my own private nirvana

Это был китч. Махровый такой, заправский — всë как он любил. Пузатые садовые гномы, бумажные фонарики, хлопья с сонных глаз под бубнëж телевизора. Китчем были и фарфоровые чашки с анютиными глазками на боках. — Как думаешь, мы одинаково видим мир? Она взбрыкнула ногами со своей смотровой точки на комоде. Цельное дерево. Возможно, нашли огромный ствол в лесу и выпилили прямо наживую с расчëтом пристроить в королевскую семью. Они ведь тоже своего рода монаршие особы, король да королева людских сердец. Он склонил голову к плечу, пожевал тонкими губами. Осколки чашек тинькали между его пальцами, входили в глину, как нож в топлёное масло. — Ну, пусть будет что-нибудь простое. Это для тебя какие цвета? Его ноготь коротко постучал по ненастоящим анютино-глазковым лепесткам. Тиньк, тиньк. — Пурпурный, сиреневый... и ещё охра. Ботаники придумали форумулы цветов из цифр и букв. А у неë была формула для его улыбки — прямая линия, слева резко вверх, справа резко вверх. — Значит, по-разному. Для меня это синий и жёлтый... У кого-то из нас дерьмовое зрение, хм? И это так странно. Потому что он мог бы весь мир разложить на оттенки, каждую эмоцию, все мысли человечества. Не хотел признаваться, отпирался, как маленький упрямец, но правду не обманешь. И, несмотря на это, считал цвета абсолютными. По-дурацки как-то получалось. Слепой музыкант, глухой художник. Она кинула в него простиранной тряпкой, всë ещë отдающей уайт-спиритом, просто чтобы не остаться в долгу. Тот поймал. Синяя глина стыла на воздухе, нашпигованная осколками фарфора. Готовая форма читалась как тощий, свернувшийся калачиком богомол под дождём из фиолетово-жëлтых стëкол. — Это кто? — она спрыгнула с насиженного места и подобралась поближе. Как будто бы он вот-вот представил их друг другу. — Автопортрет. Она притихла, когда он обвил её плечи рукой и коснулся щеки маленьким поцелуем. Незрячие глаза богомола были распахнуты перед ужасом, который тот никогда бы не смог описать. Наверное, он просто видел слишком многое...