когда смерть — твоя единственная защита

      — Этого бы не случилось, если бы ты не был таким дураком, Пауль, — прорычал Рихард.       — Какого хера вообще? Я ничего не сделал! Ничего! Сколько раз мне повторять? — кричал Пауль, в отчаянии вскинув руки. Он почти никогда не срывался на крики, но сейчас они явно вышли за рамки цивилизованных дискуссий.       — Да конечно. Конечно! Я же тупой, слепой баран, просто выдумал себе, что мой любимый человек целует другого мужчину!       — Это он вцепился в меня, а я его оттолкнул! Я говорил тебе уже тысячу раз! И ты бы это заметил, если бы не убежал сразу же, как бешеный! Господи, иногда ты такой ревнивый идиот! — простонал Пауль.       — Изменил мне ты, а идиот я... — устало выдохнул Рихард, облокачиваясь на кухонную стойку.       — Вау. Просто вау, Рихард. Теперь я понимаю, почему все тебя называют мудаком, — горько рассмеялся Пауль, качая головой.       — Знаешь, если это так, блять, смешно для тебя, а я такой мудак, почему ты все еще здесь, а? — ядовито выплюнул Рихард.       — А знаешь что? В кои-то веки ты прав. Почему я всё ещё здесь? — Пауль сжал челюсти, развернулся и направился к двери, хватая куртку и ключи от машины по пути.       — Куда направился? Обратно, к нему? — усмехнулся Рихард.       — Куда-нибудь подальше от тебя.       — Супер. Скатертью дорога.       Пауль громко захлопнул за собой дверь и выбежал навстречу дождливой ночи.       Он не помнил, когда приехала полиция, не помнил, как ему рассказали об аварии. Но почему он ничего не помнил? Ведь в кино у всех такая драматичная реакция: все эти слезы, крики, срывы — всё вперемешку. С другой стороны, как еще можно пережить такие новости? Это ломает тебя. Тем не менее, Рихард помнит только оцепенение.       Он ненавидел себя за это. Как он мог не заплакать?       Пауль всегда дразнил его по этому поводу. Сам Пауль мог легко заплакать на свадьбах, заплакать, когда смотрел фильмы, которые даже не были грустными, или когда смотрел милые видео с животными — эмоции всегда давались ему легко, как положительные, так и отрицательные. Рихард же, наоборот, выражал эмоции через музыку: раскрыть душу всему миру было почему-то проще, чем открыться одному человеку. Даже если этот человек был для него целым миром.       — Мы что-то празднуем? — Пауль с легкой улыбкой потянулся за протянутым ему букетом полевых цветов.       — Празднуем, — кивнул Рихард, — тот факт, что я люблю тебя, — притянул его к себе и легонько клюнул в кончик носа.       Пауль залился краской и инстинктивно отвел взгляд, как делал всегда, лишь бы Рихард не заметил. Глупый. Ему это нравилось. Рихард нежно потянулся к его лицу.       — Не прячься, — улыбнулся он, другой рукой обхватив Пауля за талию и погладив по спине. — Ты плачешь?       — Нет, — Пауль покачал головой и несколько раз моргнул, пытаясь прогнать слезы.       — Такой мягкотелый, — тихо рассмеялся Рихард, целуя сначала в щеку, а затем принялся осыпать маленькими поцелуями все остальные части лица, до которых мог дотянуться.       Пауль смеялся, пытаясь выпутаться из его объятий. Он всегда вел себя так, будто был вынужден терпеть привязанность Рихарда, но на самом деле ему это нравилось. Он никогда не сопротивлялся слишком долго.       — Я не мягкотелый, — запротестовал он. — Это обычные человеческие эмоции. Я не виноват, что встречаюсь с роботом.       — Ошибка, человеческие эмоции не обнаружены, — спаясничал Рихард, плохо имитируя голос робота, над чем Пауль хихикал еще добрый час.       