Hunting high and low To seek revenge Brand new moral code Got made reluctant renegade Leaving empty souls When he avenged Evil spirits flowed He drank the blood like lemonade
Песок, текущий сквозь пальцы, подхватывал ветер, шипя, как разъярённая змея. Древко лопаты больно впилось в забинтованные ладони, и острие вошло в землю со скрипом. Этот звук разнёсся по тёмным, пустынным окрестностям, подобно поминальному плачу. Только никто, кроме Хонджуна, не пришёл на похороны, потому что не было принято. Потому что не осмелились после того, как о пасторе пошли дурные слухи. Ким жмурился, когда песок попадал в уцелевший глаз, и тщетно оттирал слёзы рукавом, пытаясь не задеть сделанную на скорую руку повязку. Под толстыми бинтами лоб вспотел, и тяжёлые капли текли вниз, мешаясь с песком. Любой другой уже проклял бы местную погоду, но Хонджун не смел сетовать на Бога. Он знал, что всё это было одним огромным испытанием, которое он должен был принять во имя Господа. Разровняв песок на могиле, он водрузил в изголовье крест, сделанный из двух бесхозных досок, и принялся читать молитву за упокой. Строки лились из его уст, и он возвёл очи горе, уповая, что слова достигнут слуха Господня, что он примет Эми в райские чертоги, где её душа пребудет в вечном блаженстве. Тихое «Аминь!» растворилось в очередном порыве ветра, и, наложив на могилу крестное знамение, он наконец дал волю слезам, впервые с того момента, как всё произошло. Они перебрались в этот город около четырёх месяцев назад, когда поняли, что Эми была беременна. Продолжать странствия, как они привыкли, было сложно в её положении, потому Ким принял решение осесть здесь и нести слово Божье на благо небольшой паствы. Хонджун был воодушевлён, как никогда. Он готов был смириться со старостью дома на отшибе, что им выделил комитет, с убогостью сарая, который, за неимением церкви, пришлось использовать для проповедей, даже с подчёркнутой жестокостью нравов переселенцев, закалённых местным суровым климатом. Но он не готов был мириться с тем, что потерял свою жену по вине безжалостных тварей, что начали появляться в окрестностях их поселения совсем недавно. Пастор, кажется, уже никогда не забудет те пару минут, что растянулись на мучительную вечность. Пока он латал провал в рассохшемся полу, Эми возилась на крыльце. Он слышал, как жена мела полы жёстким пучком прутьев, напевая «Вера Отцов Наших». У неё был чудесный голос, и Хонджун отложил молоток, давая себе насладиться звучанием гимна. Но тихое пение Эми заглушило клокотание кур, кричавших и бившихся о решётчатые стены курятника. Хонджун покачал головой: осенью в окрестностях всё чаще появлялись шакалы, что повадились бродить вокруг курятника, пугая птиц и таская их по ночам. Жена отложила веник и взяла стоящую при входе «погремушку»: длинную палку с привязанными к ней жестяными банками. Они громко звенели, стоило лишь потрясти «погремушку», и отлично отпугивали любопытных шакалов от жилища. И пусть обычно Хонджун не доверял дело жене, считая, что напуганные шакалы могли напасть, в этот раз одной обнадёживающей улыбки жены хватило, чтобы он, сражённый её неведомой силой, кивнул головой и вернулся к рассохшимся доскам. Ох, Эми, зачем она тогда применила свои чары себе на беду?! Эми взмахнула «погремушкой», очерчивая в воздухе причудливые восьмёрки, и зашла за край дома, пропав из поля зрения. Звон банок ещё какое-то время разрезал тишину их глуши, залетая в комнату через открытую форточку, но вдруг оборвался, и Хонджун услышал голос жены. Она с кем-то разговаривала, пытаясь перекричать взбесившихся кур. Сначала спокойно и вежливо, а затем громко, испуганно. Мгновенье — и воздух взорвался надсадным криком, хрустом дерева и характерных хлюпаньем, с которым в