Срок годности.

Ему двадцать два года, и он уже в говнину успел убить свой организм, ментальное, физическое, духовное и вообще любое, какое пожелаете, здоровье. Ох, он помнит, помнит как будто это было вчера, как он мог не спать по трое суток, питаться кусочком черствого хлеба, пахать на трёх работах и учиться, помнит и пачки сигарет, купленные на последние гроши, как и бутылки дешманского мерзкого пива. Но тогда ему было семнадцать. А сейчас двадцать два. Сейчас, он, не дай бог, поспит за два дня 5 часов, так уже будет похож на выжатый лимон. Ему двадцать два, а отдышка, как у старого деда, спина болит двадцать четыре на семь, синдром туннельного запястья, гастрит от хуевой еды, село зрение и, самое любимое, паутина шрамов на ногах, руках, ребрах и почти везде. Ошибки молодости, скажете вы. И будете правы, но Мо любовно рассматривает их, вспоминая самые ебаные времена. А вообще-то, жизнь наладилась. Раньше был выбор: купить себе сигареты подороже или неделю ездить на автобусе. А сейчас: повеситься или собраться на работу, чтобы иметь возможность купить себе блок красного Мальборо и не париться. Ему двадцать два, а он остался один в этом мире. Банально? Ну уж соизвольте извинить; Мо не выбирал. Мать сожрал рак, отец сгнил от туберкулеза, Хэ Тянь уехал в Америку. Он так хочет оказаться рядом, но не знает с кем; умереть или переехать. И вроде, опять-таки, жизнь наладилась. Честное слово, наладилась, но так хуево ему не было никогда. Возможно, лишь возможно, его мозг романтизировал моменты из прошлого, поставив блок на все лишнее, чтобы он просто не сошел с ума, но он так хочет вернуться… Вернуться в свои семнадцать, вернуться туда, где в мясо разрубленные ноги, завтраки от мамы и совместное мытье посуды, где нежные поцелуи-бабочки в плечи и ключицы от Тяня, объятия длиной в ночи, где, он, блять, был живым. У Мо зажили все шрамы. И вместе с тем, как они белеют, как затягиваются и становятся менее видны, он чувствует, что теряет того себя, который имел смысл жизни или хоть какой-то план. Сейчас он пустой; отныне он никто. В его далекие любимые семнадцать, он дал себе обещание. Одна просто, глупое, но уверенное. Если ему будет все так же плохо, если его жизнь не изменится за пять лет, то он просто убьет себя. Зачем же продолжать это глупое, это ебанное, это омерзительное существование? Н е з а ч е м. И уже через неделю, 23 апреля, он убьет себя. Жизнь, безусловно, поменялась. Поменялась, блять, но в худшую сторону. Он живет эту неделю, как ему хочется. Он сделает за эту неделю все, о чем мечтать не смел. Вперед, уволься, бухай каждый день, купи мефедрона, чтоб вспомнить былые времена, вперёд, чего ты ждёшь? А он ничего не ждет. Он просто лежит в своей кровати и думает о том, что нужно всего-то подождать. И все закончится… *** Осталось три дня. И он впервые за все эти пять лет, чувствует искреннее счастье. Боже, он. реально счастлив: Смеется, качается на качелях во дворе, несмотря на странные взгляды, слушает музыку просто так, без наушников, высказал все начальнику-уроду, потрахался с милой коллегой, в конце концов. Он, блять, счастлив! Искренне, по детски, сука, счастлив. Возможно, он делал что-то не так с своей жизнью, раз такая хуйня делает его радостнее, но ему так все равно. Впервые за двадцать два года жизни, ему абсолютно все равно на всех и вся. *** Остался один день и Мо делает то, о чем бы никогда не подумал. Он звонит Тяню. Просто так. Попиздеть. Хочется просто услышать его голос, чтобы… нет никакого чтобы… он хочет и всё. Набрав его американский номер, через какой-то ебанный мессенджер, он слушает гудки. Первый, второй, тре… — Малыш Мо? — Голос в трубке ошарашенный, неверящий, Шань в него вслушивается, несмотря на электронные помехи. — Привет, — Голос самого Мо хриплый. Вчера он орал песни девяностых на полную глотку, потому что мог. Ни капли сожаления не имеет, — Как ты? — Малыш Мо, Господи, я… Я думал… Я же у тебя в черном списке последние три года, у тебя что-то случилось? Тебе нужна помощь? — Тянь так быстро