Глава 4
***
Клод не понимал, отчего жестокая красавица сохранила ему жизнь. Он должен был благодарить Господа и Пресвятую Деву за то, что ему удалось уцелеть, но ощущал лишь смертельную тоску. Его пустили на порог райских врат, а после безжалостно вышвырнули вон. Значит ли это, что в её глазах он был настолько ничтожен, чтоб оказался недостоин даже умереть от её руки? Архидьякон ещё никогда так полно не чувствовал своё одиночество. Раньше ему мнилось, что он достиг глубин страдания, терзаемый безысходным отчаянием неудовлетворённой страсти. Теперь же его муки вышли на новый виток, ибо он точно знал, чего был лишён. Очнувшись поутру, он тщательно смыл кровь, запёкшуюся ржавыми полосами на израненном теле, переоделся и кое-как добрался до клуатра. Ноги подкашивались, перед глазами то и дело мелькали огненные сполохи. Поручив все дела соборному регенту и его помощнику, Клод заперся в своей монастырской келье и слёг с лихорадкой. Его сил хватило на то, чтобы сделать перевязку, а после он рухнул на узкое ложе и забылся тяжёлым обморочным сном. Последующие дни прошли в душном мареве горячки. Он тонул в море огня, горя заживо и не сгорая, шёл по бесконечной равнине, покрытой слоем пепла, изнывая от неутолимой жажды, и блуждал по запутанным галереям в страшном, фантасмагорическом подобии собора, наполненном ожившими химерами, терзающими проклятые души. В этом вывернутом наизнанку, жутком, безумном мире он искал Эсмеральду. Клод чувствовал её присутствие, слышал нежный голос, видел мелькавший в просвете колонн краешек усыпанной блёстками синей юбки. Он бросился за девушкой, но обнаружил, что прикован цепями у чудовищного подобия алтаря. Он пытался разбить оковы, но они затягивались всё сильнее. Это было его наказание. Ему было не дано обрести возлюбленную. Даже ад не мог соединить их. Клод яростно бился в путах. Он выл от бессилия и хохотал от бешенства; грудь разрывали боль от впившегося в кожу раскалённого железа и сухие хрипы. Слёз не было — вместо них по щекам струились потоки лавы. Придя в себя, он увидел сидящего на полу у его постели мрачного и взъерошенного Квазимодо, похожего на сторожевого пса, и примостившегося на скамье непривычно бледного, притихшего Жеана. Присутствие последнего стало для архидьякона совершенной неожиданностью. — Чем обязан такой чести, Жоаннес? — приподнимаясь с помощью горбуна, шелестящим голосом спросил Клод. — Неужели успели истратиться? Жеан покраснел до корней светлых волос. — Зачем ты так? Я же беспокоился! Квазимодо, бережно придерживавший архидьякона за плечи, окинул юношу недобрым взглядом, неприязненно искривив и без того напоминавший подкову клыкастый рот. Клод успокаивающе сжал руку воспитанника и сделал ему знак удалиться. Звонарь было насупился, но увидев выражение лица священника, покорно поклонился и вышел вон. — И о чём же вы беспокоились? Что полоумный братец архидьякон прикажет долго жить, оставив вас без средств к существованию? Школяр несколько раз растерянно моргнул, пытаясь убедиться, что ему не послышалось. Клод печально усмехнулся: — Что вы глядите на меня, как Моисей на расступившиеся воды? Ваша беспечность меня поражает. Вы бы хоть потрудились отойти подальше от собора, прежде чем хвастаться перед своим приятелем удачным приобретением. Жеан прикусил губу, но вдруг резко тряхнул головой и дерзко ухмыльнулся: — Вот ещё! Я люблю хорошие шутки и не моя вина, если некоторые сычи, зарывшиеся носом в кучу пыльных пергаментов, их не понимают. И раз уж мы перешли к порицанию моих недостатков, не угодно ли вам, любезный братец, снабдить меня очередной проповедью? Я уже успел соскучиться по вашим мудрым наставлениям. — Вынужден вас огорчить, их не будет, — бесцветным тоном произнёс архидьякон. Бесёнок склонил кудрявую голову набок и недоверчиво