тело входило нечто острое. Ким вскочил на ноги и, не выпуская из рук молоток, рванул наружу, чтобы увидеть распластавшуюся на земле Эми, что пыталась держаться из последних сил. Из её живота торчал обломок балки, а по округе метались, хлопая обрезанными крыльями, сбежавшие куры. Хонджун подбежал к жене, падая на колени рядом и осматривая разрастающееся по платью кровавое пятно. Эми рвано дышала, стараясь не смотреть на рану, и в её глазах можно было прочитать первобытный ужас, но чем именно он был вызван, пастор не мог понять. Он был окутан паникой, лихорадочно соображая, что делать с ранением, когда Эми внезапно замолкла и дрожащей рукой указала за спину мужа. Её рот открылся в немом крике, и прежде чем Хонджун успел увидеть это, кожу виска обожгло колючей доской. Он повалился на землю и в последний момент успел перехватить доску, которой нападавший замахнулся. В ладони впились острые занозы, и он зашипел, но тут же замолк, взглянув в лицо человека, нависшего сверху. Точнее, уже не человека. Существо рвануло доску на себя, и отрезвляющая боль заставила Хонджуна перекатиться, едва увернувшись от нового замаха. Доска увязла в песке, и нападавший попытался вынуть её, царапая руки в кровь и не замечая боли. Ким сам не помнил, как вскочил на ноги, и подобрав упавший молоток, обрушил его в голову существа. И ещё, и ещё. Он бил до тех пор, пока раздробленный череп не ввалился внутрь, мешаясь с кашей мозгов, а глаза не заволокло чужой кровью. Только когда безжизненное тело нападавшего упало на песок, пачкая его грязной смесью внутренностей, Хонджун смог остановиться и, стерев с лица кровь, в ужасе посмотрел на дело рук своих. Он убил нечто, созданное по образу и подобию Бога, но пастор не мог назвать нападавшего человеком, потому что что-то в чужом взгляде и рваных действиях было не от мира сего. Хонджун опустил глаза на свои красные от крови руки. Такое не могло присниться и в самом страшном кошмаре. Но это было реальностью, как и Эми, что смотрела на него испуганными глазами, из которых уходила жизнь. Его жена умирала. Умирала от смертельной раны, пока он пытался свыкнуться с мыслью о том, что случилось. Он отбросил молоток в сторону, не заботясь даже осмотреться по сторонам в поисках других тварей, и пришёл к неутешительному выводу, что не может даже позвать на помощь. Ближайший жилой участок был в десяти минутах езды, а на то, чтобы оседлать лошадь и добраться до лекаря, и того больше. Он мог бы потратить чуть больше времени, и запрячь повозку, но Эми с такой раной лучше было не поднимать с земли. В голове роились сотни вариантов развития событий, но все они сводились к одному: Эми была обречена. Она доживала свои последние мгновенья на земле в страшных муках. — Хон… джун, — пастор едва смог разобрать собственное имя за хрипом, исходящим из груди жены. Он содрогнулся, не в силах сделать даже шаг навстречу, потому что страх в глазах Эми сменился на другую эмоцию. Она молила о пощаде. Молила закончить её страдания как можно скорее и дать душе покинуть бренное тело, чтобы воссоединиться с Богом. — Про… шу… Не было времени думать. Не было времени жалеть. Он займётся этим потом, а пока нужно было перебороть себя и выполнить последнюю просьбу жены, как бы ни было сложно. Ким прикрыл глаза, стараясь держаться на ногах из последних сил, и схватился за доску. Вытащить её удалось не с первого раза: видно, существо обладало недюжинной силой. Ладони саднило от боли, но это было ничем, потому что его душа разрывалась на части. Когда острый край доски наконец вышел из песка, Хонджун уже не чувствовал ни боли, ни отчаяния. Он не чувствовал ничего, или пытался убедить себя в этом. — Я люблю тебя, — прошептал он, и Эми, кажется, даже улыбнулась, закрывая глаза и шепча