тараторит, что Мо не с первого раза понимает, о чем он, — Я… Я завтра буду в Китае, давай я заеду, давай я… Не знаю. Шань тихо, но отчетливо смеется. Тянь уже ничем не поможет, Мо уже принял решение. — У меня все хорошо, просто хотел услышать тебя. — Точно? Ты уверен? Давай все-таки встретимся, погуляем, пообщаемся не знаю, просто… — Хэ продолжает тараторить, но его просто перекрывают. — Давай. Завтра, — Это будет отличным завершением его жизни. Встретимся с Тянем и убьет себя, — Ладно, завтра позвонишь. Мо забрасывает трубку и едет есть целый наполеон с чаем в одну морду. *** Тянь и правда звонит. Они договариваются о встрече, и Мо ждет, когда к нему уже подъедут, чтоб забрать. Он одевается как обычно: джинсы, кеды, косуха и желтая майка. Он кидает в карманы кошелёк, телефон, пачку сиг и жигу. Выходит, видит Тяня и просто а х у е в а е т. Тот выглядит настолько похожим на Чена, что Мо сначала не признал. Хэ тоже смотрит круглыми глазами и быстро подбегает к нему. — Боже, Малыш Мо, привет, — Он быстро снимает его, а потом начинает рассматривать вблизи, — Ты все такой же рыжий, — Тянь говорит, как абсолютный идиот, но расплывается в такой милой улыбке, что Шань на автомате повторяет его мимику. Они едут, на удивление, не в какой-то дорогой ресторан, а в забегаловку, в которой раньше проводили вечера. Заказывают всё те же блюда, болтают как раньше. И, блядь, Шань, опять-таки, счастлив. Возможно жизнь не так уж и плоха? Нет. Он уже принял решение, принял, как только решил, что убьет себя через пять лет. Он знал, что жизнь не изменится, и все останется на кругах своих. Но Хэ выглядит как ребенок, он улыбается без остановки, лепечет что-то, иногда вставляя английские слова, наверное, больше на автомате. Тянь спрашивает его о татуировке Серафима на шее сзади, про проколотые уши, про проколотую бровь. — Боже, Шань, ты так изменился, — Тянь в очередной раз повторяет это, как будто сам поверит не может. — Кто бы говорил, — Глоток коньяка, и Мо снова смотрит на плечо Хэ. За последние годы, он совсем разучился смотреть в в глаза: На ухо, чуть выше головы, чуть сбоку или с низу — легко, но смотреть прям в душу… Это не его. — А что я? Я просто постарел, — Тянь громоклассно смеется. Его голос стал ниже на октаву, если не больше. И вдруг Мо понимает; несмотря на то, что он рад встрече, это н е т о. Это не тот Тянь, которого он хотел видеть. Он хотел бы вернуться в их шестнадцать-семнадцать, а не в нынешние двадцать два. И вдруг от этого осознания становится так плохо. Вдруг, он понимает, что он буквально хочет сбежать. *** Мо смог просидеть ещё пол часа, но больше не смеялся, лишь отпуская рядовые улыбки. Сославшись на какое-то говно, он поехал домой на такси. Увалившись на кровать, он размышляет; в планах было прожить еще завтрашний день. Но он не может. Просто не может. Завтра утром все закончится. Завтра… *** Сон был беспокойный, в общем, как и всегда. Когда он проснулся, то сразу пошел включить воду в ванной. Пусть набирается. Приготовить себе кофе, убраться в доме, посмотреть на детские фотки, где он, мама и папа. — Я скоро буду рядом… — тихий шепот разносятся в тишине, которая прерывается только шумом воды. Он готов. *** Шань спокоен. У него есть план: раздеться, лечь в ванну, насладится моментом: запахом табака и кофе, который был вечным спутником; теплотой воды, что мягко его обволакивала и музыкой. Это было просто замечательно. Это было его взрослым, взвешенным решением. Лезвие от бритвы приятно холодит пальцы. Мо знает как резать. Продольный разрез, глубиной два сантиметра, можно еще и бедренную артерию, конечно, рубануть, но он обойдётся. Зажать в зубах пояс с халата и… всё. Кровь брызнула вверх и он вовремя опускает руку в воду, чтобы не заляпать тут все; задел артерию. Он мысленно приветствуется с матерью и отцом и закрывает глаза. *** А открывает их, к сожалению, не в раю, аду или вальгале. А в больнице. Тянь сидит рядом и целует его руки. — Живой, — констатирует факт сам Мо. «К сожалению» — Остаётся только в мыслях.