прищурился. — Как это? Клод вздохнул и поморщился, осторожно коснувшись туго перетянутой бинтами груди. — Я более не вижу причин прибегать к тому, что за всё это время так и не возымело действия. Очевидно, что мои слова значат для вас не больше, чем содержимое сточной канавы. Вот как мы поступим, сударь. Отныне вы будете являться в начале месяца в контору нашего семейного нотариуса и получать там причитающиеся вам средства. Размер выплат будет всецело зависеть от отчётов о ваших успехах, которые будут поступать мне из коллежа Торши. Это избавит вас от необходимости терпеть моё общество, а меня от чувства бесконечного разочарования. Жеан вскочил, опрокинув скамью. — Вот оно! — звонко воскликнул он. — Наконец-то ты добрался до сути! Столько лет ты ждал, чтобы произнести это вслух. Разочарование! Вот, что я такое для тебя. — Ты в своём уме? Что за чушь? — изумился Клод. Голубые глаза Жеана искрились от ярости. — О, это не чушь, а истинная правда! Все вокруг это знают. Я же ярмо на твоей шее, никчёмный пустоцвет, позорящий славное имя Фролло. Об этом мне твердят все наставники в коллеже. При каждом удобном случае мне напоминают, каким выдающимся учеником был мой дорогой братец. Во всём первый, всегда лучший! Просто удивительно, как это они до сих пор не додумались приткнуть твою статую у входа и отгрохать часовню. Святой Клод — великий учёный и непогрешимый подвижник! За что бы я ни брался, только и слышу, что мой старший брат делал это в сотню раз лучше. Все степени свободных искусств и четыре факультета Сорбонны к восемнадцати годам! А я вот даже по-гречески с трудом разумею. Где уж маленькому дурачку Жеану соперничать с этакой глыбой! Как бы я ни пыжился на занятиях по риторике, сколько бы ни корпел над Грацианом и Аристотелем, всё равно ни на линию не могу приблизиться к светилу по имени Клод Фролло. Но в одной науке я всё-таки тебя опередил, братец! Я знаю, что такое жить! Пить вино, играть в кости, вволю веселиться с другими школярами, а не чахнуть над древними манускриптами. Засыпать на пышной груди рыжей красотки, а не на тощей подушке в стылой монашеской келье. И пусть это грубо, грязно и нелепо, но всё лучше, чем похоронить себя заживо в этом склепе! Ты укрылся в своей мнимой святости, как черепаха в панцире, отгородившись от всех. В тебе же не осталось почти ничего человеческого — одно ледяное высокомерие да брезгливая снисходительность! Ты суёшь мне деньги, как милостыню вшивому бродяге, лишь бы я убрался с глаз долой, лишь бы перестал докучать и не мешал думать о высоком. Иной раз мне кажется, что Создатель уже прибрал твою душу, а здесь осталась только пустая оболочка, выжженная изнутри, как остов сгоревшей колокольни. Скорей всего, ты прав, предрекая мне дурной конец. Однажды меня непременно прирежут в драке, а то и вовсе вздёрнут на Гревской площади. Но у меня найдутся друзья, которые напьются вдрызг на моих поминках и будут слагать песни о моих подвигах. Все девки с улицы Глатиньи наденут траур и придут рыдать над моим телом. Обо мне хотя бы останется добрая память! А что останется от тебя? Вот эта рухлядь? Он с чувством пнул лежащий на полу кодекс и, морщась от боли в ушибленной ноге, устремился к выходу. — Жеан, остановись! Прошу тебя. Юноша замер, не дойдя до двери двух шагов, и теперь стоял спиной к архидьякону. Кулаки его сжимались и разжимались. — Я никогда не хотел, чтобы ты был похож на меня, — спокойно произнёс Клод. — У тебя должен быть свой путь. Пойми, я вовсе не желаю, чтобы ты часами простаивал на коленях перед статуей Пречистой Девы и разбивал себе лоб о мраморные плиты — Господа не провести показным благочестием. И я не против развлечений с друзьями и даже встреч с девицами. В конце концов, когда ещё, если не сейчас, пока ты молод и не скован обязательствами. Но