молитву одними губами. Глубокий вздох, замах, удар наугад, куда-то в область сердца — и темнота… Лучше бы его не нашли тогда. Лучше бы оставили умереть. Но ему суждено было выжить, чтобы нести на себе непосильное бремя. Хонджуна отыскали в тот же вечер, выходили и придали жизни новый смысл — расправиться с теми, кто лишил его столь многого. У расплаты была высокая цена, но только она могла искупить грехи. Даже если это значило оставить всё позади и отказаться от поста и имени, оно того стоило. Пока он верил в Господа и его милость, он был сильнее прочих. Утерев слёзы, он поправил повязку и бросил последний взгляд на то, что осталось от его семьи: две могилы — Эми и их так и не родившейся дочери. Их тела ныне покоились здесь, посреди дикой пустыни, а души пребывали высоко в небесах. Ким надеялся, что хоть там они смогли найти покой, и мечтал лишь о том, чтобы поскорее заключить их в объятья, но его время ещё не пришло, потому пастору оставалось лишь смиренно влачить жалкое существование. Когда Хонджун наконец нашёл в себе силы отвернуться и направиться в сторону дома, уже окончательно рассвело. Мир вокруг начал обретать новые звуки, а силуэты — объём и цвета. Тогда-то Ким и приметил своего спутника. Он стоял неподалёку от крыльца, о чём-то тихо перешептываясь с пегой кобылой. Его звали Ветерок, и он, по словам местных ковбоев, был одним из многочисленных отпрысков вождя племени лакота, обитавших на этих землях с незапамятных времён. Хонджун, пусть и жил на территории резервации некоторое время, всё не мог привыкнуть к причудам местного племени. Они были… нет, вовсе не отсталыми, как считали многие переселенцы, просто находились на другом уровне познания себя. Да, им чужды были ружья, револьверы и навороченные паровые машины, но лакота, дети природы, вполне обходились тем, что давали им леса, горы и прерии. То, что их окружало, и было их главной опорой, даже больше, религией; возможно, именно потому и оказалось почти невозможно обратить их в христианскую веру. Ветерок, однако, был прогрессивным парнем, и затесался в новой среде, выказывая неподдельный интерес к «пришельцам». Когда Хонджун с Эми только приехали в поселение, пытливый молодой индеец уже был за своего и неплохо говорил по-английски. Ветерок, вопреки предубеждению многих соплеменников, не чурался общения с Кимом. Ему была любопытна концепция «белого бога», и они могли часами болтать о сути религии, только вот по итогу длительных дискуссий каждый всё равно оставался при своём мнении. Пастора чужая языческая непробиваемость вовсе не злила: в отличие от многих других проповедников, он считал, что насильное крещение местного населения будет им не во благо, и потому обходился скромной паствой, состоявшей из не утративших веры переселенцев. Ветерок, приметив Хонджуна, похлопал кобылу по шее и, скорчив рожу рыжему коню, поправил расшитое цветными узорами пончо. Дело шло к зиме, и по вечерам ударяли заморозки, оттого даже лакота, большую часть года ходившие в лёгких холщовых штанах, кутались в шерстяные накидки, которые украшали на разные лады. — Здравствуй, Пастор! — поприветствовал индеец, обнажая удивительно белые зубы. Внешность местных была ещё одним предметом для удивления. Индейцы в большинстве своём были некрупными, но гибкими и атлетичными, оттого могли дать фору многих бугаям, пропивавшим печень в дешёвых салунах. Ветерок, отличавшийся не только крепостью тела, но и высоким ростом, и вовсе мог бы расправиться с целой сворой ковбоев в одиночку, только вот он был слишком миролюбивым парнем, чтобы лезть в драку. — Привет, Ветерок! — Ким попытался выдавить улыбку, но вышло не очень, и его спутник, будто только сейчас вспомнив, по какому именно поводу была назначена встреча, потупил