Camgezer

Этот сон снился Тиллю нечасто – может, всего пару раз за детство – но был из разряда тех грез, которые помнишь потом всю жизнь. Каждый, кто хоть раз выдавливал из себя болезненные рифмы, перенося на бумагу то, что, кажется, течет из подсознания и будто само себя пишет, знает про них. В них ужас смешивается с волшебством, в них тьма расползается и затапливает все вокруг, пока не понимаешь, что она идет прямо из твоего сердца, и страх сменяется горьким удовлетворением… В ночном лесу сыро, с невидимых во тьме листьев падают на плечи и макушку холодные капли конденсата, в тумане у земли то тут, то там вспыхивают зелеными сполохами светляки. Грязь чавкает под ногами, пахнет болотом и удушающей сладостью диких цветов. Тилль спешит, почти бежит, спотыкаясь о кочки, но не отрывая руку от нагрудного кармана детского комбинезона. Под ладонью возле самого сердца трепыхается тепло, маленькое и хрупкое, – он его спасет, он его защитит, унесет из страшного леса. Дыхание заканчивается, глаза заливает соленый пот, тонкие царапины на руках и ногах, оставленные колючками хищных растений, горят и кровоточат. Но он не останавливается, даже когда надежда найти дорогу домой тает до полного исчезновения. Спустя вечность лапы леса выпускают его, он выбегает на поляну и останавливается, с жадностью вдыхая свежий воздух. Ветер приятно холодит ссадины и царапины, звезды вверху яркие, мерцают и подмигивают ему. Тилль оглядывается – чтобы удостовериться, что лес действительно его пощадил, – и аккуратно достает из кармана свое сокровище. Маленькая красивая птичка, тонкие лапки, любопытные бусинки-глазки, яркие и блестящие мягкие перышки – она сама прилетела в его руки, мелодично чирикнула, будто попросила спасти. Но тепло ушло из хрупкого тельца, перышки потускнели и неопрятно торчат в разные стороны. Тилль неверяще смотрит на холодный комочек в грязной ладони, дыхание с шипением покидает тело, постепенно превращаясь в утробный, низкий звериный крик. Дрожащими пальцами он трогает птичку, гладит по крошечной головке и неестественно изогнутой шейке. Мертва. Это он, урод, раздавил бедненькую и даже не почувствовал этого. Уничтожил первое и единственное красивое существо, которое встретил, потому что он все портит. По лицу катятся слезы, он воет и невесомо целует свою маленькую жертву, скорбя и точно зная, что он куда страшнее леса. Птичка замолчала на веки и теперь никуда уже не улетит, не будет радовать мир своей красотой и пением… значит, теперь она его. Навсегда. Так ведь? Он мерзавец. Никакие самые красивые стихи этого не изменят, да он и не старается казаться тем, кем не является. Про него всем все известно и понятно уже давно. В том числе Флаке. Особенно Флаке – они знают друг друга давно, они по одну сторону экрана из образов и заблуждений, создаваемых намеренно или невольно, они видели друг друга в моменты взлета и на самом дне, во всем прекрасии и отвратительности. В основном на дне находился он, Тилль, и Флаке не мог не понимать, с кем связывается. Это та часть, в которой он себя оправдывает, будто бы взаправду веря, что он кто-то вроде стихийного бедствия, дикого зверя, с которого ну какой может быть спрос? Поэтому будто взаправду не понимает, чего Флаке разошелся, выплевывает обидные оскорбления, пинаясь, брыкаясь и сверкая подозрительно влажными глазами за стеклами очков. Делает вид, что терпит чужую неуместную истерику, оставаясь при этом демонстративно спокойным и рассудительным. Хотя Флаке имеет все основания бесноваться, потому что Тилль накосячил. Снова. Как косячил сотню раз до этого миллионом всевозможных способов накосячить и сделать всем вокруг плохо. А Флаке – больно. В данный момент физически больно – на запястьях, которые он сейчас крепко держит, чтобы не дать себя ударить, останутся синяки. Правда, от болючего тычка острым коленом в бочину это его не спасает, а в следующий момент он едва уворачивается от зубов, которыми Флаке, похоже, всерьез решил вцепиться ему в глотку. Тилль мерзавец, и ему очень хочется верить, что Флаке его стоит. Хотя бы чуточку. Держит