твоя жизнь не должна состоять целиком из этого. Тебе нужно честное ремесло, которое сможет обеспечить безбедное существование. Да, я оставлю тебе лен и некоторые накопления. Но без должных знаний это всё довольно скоро окажется растрачено и заложено. Я не хочу, чтобы с моей смертью ты оказался на улице и однажды околел, как горький пьяница, у какого-то дрянного кабака. В тебе много талантов и мне больно видеть, как ты растрачиваешь их понапрасну, хотя мог бы с лёгкостью обернуть себе на пользу. Есть столько достойных занятий, где пригодятся твоя смекалка, великолепная память и невероятное обаяние… — Я хочу быть адвокатом, — неожиданно выпалил Жеан и проворно обернулся, пристально глядя на брата. Клод сдержанно улыбнулся: — Прекрасно! У тебя практический склад ума и отличные навыки оратора. И самое главное — ты умеешь нравиться людям. Школяр мотнул головой с отчаянной решимостью человека, поставившего на кон последнюю монету. — В таком случае я заброшу богословие! — Что ж, полагаю эту жертву можно принести в угоду дополнительным занятиям по каноническому праву. У человека слишком мало времени, чтобы тратить его на то, что не принесёт ему счастья. Ты прав, Жеан. Жизнь, лишённая нежности и любви, не что иное, как неодушевлённый, дребезжащий и скрипучий механизм. Увы, я понял это слишком поздно и уже ничего не могу изменить. Не повторяй моих ошибок. Не отрицай своих чувств. Не прячься за ширмой наигранной весёлости и сиюминутных удовольствий. В тебе есть здоровые амбиции и способности, чтобы достичь желаемого. Я сделал свой выбор под влиянием печальных обстоятельств, и он был следствием необходимости, а не велением сердца. Видит Бог, мы с тобой очень нуждались в деньгах и жалование каноника пришлось весьма кстати. Тут Клод остановился, пережидая вспышку острой боли, пронзившей висок, но собравшись с силами, решительно продолжил: — Ты спрашивал, что от меня останется. Ответ прост. Ты. В то страшное лето, когда я вошёл в наш дом и увидел родителей мёртвыми, когда я стоял над телом матери... Нет, я не нахожу нужных слов... Мир рухнул, похоронив меня под обломками. Мне казалось, я сойду с ума, если и дальше продолжу смотреть на то, что осталось от лучшей женщины на свете. Но вдруг я услышал твой плач и подошёл к колыбельке. Заметив меня, ты замолчал, а потом улыбнулся. И я понял, что моя мальчишеская мечта о славе великого медика не стоит этой улыбки. Потому я сделал то, что должно. Бывали дни, когда, охваченный отчаянием от свалившихся на меня обязанностей и чувством беспомощности перед судьбой, я был готов сдаться и просто позволить грузу несчастий раздавить меня, но вечером я возвращался на мельницу, к тебе. Ты подбегал ко мне и обнимал. Тогда я чувствовал, что живу не напрасно. Ты давал мне силы бороться. Ты был тем стержнем, что поддерживал меня. Что же до моей холодности, то она лишь попытка скрыть страх. Мне было девятнадцать лет! Да, Жеан. Представь, я тоже был молод. И я остался совершенно один с младенцем на руках в разорённом чумой владении. Без средств, без поддержки, без высоких связей. Что я, до сих пор витавший в мире науке, знал о суровой действительности? Ровным счётом ничего. Я не хотел, чтобы ты видел мою слабость. Я должен был подавать тебе пример мужества и решительности. Но, видимо, перестарался. Знай, что бы ни случилось, я никогда не отрекусь от тебя. Нужно было сказать тебе это намного раньше, вместо того чтобы постоянно отчитывать. Я виноват перед тобой. Прости меня. — Ты… ты тоже… прости, — запинаясь, произнёс потупившийся Жеан. Заметив, как странно дрожат плечи школяра, Клод с удивлением понял, что тот плачет. — Иди сюда, Жанно, — мягко позвал он, похлопав ладонью рядом с собой. Низко наклонив голову, словно человек, спасающийся от пронизывающего ветра, юноша