Они задавали так много вопросов. Каким-то образом Рихард ответил на все из них. Мозг работал на автопилоте. Он не осознавал, что говорит, глядя куда-то в пустоту. Возможно, они спросили о ссоре. Что он ответил? Рассказал ли он о поцелуе и о своей вспышке ревности? Рассказал ли, что это его вина, что это он заставил Пауля уйти? Если бы не он, Пауль сейчас был бы дома, развалился бы на диване и смотрел один из своих дурацких ситкомов. Он был бы в безопасности. Он был бы жив. Рихард иногда закатывал глаза, когда какой-нибудь персонаж говорил ужасную глупость, а Пауль жаловался, что у него просто нет чувства юмора. Рихард не спорил с ним, лишь прижимался ближе. В такие моменты ничто другое не имело значения. Никто другой, кроме Пауля. Он смотрел на него вместо телевизора, на то, как свет отбрасывал тени на его лицо, на морщинки смеха у глаз. Он считал каждую ресничку, каждую крошечную веснушку...       — Ты опять это делаешь, — заметил Пауль.       — Что я делаю? — нахмурился Рихард, не совсем понимая, о чем речь.       — Смотришь.       — Ты тоже смотришь. Разве не для этого нужен телевизор? — задумчиво пробормотал он, уткнувшись носом в шею Пауля, пытаясь отвлечь его от того, что он собирался сказать.       — Не придуривайся, ты понял, о чем я. Что во мне такого интересного? Ты отвлекаешь меня от сюжета, сам же выбрал этот фильм.       — И что же там за сюжет? — улыбнулся Рихард, теснее прижимаясь к Паулю и обвивая его рукой поперек живота.       — Я не знаю, потому что ты меня отвлекаешь! — фыркнул Пауль, стараясь показаться сердитым и надуться на него. Он продержался всего пару секунд, и его злое лицо расплылось в улыбке. С чего бы ему сердиться? С того, что мужчина, которого он любит, не мог отвести от него глаз? Что он был единственным, что интересовало Рихарда больше всего в этой комнате? Все, о чем Пауль мог думать, это о том, как сильно он был любим, и с каждым вздохом в его груди становилось все теснее. Как же ему так повезло?       — Тебе это нравится, черт возьми, — рассмеялся Рихард и, наклонившись ближе, затянул Пауля в легкий поцелуй, лишая его возможности возразить.       Он ждал его. Рихард ждал его с того самого момента, как за ним закрылась дверь. Он тут же пожалел о своих словах. Его вспыльчивая натура иногда брала верх, и он совсем не гордился этим. Они почти никогда не ссорились, а если и ссорились, то по пустякам. Большинство из этих ссор заканчивались раньше, чем начинались. Рихард больше всего страдал из-за этого. Ему не нравились эти его черты — злость, ревность, взрывчатость, и он терпеть не мог показывать эту сторону Паулю. Но Пауль никогда не осуждал. Рихард мог грубить, кричать, говорить гадости, но Пауль всегда прощал его. Он всегда видел в Рихарде лучшее. Когда ситуация накалялась, Пауль вставал и уходил, но не потому, что хотел сбежать, а потому, что его всегда учили, что, если спор становится серьезным, нужно сделать шаг назад. Лучше отступить первым, чем наговорить всякого, о чем можно пожалеть.       Что, если слова, брошенные ими в гневе, будут последними, что они скажут друг другу в жизни? Это терзало Рихарда каждый раз, когда Пауль уходил. Рихард никогда не бежал от ссор, отказывался остановиться, пока ситуация не разрешится. И все, что он хотел сделать в те моменты, когда Пауль уходил, — это встать, побежать за ним, сказать ему, что он не то имел в виду и что он любит его. Сказать ему, что он идиот, и попросить прощения. Каждый раз, когда он видел, как закрывается дверь, это разбивало ему сердце.       Он ждал. Он как одержимый проверял свой телефон, каждое уведомление заставляло его вздрагивать, но сердце замирало, как только он понимал, что это не от Пауля.       Он ждал. Шли минуты, и он волновался все больше и больше. Он знал, что погорячился, знал, что Пауль никогда бы ему не соврал. Пауль никогда бы ему не изменил. Ему не следовало сомневаться в нем, и рациональная часть его мозга знала это с самого начала.       Он ждал. Однако любовь, которую он испытывал к Паулю, всегда побеждала, и он проглотил свою гордость, потянувшись за телефоном, чтобы написать короткое сообщение: 22:37 Прости, я знаю, что погорячился. Пожалуйста, возвращайся домой, и мы поговорим. Люблю тебя. Р.       