голову и принялся играться одной из своих кос. — Она была хорошим человеком, — заметил он, подняв голову к небу и шепча что-то одними губами. — Да найдёт она покой в доме белого бога, и сына его, и крылатых духов его. Хонджун кивнул, принимая слова Ветерка, как самое трогательное утешение, если не сказать, единственное. Индеец был искренен в своих словах, и одно лишь это Ким ценил больше, чем сотни дежурных фраз. Ветерок нашёл путь не только к сердцу проповедника, но и его жены. Эми быстро прониклась симпатией к пареньку, ведущему с Хонджуном беседы о духовном, и сама любила поболтать с ним, заслушиваясь рассказами о местной фауне и интересуясь о свойствах растущих в окрестностях трав. Именно Ветерок научил Эми делать целебные отвары, что облегчали мигрени Хонджуна, именно он спас её жизнь, привезя знахарку, что выходила роженицу после выкидыша, именно он нашёл пастора в тот злосчастный день и не дал погибнуть. Ким запрещал себе предаваться унынию, но где-то в глубине души его терзала мысль, что, будь рядом Ветерок, а не он, Эми удалось бы выжить. — Взял всё, что я просил? — поинтересовался парень, выдержав тактичную паузу. Он заглянул за спину Хонджуна, где на ступенях крыльца лежал небольшой баул и седло, и, не дожидаясь ответа, подхватил на руки последнее. Пастор молча наблюдал за тем, как Ветерок шелестел на своём наречии с конями. Пожалуй, имени лучше ему было и не подобрать. Чужая речь, подобно лёгкому дуновению ветра, освежала, даря прохладу и умиротворение. Хонджуну явно повезло заполучить парня в спутники. С ним и дорога будет легче, и на душе — покойнее. Когда в итоге долгих уговоров тяжёлое ковбойское седло оказалось на рыжем жеребце, Ветерок похлопал его по крупу и заявил: — Дух добрый конь, но сильно гордый, — он сказал ещё что-то на своём языке, не иначе, как переводя слова жеребцу. Тот громко фыркнул, будто бы даже обиженно, и отвернул голову. — Потому стременем его не стегай и узду не натягивай. — Понял, — Хонджун с недоверием глянул на коня, косившего на него наглым взглядом, и аккуратно водрузил баул поверх передней луки. Ловко забравшись в седло и дав жеребцу привыкнуть к своему весу, он с грустью подметил, как отвык от тяжести кольта в кобуре. «Библия в кармане, пистолет в руке» — таким прозвищем одарили странствующих священников переселенцы, и в чём-то они, несомненно, были правы, только вот Ким тяготился носить этот ярлык. Да, он обязан был быть при оружии и уметь пользоваться им, но ему никогда в жизни не приходилось применять его по назначению. Даже в тот злосчастный день, когда одна из тех мерзких тварей убила Эми. — Ну что, в путь? — В путь, — вторил Ветерок, устраиваясь на узорчатых покрывалах, служивших ему седлом. Он, кажется, был воодушевлён возможностью выбраться из поселения на окраины резервации, пусть и тщетно пытался скрыть оживление. Хонджун не мог винить его за это, потому лишь поудобнее перехватил баул и пустил коня в сторону тракта.***
Наверное, было безрассудством слепо пуститься в этот путь, но каждый, кто принял решение переехать на новый континент и остался жить здесь, был по-своему безрассуден. Жизнь на Диком Западе никогда не была простой и оказалась крепко повязана с риском сразу по нескольким причинам. Самой очевидной был жёсткий климат. Равнины Колорадо славились плодородными землями, которые давали богатый урожай кукурузы и пшеницы, что делало это место привлекательным для фермеров, но земля, будто в назидание за издевательства над ней, каждый год разражалась какими-то катаклизмами. Летом переселенцы страдали от засухи и торнадо, что временами уничтожали не только посевы, но и поселения, а зимой замерзали в ветхих лачугах, которые едва успевали очищать после обильных снегопадов. Однако человеческое