вернулся к постели архидьякона. Упрямо отворачивая лицо, он сел рядом с братом. Клод быстро притянул его к себе и поцеловал светлую макушку. — Поди к чёрту! — возмутился Жеан, отчаянно шмыгая носом и не слишком уверенно пытаясь высвободиться из братских объятий. — Я уже не сопляк! В пекло твои нежности! Чуть отстранившись, Клод убрал прилипшие ко лбу брата спутанные кудри и отёр бегущие по его щекам слёзы. — Мне просто пыль в глаза попала, — гордо заявил школяр, отпихивая руку священника. — Башка Магомета! У тебя тут настоящий хлев! Уважаемый человек, а живёшь хуже голодранца со Двора чудес. Хоть бы паутину собрал, многомудрый герметик. Но куда там! У господина архидьякона Жозасского слишком много неотложных дел. И за каким бесом тебе столько причётников, если нельзя всунуть им в руки мётлы? Пятка Христова, это же легендарные Авгиевы конюшни! Нет, решено! Завтра же возьму твоего горбатого циклопа, и мы хорошенько тут приберёмся. Клод усмехнулся и крепче обнял брата. Жеан коротко всхлипнул и тоже прижался к архидьякону, слегка боднув его головой. — Старый филин! До чего себя довёл! Знаешь, как я испугался! У тебя был сильный жар. Ты метался и бредил. — И что я говорил? — как можно спокойней спросил священник. Школяр озадаченно пожал плечами. — Я почём знаю! Тарабарщина какая-то, ни шиша не разберёшь. Что-то про изумруды в огне. Начитался, поди, этого мошенника Фламеля, вот и нёс околесицу. Не иначе опять булыжник свой философский искал, пропади он пропадом! Архидьякон облегчённо выдохнул. Его тайна осталась нераскрытой. Жеан пытливо посмотрел на него. — Ты точно не умрёшь? Клод взъерошил его волосы. — На всё воля Божья. Когда-нибудь мы все умрём. Но я всё же надеюсь немного задержаться на этом свете. Хочу увидеть физиономию мэтра Ришмона, когда он будет выдавать тебе диплом юриста. На лице Жеана появилось привычное шкодливое выражение, и он расплылся в лукавой улыбке: — Клянусь папским брюхом, старого борова хватит удар прямо за кафедрой! Архидьякон прищурился и отвесил пройдохе лёгкий подзатыльник, вызвав обиженный возглас. — Не богохульствуй. — О, теперь я узнаю родного брата! — довольно заявил негодник. — А то я уже третий раз сквернословлю в стенах святой обители, а ты всё не замечаешь. — Шестой. Я считал. Позови Квазимодо, будь любезен. И принеси воды. — Лучше вина, — многозначительно заметил Жеан, но поймав строгий взгляд архидьякона, поспешил скрыться за дверью. Горбуна не пришлось долго искать. Он обретался неподалёку, словно страж зачарованной пещеры с сокровищами. Войдя, он замер у стены, ещё больше сутулясь, будто хотел слиться с серыми камнями. Клод подозвал его к себе. Звонарь подошёл, чуть приволакивая кривые ноги. Дальнейший разговор происходил большей частью на языке жестов. — Я вижу, что дверь не сломана. А у келаря нет запасного ключа. Как вы её открыли? Квазимодо замялся, но под вопрошающим взглядом Клода, вынужденно сознался: — Я незаметно взял ваш и сделал слепок. Ещё в прошлом месяце. Потом попросил Жеана заказать такой же на улице Ножовщиков. — Вот как? И он согласился? — Да, за десять су сверху. Надо же! Двое мальчишек, на дух не переносящих друг друга, умудрились сговориться у него за спиной. И если мотивы Жеана, склонного к ребяческим выходкам, были довольно очевидны, то намерения Квазимодо оставались загадкой. Священник нахмурился — ему открывались совершенно неожиданные грани в характере пасынка. Тот, кого он привык считать образцом покорности, оказался способен на неповиновение. — Какая расточительность! И зачем тебе это понадобилось? — Я боялся, — коротко и веско сообщил Квазимодо. — Чего же? — Боялся, что вы навредите себе. Клод смежил веки и устало вздохнул: — Ясно. Он откинулся на подушку, борясь с очередным приступом мигрени. Казалось, в голове