После этого он ждал ещё. Ждал ответа, который так и не пришел.       Пауль так и не увидел его сообщения. Ему сказали, что авария произошла вскоре после десяти. Пауля уже не было, когда Рихард обратился к нему с извинениями. Он так и не узнал, что Рихард пожалел о своих словах... он так и не вернулся домой.       — Я сказал ему уйти, — решительно заявил Рихард. Он все это время смотрел в одну точку на стене, почти не моргая.       — Это не твоя вина, Рихард, — покачал головой Тилль и сжал его руку.       — Я сказал ему уйти, — безжизненно повторил Рихард.       Тилль вздохнул. Это было единственное, что Цвен говорил с тех пор, как он приехал. Он даже не взглянул на него, просто сидел в этом нелепом ярко-желтом кресле, которое Пауль однажды увидел на витрине антикварного магазина и уговорил Рихарда купить его. Оно не сочеталось абсолютно ни с чем в доме, но Паулю было все равно. Он был в восторге от этого кресла. Рихард часто приходил домой и заставал его свернувшимся калачиком на этом кресле с книгой. Или с гитарой. Но как только Рихард возвращался, тот сразу перебирался на диван, чтобы быть поближе к нему. Когда приходил Тилль или кто-нибудь еще, Пауль не разрешал им садиться в это кресло, и когда самого Пауля не было дома, Рихард защищал его. Тилль до сих пор не был уверен, сидел ли Рихард когда-нибудь на нем сам. До этого дня. Он не знал, как ему помочь. Как помочь человеку, который винит себя в смерти близкого человека? Он не знал, возможно ли это вообще.       — Ты не виноват. Я знаю, что это больно, но ты не можешь винить себя. Никто не винит тебя, Риш, ты должен это знать, у тебя есть мы, я и ребята. Мы здесь ради тебя, и мы поможем тебе пройти через это, хорошо? Мы рядом, — заверил он, мягко поглаживая тыльную сторону его ладони.       — Я велел ему уйти, — ещё раз повторил Рихард монотонным голосом.       Новость распространилась со скоростью света. На следующий день она была во всех газетах. В твиттере даже появился хэштег. Рихард ничего не читал. От непробудного сна его разбудил нескончаемый поток уведомлений, сообщений и телефонных звонков. Все хотели сказать ему, как сожалеют о его утрате и что он всегда может на них рассчитывать, что они всегда будут рядом, даже те, с кем он почти не общался в последние годы. Он злобно выключил телефон. Он не хотел ни с кем разговаривать. Он почти не спал, а когда засыпал, ему снился Пауль. Сегодня ему приснилось, что тот вернулся домой, насвистывая какую-то мелодию, которая пришла ему в голову, бросил куртку на вешалку и как всегда промахнулся. Выругался и не стал её поднимать. Он вернулся и улыбнулся ему, как будто ничего не было.       Рихард проснулся прежде, чем успел его поцеловать.       Он заправил постель, принял душ, почистил зубы, оделся и прошел на кухню, чтобы приготовить себе завтрак — чашку черного кофе, рогалик с сыром и стакан апельсинового сока. Покончив с едой, он убрал посуду. Посудомоечная машина была почти переполнена. Он сел у окна и закурил сигарету. Потом еще одну. И еще одну. Он едва замечал, что делает. Жизнь продолжалась и тянула его за собой, а ему было плевать. Жизнь, какой он ее знал, закончилась. И вот он сидит, скуривая одну сигарету за другой, не замечая дождя, пока ветер не ударил ему в лицо. Рихард закрыл окно, прошел в гостиную и уселся в кресло Пауля.       В таком состоянии Тилль и застал его пару часов спустя.       — Поговори с нами, Риш. Мы должны.... начать планировать похороны, — тихо сказал Тилль. Рихард стиснул зубы при упоминании похорон — то был единственный признак, что он вообще воспринимает разговор. Он повернулся к Тиллю, глядя куда-то сквозь него.       — Мы поможем тебе, — добавил Флаке, слегка улыбнувшись.       — Я не могу, — прошептал Рихард срывающимся от долгого молчания голосом. Он впервые посмотрел на них по-настоящему. Налитые кровью глаза смотрели прямо на Тилля. — Я не могу этого сделать.       — Мы поможем всем, чем сможем. Мы можем все организовать. Думаю, я все еще помню, что нужно делать, — заверил его Тилль.       — Мы поссорились, — внезапно сказал Рихард, тяжело сглотнув. Взгляды всех присутствующих устремились на него, и он прочистил горло, прежде чем продолжить: — Мы поссорились. Он, конечно же, был прав, но я не слушал. А должен был. Я... сказал ему уйти, и он действительно ушел. Наш последний разговор был ёбаной ссорой. Если бы я не прогнал его, он был бы с нами.       — Рихард, пожалуйста... это была не твоя вина, это несчастный случай, — покачал головой Шнайдер.       — Последнее, что он сказал мне, это было... Я спросил, куда он собрался, и знаете, что он сказал? — продолжил Рихард, полностью игнорируя Шнайдера.       Никто не ответил.       — Куда-нибудь подальше от тебя.       Тилль тяжело выдохнул.       Так много людей пришло попрощаться. Они планировали устроить небольшую панихиду для семьи и друзей, но слух об этом просочился наружу. Он не знал, кто слил информацию, и ему было все равно, он лишь пытался сохранить мужественное выражение лица перед камерами. Он хотел наорать на них, сказать, чтобы они оставили его в покое, но вместо этого просто шел, не сводя глаз с двери. Как он попал внутрь? Он помнил только гроб. Он не хотел смотреть, но не мог отвести глаз. Люди пожимали ему руку, ободряли и сочувствовали, но он их не слушал. Лица сливались одно с другим, и он не знал, как пережил этот день. Он лишь помнил, что Тилль все это время был рядом, и чувствовал себя от этого в большей безопасности. Тилль всегда излучал ауру безопасности. Он был рядом, и он был настоящим, держал его под руку, чтобы поддержать и напомнить ему, что он не одинок.       Он едва выносил всех этих людей. Все взгляды были устремлены на него, он чувствовал буквально каждый. Осуждают ли они его? Знают ли, что именно из-за него они сегодня здесь? Или, что еще хуже, испытывают ли к нему жалость? Сочувствие, которого он не заслуживал?       Всегда ли ему было так тяжело дышать?       Вернувшись домой, он сразу лег в постель. В ту ночь ему ничего не снилось. Как и в последующие.       — Что тебе снилось? — спросил его Пауль за завтраком, отхлебнув кофе, приготовленный именно так, как он любил. Рихарду потребовалось несколько месяцев, чтобы понять, как именно его готовить, и даже сейчас он иногда промахивался. А Пауль всегда выпивал его и каждый раз расхваливал. Он совершенно не умел врать. Но Рихард все равно делал вид, что верит ему.       — Я не помню, — ответил он, усевшись за стол напротив Пауля и потянувшись к его тарелке, чтобы украсть кусочек торта.       Пауль шлёпнул его по ладони. Каждое утро Рихард говорил, что не голоден, но Пауль всё равно на всякий случай готовил себе вторую порцию, прекрасно понимая, что Рихард рано или поздно сунет нос к нему в тарелку. Это стало почти традицией, и ни один из них не собирался останавливаться. И так продолжалось день за днем: оба притворялись, что это совершенно новая ситуация, при этом Пауль был шокирован дерзостью Рихарда, а Рихард победоносно ухмылялся, довольный своей добычей.       — Ты никогда не помнишь свои сны, разве это не странно? — нахмурился Пауль.       — Нет? Многие люди не помнят своих снов. Может быть, мне просто ничего не снится, — пожал он плечами, откусывая кусочек хлеба.       — Не-а. Всем снятся сны, это научно доказано. Говорят, что на прикроватном столике нужно держать блокнот, чтобы записывать, что помнишь, сразу после пробуждения.       — Я не собираюсь вести дневник снов, если ты к этому клонишь, — удивленно рассмеялся Рихард.       — Я просто пытаюсь помочь тебе! Иногда сны вдохновляют меня на песни, а ты пишешь больше музыки, чем я. Кажется, ты говорил, что у тебя кризис?       — Хочешь сказать, что запись снов поможет? Тогда что снилось тебе? Вдруг вдохновишь меня, — предположил он, насмешливо приподняв брови.       — Если ты так думаешь, то ладно... но я понятия не имею, как этот сон поможет тебе в написании песни, это не совсем в твоем стиле. В любом случае, мне снилась... мне снилась утка, ясно? Она была говорящей, а я был единственным, кто её понимал...       Пауль продолжал разглагольствовать о говорящей утке, которая умела играть на гитаре, а также кататься на скейтборде, и Рихард не смог удержаться от теплой улыбки.       Жизнь продолжалась. Каждое утро он просыпался и делал вид, что все это просто дурной сон, что ничего не произошло. Казалось, сейчас он откроет глаза и увидит Пауля, мирно спящего рядом с ним, завернувшись в одеяло. Но место рядом с ним пустовало. Он не сменил простыни. Он не застелил его половину кровати. Она выглядела точно такой же, какой Пауль оставил ее тогда утром, и Рихард не стал к ней прикасаться. Его джинсы висели на спинке стула, на столе все еще стояла его пустая чашка из-под кофе. Книга, которую он читал, лежала на прикроватном столике, а между страницами был вложен чек из супермаркета вместо закладки. Его зубная щетка стояла в ванной, бритва и расческа валялись на раковине, на полках стояли его наполовину использованные флаконы с гелем для душа и шампуни. Он никогда не использовал их до конца и почему-то не выбрасывал, пока Рихард внезапно не решал, что пришло время для весенней уборки и не выбрасывал их сам. А Пауль как всегда жаловался, что вообще-то собирался ими воспользоваться, но никогда этого не делал.       Ребята предложили помочь ему с уборкой, убрать вещи Пауля. Рихард послал их к черту и захлопнул дверь перед носом Тилля, когда тот появился на пороге, предлагая помощь. Ему не нужна была никакая помощь. Ничего нельзя было поделать. Как они могли помочь? Избавиться от вещей, которые приносили ему утешение? Пауля больше нет, но Рихард не был готов расстаться с ним окончательно. Он не знал, будет ли готов когда-нибудь.       — Ты топишь себя, Рихард, — осторожно сказал Шнайдер, поскольку не был до конца уверен, как тот отреагирует. В последнее время он так часто срывался на них, вспышки гнева могли быть вызваны чем угодно. Они не винили его за это, не могли. Цвену нужно было выплеснуть эмоции, и они позволяли ему — кричать, крушить все вокруг, говорить ядовитые, гадкие вещи. В конце концов, каждый скорбит по-своему. Кто-то плачет, а кто-то кричит. Плакать Рихард не мог.       — Я в порядке, — усмехнулся он.       — Нет, это не так. Позволь нам помочь, — взмолился Шнайдер, отчаянно желая, чтобы Рихард вразумился. Он не мог смотреть, как тот разрушает себя. Но и не знал, как остановить его.       — Мне не нужна твоя помощь. Мне никто не нужен, я справлюсь. Как, по-твоему, ты можешь помочь мне, а? Ты можешь вернуть его? Нет. Никто не может. Я бы все отдал, чтобы вернуть его, понимаешь? Все, что угодно! И ты предлагаешь забрать у меня последние частички его души. Как ты можешь называть это помощью, Шнайдер?! — сорвался Рихард. Шнайдер наблюдал за ним со страдальческим выражением лица, слегка покачивая головой.       — Он бы этого не хотел, — прошептал он.       — Откуда тебе знать? Как ты можешь говорить за него? Внезапно все вокруг знают, чего бы он хотел! Это я был с ним. Я знал его лучше всех! Жить — вот чего бы он хотел! И что из этого вышло?! Так что отвали со своими мудрыми речами и синдромом спасателя, просто оставь меня в покое. Мне не нужна твоя помощь, — грудь Рихарда лихорадочно вздымалась и опускалась. Не моргая, он яростно уставился на Шнайдера.       — Я не обязан это выслушивать, Рихард, — Шнайдер сжал челюсти и выпрямился. — Я знаю, что тебе больно, но это все равно не дает тебе права так общаться со мной. Мы твои друзья, мы любим тебя. Пауль тоже был нашим другом, если ты помнишь. Мы все скучаем по нему, мы все скорбим, и, чтобы ты знал, мы никогда не сделаем ничего, что может причинить тебе боль. Я надеюсь, ты это понимаешь, — напряженно сказал он через некоторое время.       Он ушел, когда понял, что не получит никакого ответа.       Они не понимают. Потеря Пауля была для Рихарда чем-то совершенно иным, чем для остальных: они потеряли друга, человека, которого знали большую часть своей жизни, и, конечно, это повлияло на них, но не так, как на него. Он потерял не друга. Он потерял всё, что у него было. Всё, чем Пауль был для него, внезапно исчезло, всё сразу, оставив зияющей дыру на том месте, где раньше было его сердце. Он всегда закатывал глаза на все эти сентиментальные романтические россказни, но это оказалось правдой, не так ли? Теперь он это понял. Разве это не ирония судьбы, что осознаешь ценность того, что имеешь, только когда теряешь?       Он любил его каждой клеточкой своего существа, каждым атомом своего тела, и эта боль была сильнее, чем он мог вынести. Она охватывала его до тех пор, пока он не перестал чувствовать ничего кроме, она сжималась вокруг него, как стены, душила его, пока он не потерял всякую надежду, что когда-нибудь будет дышать свободно снова. Он никогда больше не сможет делать что-либо свободно. Каждая мысль, каждое действие сопровождались его тенью. Паулю бы понравилось это, Паулю бы понравилось то... всё напоминало Рихарду о том, что он потерял, и каждый раз, когда он думал об этом, пустота в груди становилась все сильнее.       Он задавался вопросом, сколько еще сможет вынести. Говорят, что со временем можно научиться с этим жить, что это чувство будет ослабевать, пока в конечном итоге не сможешь продолжать жить как ни в чем не бывало. Наверное, не в его случае. Все, что он делал в этой жизни, было так или иначе связано с Паулем. Он был музыкантом, но как теперь он мог заниматься музыкой? Единственное, в чем он был действительно хорош, теперь было немыслимо, и без этого он даже не был уверен, кто он такой. Был ли он все еще Рихардом? Он не чувствовал себя им. Он чувствовал себя пустой оболочкой того человека, которым был раньше. Он никогда раньше не осознавал, что Пауль был необходим ему, чтобы он мог быть самим собой.       — Тебе нужно что-нибудь съесть, — Тилль умоляюще посмотрел на него и пододвинул к нему тарелку.       — Я не голоден, — Рихард пожал плечами, поерзал на диване и чуть выше застегнул молнию на толстовке, поджав ноги под себя. Толстовка свободно висела на нем, хотя всего несколько месяцев назад сидела идеально. Он поежился.       — Пожалуйста, Рихард, ты... ты убиваешь себя, — пробормотал Тилль, стиснув зубы. Он не мог поверить в то, что видел. Это все еще был его друг, только он больше не был похож на Рихарда: впалые щеки, отросшие волосы, кости, выступающие под тонкой, как бумага, кожей. Но хуже всего были глаза. Тилль никогда не видел, чтобы они выглядели такими... безжизненным. Он разговаривал с Рихардом каждый день, он хотел, чтобы тот знал, что не одинок, что он всегда рядом с ним, несмотря ни на что. Они разговаривали, но все ответы Рихарда хоть и звучали совершенно нормально, но в то же время казались отрепетированными. Как будто он говорил то, что от него хотят слышать.       — Чепуха. Просто мне не хочется макарон, вот и все, — Рихард слегка улыбнулся. Но улыбка так и не коснулась его глаз.       — Я могу принести тебе что-то другое, это не проблема, — предложил Тилль, отчаянно пытаясь сделать что-нибудь, что заставило бы Рихарда поесть. Видеть, как он мучает себя, было невыносимо.       — Нет, все в порядке. Правда. Я съем что-нибудь позже, сейчас я все равно не голоден, но... спасибо. Я ценю это, — сказал Рихард таким слабым голосом, едва громче шепота. Тилль сжал кулак. Каким хрупким он выглядел сейчас, каким уязвимым. Он хотел сделать что-нибудь, встряхнуть его, в конце концов, вернуть того Рихарда, которого он знал.       — Как скажешь, — сказал он вместо этого. Он не хотел показывать, как сильно это его ранит. Он не мог, иначе как сильно это ударит по Рихарду, если он увидит, что еще один его друг страдает из-за него?       — Уже поздно, — Рихард выглянул в окно: сумерки быстро сгущались, последние солнечные лучи еле пробивались сквозь пыльное оконное стекло. Они упали на один из компакт-дисков, висевших в рамке на стене, и заиграли радугой — уголки губ Рихарда слегка приподнялись.       — Тогда я пойду. Я зайду завтра в это же время, хорошо? Принести тебе что-нибудь? Может, тайскую кухню? Ты её любишь.       — Звучит потрясающе, — улыбнулся Рихард. — Спасибо.       — Поспи, ладно? И что-нибудь съешь. Пей побольше воды, важно поддерживать водный баланс, — Тилль выглядел очень серьезным, когда говорил это, отчего Рихард невольно усмехнулся.       Это звучало так нелепо, особенно из уст Тилля. Он вел себя как его нянька. Тем не менее Рихард находил это очень трогательным. Он этого не заслуживал. Он не заслуживал Тилля. Как он мог, в конце концов? Он не заслуживал ничего хорошего. Нет, нет... за все хорошее в жизни приходится платить, и Рихард заплатил самую высокую цену. Он не смог бы заплатить снова.       — Обязательно. Пока... спасибо тебе. Я действительно счастлив, что ты мой друг, знаешь? Ты был очень терпелив со мной, — он мягко улыбнулся, и на короткое мгновение Тилль смог разглядеть его, настоящего Рихарда, в этих глазах. Он не исчез. Тилль прикусил губу, пытаясь подавить возглас, который чуть не вырвался у него при виде этого.       — Ты мой лучший друг, Рихард. Я волнуюсь о тебе, для этого и нужны друзья.       — Спасибо. Я тебя не заслуживаю, — пробормотал Рихард, тепло улыбаясь ему.       — Ерунда. Увидимся, Риш. Береги себя, — кивнул Тилль.       Рихард наблюдал, как он уходит, как за ним закрывается дверь, следил через окно, как он идёт по улице и, наконец, скрывается из виду.       Он больше никогда его не увидит.       Он принял решение несколько дней назад, и с тех пор ему стало легче, как будто все вдруг стало намного проще. Он почувствовал облегчение. На самом деле, он не боялся. Только не за себя. Он думал лишь о Тилле и остальных. Им будет больно — единственное, что заставляло его чувствовать себя ужасно, но он убеждал себя, что это к лучшему. Он действительно оказал бы им услугу: в противном случае они будут наблюдать, как он медленно умирает день за днем, пока от него не останется ничего, и разве это не намного хуже? Разве это не милосердие, проявленное к тем, кого он любит? Это должно было случиться. В конце концов, они поймут, когда боль немного притупится. Они были сильнее его. Все они. Пауль в том числе, он всегда был намного сильнее Рихарда. Он бы понял.       Он был благодарен Тиллю за то, что тот пришел навестить его. По крайней мере, у него был шанс попрощаться, сказать, как сильно он его ценит. Для него было важно, чтобы Тилль знал, что это не его вина. На этот раз он все сделал правильно. Совесть больше не будет мучать его.       Рихард поднимался по лестнице, проходя мимо десятков фотографий в рамках на стене — все из старых добрых времен, когда весь мир принадлежал только им. Он остановился на верхней ступеньке, его взгляд задержался на черно-белой фотографии, на которой они с Паулем были запечатлены на круизном лайнере. На фотографии оба широко улыбались, их глаза были скрыты за солнечными очками, но Рихард помнил, что ему все равно приходилось щуриться от яркого солнца. Они были счастливы.       Скоро они снова будут вместе.