упорство было сильнее непогоды, и люди продолжали прибывать в эти земли, образуя всё больше новых городов и станов и навлекая на себя гнев местного населения. Это и было второй напастью. На территории равнин проживало множество разных племён, свободолюбивых и гордых. Раньше, до прихода поселенцев, они часто воевали друг с другом, отстаивая права на земли, но иноземцы удивительным образом сплотили индейцев, которые решили, что легче договориться между собой, чем сдаться «белым демонам». Хонджун, впервые прибывший в Колорадо, поначалу пытался вникнуть в суть конфликта, но местных переселенцев, зачастую едва сводивших концы с концами, не сильно заботили распри индейцев, доколе они обитали в глубине резервации и не истощали их набегами, а Ветерок тактично отмалчивался, предпочитая не поминать старой вражды с соседствующими племенами. Тем не менее, что-то в отношении индейца к сородичам изменилось после смерти Эми. Было ли это личной драмой или же оказалось как-то связано с делами племени, но он без особых предубеждений выслушал план Кима и вызвался помочь с его осуществлением. Однако теперь, едучи бок о бок по пыльному тракту в глубь резервации, Ветерок заметно притих и подрастерял былой пыл. — Не жалеешь о том, что согласился? — всё же решил поинтересоваться Хонджун, глядя на понурившегося парня, игравшего с перьями в гриве кобылы. Его можно было понять: дело пастора во многом было сопряжено с риском вызвать новую волну разногласий между племенами, а после недавнего конфликта с северянами лакота едва ли хотела развязывать новую войну. У Ветерка, однако, был какой-то мотив ввязаться в интригу Хонджуна, и тот думал, что не обошлось без личных указаний вождя. — Нет, — парень был непреклонен, что по-своему обнадёживало, но только его взгляд, сверкнувший из-за густых бровей и вмиг ставший сосредоточенным, вводил в сомнение. Хонджун проследил направление, в котором смотрел его спутник, и напрягся сам. На горизонте, ребристом от возвышавшихся вдалеке гор, медленно вырисовывалась чья-то одинокая пешая фигура. Она качалась из стороны в сторону, будто пьяница, и пастор до боли сжал челюсть, чтобы тут же не пустить коня галопом. Никто в своём уме не стал бы проделывать тяжёлый путь через равнины пешим и в одиночку. Никто, кроме тех самых тварей. — Помни, что я говорил тебе, — голос Ветерка привёл в чувство, и Ким поймал себя на мысли, что рука сама собой опустилась на кобуру. Конечно, он помнил, только не мог так просто простить. Мужчина прикрыл глаза и сделал протяжный вдох. Нельзя было предаваться ярости сейчас. Если он собрался вершить правосудие, нужно подходить к делу с холодной головой. Поэтому Хонджун покрепче перехватил поводья, на что Дух недовольно фыркнул, и постарался смотреть ровно перед собой. Когда Ветерок узнал от пастора о причине смерти Эми и увидел окровавленное тело на заднем дворе, он перво-наперво приказал предать труп огню и развеять прах. Только после свершения ритуала индеец подозвал Кима к себе и рассказал о природе напавшей на пасторское семейство твари. Хонджун, путешествуя по Америке, наслушался многих поверий, но об этом слышал впервые. Ветерок вкратце объяснил верования своего народа о том, что душ у человека было две. Первая была квинтессенцией божественного дара и после смерти попадала в загробный мир и, по заверению индейца, представления о ней не многим отличались от христианских воззрений. Вторая же оставалась неотделима от тела и являлась движущей силой, что заставляла сердце биться и качать кровь. Хонджун в который раз подивился мироустройству местных племён, но куда больше его поразили, как именно появлялись на свет эти странные твари. Лакота звали их тенями — людьми одной души, обречёнными скитаться по бренной земле без