его на расстоянии вытянутых рук, не отпускает, зная, что это еще больше разозлит и раззадорит его «друга». Фанатам, журналистам, менеджерам и персоналу он может казаться безобидным щеночком, они слушают его, согласно кивают, смотрят в эти невозможные голубые глаза и верят, что перед ними сама невинность, но Тилль знает, насколько это далеко от правды. Может, потому что он этими самыми руками сделал ангела падшим – уже очень давно. – Блядина… – сдавленно цедит Флаке, пыхтя и не желая сдаваться, несмотря на очевидную разницу в силе и выносливости. Он запыхался и устал, поэтому его претензии, вначале имевшие форму связанных предложений, теперь превратились просто в поток ругани и уничтожающих эпитетов. Когда и он иссякнет, Флаке плюнет ему в рожу, и даже тогда Тилль его не отпустит. Пару раз он был с дочкой в ветеринарной клинике и наблюдал, как врачи в четыре руки пытаются удержать одичавшую кошку, которой нужно сделать укол и которая очень сильно не хочет, чтобы ее трогали и тыкали иголками. Смерч воплей, шипения, когтей и зубов. Тиллю нравится, какое четкое получилось сравнение. Может, ему тоже нужны перчатки из толстой и грубой кожи, чтобы управляться с Флаке?.. Мысль заставляет скривить рот в улыбке, видя которую, Флаке багровеет от гнева и начинает брыкаться с удвоенной силой. Хорошо. – Сука… пусти-и-и!.. – звучит измученно и почти умоляюще. Флаке почти дошел до нужной кондиции – отпустить его или зажать в обездвиживающем объятии все еще чревато получением тяжких телесных, но дикий котяра уже начинает смиряться со своей участью. Флаке знает, что дальше будет. И Тилль знает. Он тоже уже достаточно распалился и разозлился, так что ждет еще несколько минут, сдерживая все более слабые трепыхания и с легкостью избегая попыток достать его руками, ногами или зубами. А потом грубо толкает Флаке к выходу из номера, насмешливо и одновременно угрожающе рыча сквозь зубы: - Иди готовься. Флаке отпрыгивает еще дальше, стрельнув глазами ему ниже пояса, скалится, вздергивает острый подбородок и шипит «Хер тебе», присовокупив к ответу неприличный жест. Выбегает из номера и хлопает дверью так сильно, что стаканы на столике жалобно звякают. Вот же ебанашка. Тилль вдыхает полной грудью, выпускает сдерживаемый смешок, радуясь, что больше можно не скрывать, как ему хорошо. И будет еще лучше, когда он примет душ и пойдет в номер Флаке «извиняться». Тот будет, конечно, вначале упираться ладонями в его грудь, фыркать и уклоняться от поцелуев, затем станет тихим и податливым, даст уронить себя на кровать и прижать сверху всем весом тела. Даст целовать и лапать во всех мыслимых и немыслимых местах, оценивая, насколько хорошо он «готов». Будет смотреть безумными глазищами, не мигая и не давая оторвать взгляд от этой блядской и прекрасной картины, пока Тилль почти неосознанно, заученным движением на инстинкте перехватывает худые ляжки под коленями, разводя в стороны и подаваясь вперед. Как сам закроет глаза и будет кайфовать от ощущения жара и слабого сопротивления под ним, слушая протяжный болезненный стон, который только подстегивает его продолжать, не останавливаться. Как уткнется лицом в чужую шею, собирая широким языком капли пота от ключицы до уха и низко рыча, когда почувствует на плече ощутимый укус. Он будет покрыт укусами, спина будет в царапинах, а поясница в синяках от маленьких острых пяток. И сам в долгу не останется, украшая шею и грудь Флаке засосами, а бедра и задницу синяками, форма которых будет идеально совпадать с его пальцами. Под конец слабые руки сползут с его плеч, Флаке закроет глаза, брови жалобно заломятся вверх, он будет стонать на каждом выдохе, стонать громко и бесстыдно, сообщая всем в радиусе километра, у кого есть уши, как ему хорошо, и еще имя того, кто делает ему так хорошо. Хлипкая гостиничная кровать почти развалится на части, когда они закончат, Флаке будет смотреть на него потемневшими от удовольствия глазами из-под опущенных ресниц, лениво моргая, пока не отключится. Тилль, аккуратно убрав с плеча чужую лодыжку и заценив липкий беспорядок