перекатывается битое стекло. Горбун, покоробленный затянувшимся молчанием, неуклюже переминался с ноги на ногу. — Я никого не впускал, кроме Жеана, − наконец сказал он. — Я правильно сделал? — Да. Ты сам поменял повязку? Квазимодо кивнул и медленно, помогая себе жестами, произнёс: — Я запомнил, как делали вы. Тогда, после наказания… Не хотел просить других. Подумал, вы будете против. Вы сердитесь? Архидьякон покачал головой и, протянув руку, пригладил вихры горбуна. — Ты молодец. Спасибо. Квазимодо вздрогнул и, как слепой щенок, ткнулся в подставленную ладонь. Клод не был так мягок с ним с тех пор, как он лишился слуха, а в последнее время отдалился ещё больше. Погружённый в свои абсурдные переживания, архидьякон совершенно не задумывался, что происходит в душе его подопечного. А ведь он по сей день оставался единственным человеком, которому было дело до злосчастного калеки. Он клялся защищать его, но вместо этого, поддавшись течению тёмных мыслей, жестоко использовал. Эсмеральда оказалась права во всём: преступная, безрассудная страсть чуть было не уничтожила его жизнь, заставив позабыть о том, что действительно важно. — Я поступил с тобой бесчестно, — твёрдо сказал Клод. — Этому нет оправдания. Ты сможешь простить меня? Глаз Квазимодо широко распахнулся от испуга. Бедняга задрожал и уже хотел упасть на колени, но архидьякон ему не позволил. Он потянулся к звонарю и, положив ладонь ему на затылок, прижался лбом к огромной косматой голове, как делал много лет назад, когда успокаивал охваченного злостью и отчаянием увечного ребёнка. Квазимодо совершенно опешил. Он был готов смиренно принять негодование, оскорбления и, быть может, даже побои. Но нежданная ласка ошеломила его. Вскоре он засопел и, немного отодвинувшись, робко потёрся щекой о плечо священника, словно боялся неловким движением разрушить трогательный момент. Клод улыбнулся, продолжая гладить огненно-рыжие жёсткие волосы воспитанника. Им обоим были не нужны лишние слова. — Я схожу за едой, — отстранившись, сказал звонарь, заикаясь больше обычного. Когда Клод попытался возразить, он грозно нахмурился, и в этой гротескной гримасе архидьякон с удивлением узнал собственную манеру. — Не спорьте. Вам нужно поесть. На пороге кельи Квазимодо вдруг замялся, словно хотел сказать что-то, поделиться неким секретом, но всё ещё смущенный состоявшимся примирением, поскорее вышел. Оставшись один, Клод снова погрузился в размышления. Ему было о чём подумать. Эсмеральда подарила ему шанс остановиться и трезво взглянуть на себя со стороны, разорвав липкую сеть самообмана. Паук сам угодил в устроенную им западню и получил по заслугам. Он говорил ей о любви, в то время, как помышлял лишь о насилии, как над её телом, так и над волей. Ничуть не удивительно, что его он и получил в ответ. Клод хотел верить, что врождённая гордость и остатки дворянской чести не позволили бы ему совершить непоправимое, но прекрасно знал, что это не так. Окажись она обычной женщиной, он бы легко сломил её сопротивление и заставил подчиниться своим желаниям. Ослеплённый похотью, горечью и гневом, он бы воздал ей за каждый миг отчаяния и ревности, за отвращение и ненависть к самому себе. Он бы упивался омерзительным кощунством, всё глубже погружаясь в омут греха и жадно познавая тьму, пропитывающую душу гнилостным смрадом разложения. Любовь отверженного, изъязвленная безумием и злобой, несла гибель им обоим. Почему же Эсмеральда не убила его? Неужели она разглядела в нём нечто достойное спасения? Лучи утреннего солнца пробивались сквозь неплотно затворённые ставни. Клод следил за тем, как пылинки кружатся в столбах света, вращаясь по спирали. Он коснулся двух маленьких алых отметин на правом запястье и едва слышно прошептал: — Кто же ты, мой ангел? Проклятье или благословение?