надежды обрести покой в ином мире. После этого открытия пастор попытался найти в себе хоть каплю жалости к заблудшим, но единственное, что было у него на уме, — это хладнокровная месть. Серая тень на горизонте росла и обретала форму. Хонджун прищурился. Путник походил на молодого индейца, идущего некрепкой походкой, словно чем-то опоенного, но пастор знал наверняка, что нельзя доверять чужой неуклюжести. Силы и прыткости твари было не занимать, чего не скажешь о жалости. Ким остановил коня и перехватил рукоять револьвера. — Пастор, — Ветерок уловил нарастающее напряжение и насторожился, наверняка зная о чужих намерениях: Хонджун не стал утаивать от спутника цель поездки и позволил индейцу сопровождать его, только когда тот уверил, что это не будет противоречить моральным принципам. Тень, вероятно, заприметив путников, рванула вперёд, передвигаясь странными прыжками и зигзагами, и Ким достал кольт из кобуры. Держать увесистый револьвер на вытянутой руке было той ещё задачей, но куда тяжелее стало, когда Ветерок положил ладонь на дуло, пытаясь отвести от цели. — Хонджун, — индеец почти никогда не обращался к нему по имени: то ли не мог привыкнуть к странному звучанию, то ли так не было принято, но сейчас он всё же сделал это, словно имя было сильным заклятием. — У нас был уговор. Это и правда было так. Ветерок обещал показать путь и оказать посильную «дипломатическую» помощь, а Хонджун — не трогать соплеменников спутника. Только вот, давая обещание, мужчине всё же удалось выбить ещё одно условие: запрет не распространялся на теней, какого бы происхождения они ни были. В том, что это была тень, сомнений теперь не оставалось никаких. Помимо рваных, нечеловеческих движений их отличала ещё одна особенность, которую пастор заметил ещё в первую «встречу». Их глаза. В них не было жизни. Они были пустыми и безучастными, словно твари и правда утратили важную часть себя, что связывала их с горним миром. Жалости к ним в Хонджуне не было ни капли, только разъедающее душу желание прикончить. — Тогда убивай наповал, — Ветерок нехотя убрал руку, давая вершить правосудие. Целиться, когда тень металась из стороны в сторону, а цел был всего один глаз, оказалось той ещё задачей, но Хонджун обхватил лежащую на рукояти ладонь второй для поддержки. Медлить было нельзя, иначе тварь свалит с лошади и растерзает в клочья. Ким протяжно выдохнул с тихим «Прости, Господи!» и нажал на курок. Дух под ним дёрнулся, напуганный громким шумом, но с места не сдвинулся. Запястье неприятно заныло от отдачи, пусть это казалось сущей мелочью. Индеец спешился, поравнялся с лежащим в дорожной пыли телом и что-то надрывно забормотал. Хонджун отвёл взгляд, считая кощунством отвлекать от обряда. Ветерок, рассказывая про концепцию душ, упомянул, что трогать теней не было принято. Их считали за глубоко больных, но всё же излечимых, и предавали смерти лишь в крайних случаях, но произошедшее с Эми значительно пошатнуло мировоззрение индейца. Он разрывался между утратой и устоями, и именно поэтому Ким до последнего не хотел вовлекать Ветерка в своё дело. Однако они оба понимали, что без проводника пастору не обойтись, и приняли решение наступить на горло принципам: Хонджун — уже нарушенной против воли заповеди «Не убий», а парень — введению отчаянного чужака в свой стан. Ветерок перевернул тело на бок, сложив конечности так, что труп принял позу новорождённого, стянул с кобылы одно из покрывал и накрыл им убитого, вероятно, чтобы хоть на первое время отпугнуть падальщиков. — Сменим маршрут, — прервал молчание индеец, забираясь на кобылу и пуская его рысью. Хонджун пришпорил Духа, чтобы поспеть следом, и хотел было поинтересоваться о причине, но Ветерок ответил сам: — Нужно поговорить с шаманкой.