между их телами, сытого, оттраханного и выглядящего довольно-таки растерзанным Флаке, отключится рядом. И все будет прекрасно до его следующего неизбежного свинства. Тилль мерзавец, ведь ему это нравится. Нравятся извращенные американские горки ссор и примирений, нравится дразнить и проверять нервы Флаке на прочность, нравится тыкать острой палочкой его ревность и смотреть, что из этого получится. И еще надеется, что его маленькому мазохисту все это нравится тоже. Нравится не только секс. То, что дверь в номер Флаке открыта, только сильнее его в этом убеждает. Тот уже в койке, и Тилль сразу идет к нему, забирается грубыми ручищами под простынь, без лишних прелюдий накрывает ладонью пах Флаке, другой рукой развязывая пояс на своем халате, нависает сверху, жадно вдыхает ртом и носом запах чужих волос… и замирает, понимая, что его ебнутая принцесса голая, жаркая и скользкая во всех правильных местах и при этом в отключке. Ну то есть спит. Слабо стонет в ответ на прикосновения, но не просыпается. Тилля не было минут тридцать, и видимо Флаке настолько выдохся после концерта, афтепати и их маленькой кошачьей драки, что вырубился, не дождавшись «извинений». Не то чтобы Тилля могло это остановить… он делал вещи и похуже, чем перепих во сне, Флаке не даст соврать, но он видит почти высохшую дорожку от слез на измученном лице и чувствует, как все у него падает. Словно тошнота, накатывает гадливость к себе, оседая противным кислым привкусом во рту. В груди колюче ворочается чувство вины, которое всегда удавалось заглушить сумасшедше классным сексом. Которым Флаке научился заглушать боль. Он играет с Тиллем в эту больную игру, играет давно и потому прекрасно приспособился, но Тилль всегда осознавал, что для них двоих это все-таки кардинально разные игры. И в целом ему плевать, лишь бы это никогда не заканчивалось и вагонетки ехали по рельсам. По кругу, но не вперед. А что впереди? Флаке устанет и пошлет его нахер, по-настоящему. И Тилль даже не хочет знать, какой вариант хуже – тот, где принцесса наконец поймет, какое он ничтожество, и ничего, кроме ледяного презрения, он в этих глазах больше не увидит; или тот, где чудик натворит что-нибудь глупое и непоправимое. Пугает неизбежность того или другого исхода, и во всех Тилль ничего не решает. Он заводила, он источник проблем и инициатор их отношений, он трахает Флаке прямо и фигурально, но в конце он ни на что не сможет повлиять, и чем дальше, тем у́же диапазон финальной развязки. Холодный неподвижный комочек перьев в грязной ладони. Звериный вой отчаяния под звездным небом, рассыпающимся в прах. Вот что он приближает. Вот все, что делает с Флаке. Но самое страшное, самое-самое неудобное, гадкое и отвратительное в этой истории то, что остановиться Тилль не может. Потому что он мерзавец и не хочет, да. Потому что если останавливаться и все прекращать, то нужно будет сказать и правду. Нельзя просто выйти из игры, ничего не объяснив. Не с Флаке. Но стоит этим словам сорваться с губ, земля разверзнется под его ногами прямо в ад, буквально – без метафор, образов и прочей поэтичной хуйни. Сказать это невообразимо хуже, чем играть с сердцем Флаке, это хуже, чем убить его своими руками. Тилль не сможет, не после всего, не после всей той грязи и боли, в которые он годами щедро окунал их обоих. Не сможет и все. Он ложится и накрывает их обоих простынею, привлекая посапывающего Флаке ближе, обнимая рукой, чтобы спина была прижата к его груди, а теплая задница – к животу, от чего тот по-прежнему не просыпается. Пускай отдохнет. Тилль легонько целует горящее красное ухо, думая, не сказать ли правду хотя бы так, шепотом. Но даже если Флаке не слышит, и все будто понарошку, это неправильно. Поэтому он шепчет «Прости». Остается ублюдком, трусливо сжимающим свою жертву в жарких объятиях, одновременно боясь, что надавит слишком сильно и услышит, как трещат, ломаясь, хрупкие косточки, и не в состоянии отпустить красивую пташку на волю, обратно в темный лес, наполненный магией и ужасом. Ведь там он не услышит, как она поет. Мерзавец.