Оленёнок

Первым замертво упал священник. По белой, вышитой золотом, рясе расползлось пятно крови — он падал, раскинув руки словно распятый Христос. Гости, те, которым не удалось спрятаться между рядами скамеек, последовали за ним — в адское пекло ли, на небеса, в пустоту… Я уже не была уверена. Всякая вера покинула меня в тот день, когда я поняла, что твоё намерение жениться на этой шлюхе нерушимо. В тот день я приняла своё собственное решение — разлучить вас самым действенным способом. Она должна была сдохнуть, ты — жить в мире, где её нет, но зато есть я — пускай посаженная за решётку, пускай так и не услышавшая от тебя никогда: «Я тебя простил.» Или, что было бы куда справедливее: «Пожалуйста, прости меня.» Мы же были так счастливы вместе, пока она не запудрила тебе мозги! Ружьё, оставшееся мне от Хэнка, будь он трижды проклят, оказалось в разы тяжелее, чем я себе представляла, однако же мои руки не тряслись, а влажный от пота палец не норовил соскользнуть с крючка. Хэнк — с его грубым рявкающим голосом и привычкой пить до блевоты… Когда я впервые увидела тебя, сразу поняла — ты совсем не похож на этого мудака, ты другой. Как-то раз, когда я была ещё совсем девчонкой, мы с Хэнком возвращались домой поздней дождливой ночью — он не разглядел оленя в мутном свете фонаря, сбил его почти на полном ходу. Помню, как плакала под дождём, беспомощно наблюдая за тем, как красивое, молодое животное дрожало, истекая кровью, на обочине, пока Хэнк ругался сквозь зубы, измеряя вмятину на капоте. Когда я впервые коснулась твоего члена, ты дрожал точно так же. Я так и называла тебя — оленёнком, убирая губами с твоего лба влажные волосы — преданного мне до глубины души, робкого, семнадцатилетнего. Клянусь, меня никогда не тянуло на таких молоденьких, но ты был особенным во всех смыслах — это всё объясняло. Господь уберёг тебя от Хэнка и его гнева. В очередной раз сев пьяным за руль, он разбился насмерть — опознавая его изувеченные останки, я ничего не чувствовала. Ты стал единственным, кто позволял мне чувствовать что-то — выслушивал и поддерживал меня, когда я тебе плакалась, никогда мне ни в чём не отказывал, целовал перед сном. Я уверена, мы были счастливы — были бы счастливы по сей день, если бы в твоей жизни не появилась она. Эта сука с твоей работы, твоя ровесница, но, в отличие от тебя, грязная, запятнанная пьяными вечеринками, мужиками и куревом — когда ты впервые рассказал мне о том, как она помогла тебе, когда вы вдвоём закрывали смену в кафе, по моей спине пробежал холодок. Потом ты перестал отвечать на мои поцелуи, выпутывался из объятий. Затем начал проводить ночи чёрт знает где, возвращаясь домой к рассвету. Мне не хотелось разрушать то, что мы строили годами. Попытавшись поговорить с тобой, я держала себя в узде, только бы не отпугнуть тебя эмоциональным всплеском — мне не хотелось стать для тебя такой, каким был для меня Хэнк. Ты сорвался сам. Ты бросался обидными, ничего не значащими модными словами: «абьюз», «газлайтинг», «травма»… Ты повторял, что я нездорова, всегда была — и что ты до сих пор не обратился в полицию только потому что жалеешь меня, надеешься на то, что я обращусь за помощью к специалисту. Слова обжигали моё лицо, как пощёчины — наверняка ведь её слова, не твои, эта тварь науськала тебя, надоумила пойти против меня. Она знала, как много я для тебя значу, эта порочная, наглая собственница. Пока ты собирал вещи, я наблюдала за тобой, прислонившись к дверному косяку. За своим оленёнком, своим драгоценным мальчиком, всепоглощающую важность которого я ощутила ещё в тот момент, когда впервые прижала его к груди в душной родильной палате, куда, конечно же, не приехал Хэнк. Я спросила вполголоса, как ты можешь так обращаться с мамой, на что ты окинул меня колким, жёстким взглядом влажных от слёз глаз и произнёс те ужасные слова: «Ты никогда не была настоящей матерью.» Тогда уже, от обиды и злости, разрыдалась и я. Ты ушёл, хлопнув дверью, в ночь, а два месяца спустя я узнала, что ты женишься на этой проклятой шлюхе. Само собой, меня не было в списке гостей, так что я пожаловала сама. Лживый священник, подлые гости — все они были свидетелями вовсе не священного союза, а нарушения пятой заповеди Отца нашего — расстреливая их, я не чувствовала ничего, прямо как на опознании трупа мужа. Невеста взвыла, схватившись за раненое бедро — ты поволочил её за алтарь в надежде спрятать от меня. Я пошла по кровавому следу, тянущемуся от подола белого пышного платья. Клацанье перезаряжаемого ружья потонуло в грохоте входной двери позади меня и протяжных стонах раненых. Я смотрела остекленевшими глазами в покрытое испариной лицо женщины, которой суждено было стать покойницей в следующее мгновение. И вдруг ты прикрыл её своим телом. — Пожалуйста, — взмолился ты, — не её, только не её… Что-то сжалось в моей груди. Что-то дрогнуло, когда ты, всхлипывая, прошептал: «мама…» То, что я так хотела услышать — боялась, что не услышу никогда впредь. Я зажмурилась и приставила дуло к виску — словно ты, как когда-то давно, снова поцеловал меня на ночь холодными губами.