Skin

      Крупная рябь перед глазами, дальше — туман запахов.       Имбирная мята едва уловимая, настоящая. Природная.       Поверх неё, на выглаженном воротнике рубашки, лайм, мускус, шалфей. Чужое парфюмированное рабство. От этого изобилия тошнит.       А ещё молочный кондиционер для белья, конечно, в его стиле.       — Тэхён так вырос. Такой красивый омега! — звучит слева от него высоко, громко звонким голосом госпожи Чон, и Тэхён от этой яркой звуковой вспышки вздрагивает, приходя в себя.       Он находится за столом, не один: шестой среди пяти остальных участников разговора.       Взгляд осторожно бегает вдоль стульев, обводит своим безразличием каждый.       На первом расслабленно сидит господин Чон, его локоть лениво свисает с деревянной спинки, пальцы держат бокал с виски, ногти постукивают по стеклу, пока второй рукой он что-то печатает в телефоне. Мужчина поворачивает экран мобильного в сторону отца Тэхёна и что-то вполголоса ему объясняет. Омега видит, как глава его семьи — уже достаточно захмелевший, с расстёгнутым пиджаком и красной рябью румянца на щеках — вскрикивает, удивление пятнами ложится на его лицо, и он, опрокидывая стопку соджу, продолжает что-то возмущённо и быстро говорить.       На это Тэхён почти хмыкает.       Мужчины обсуждают внедрение искусственного интеллекта в работу совместного рекламного бизнеса, и хоть по отголоскам фраз не разобрать, к какому исходу они пришли, Тэхён знает всю суть их дебатов наверняка, ведь именно ему за несколько дней до этой встречи посчастливилось установить мину замедленного действия, рассказав отцу про существование нейросетей. Алкоголь и хороший ужин развязали языки. Мина взорвалась. Осталось дождаться первой жертвы.       А лёгкий, непринуждённый щебет тем временем продолжается.       — Спасибо, дорогая, — Тэхёну не нужно смотреть на третий стул, чтобы видеть, как папа расправляет свои изящные плечи, вытягивает широкую крепкую шею, из-за чего молочное жемчужное ожерелье выделяется на загорелой коже, и как сглаженное печатью возраста омежье лицо сияет ярче мягкого света люстры, падающего на стол. — Наш Тэхён уже год работает в Asiana Airlines, начальство его очень хвалит, хоть поначалу и было тяжело… — старший омега взволнованно вздыхает. — Но месяц назад он получил повышение. Мы аж выдохнули. Сейчас, вот, он прошёл переобучение на бизнес класс.       — Какой он молодец! — Снова тёплая женская интонация и ласковый прищур глаз. — Завидный жених вырос! — Слова и четвёртый по счёту стул принадлежат госпоже Чон, и это её дежурная фраза. Визитная карточка. Набор слов не менялся ни разу, будь Тэхёну десять, шестнадцать, и даже в этот вечер, когда на возрастной отметке времени останавливаются громкие двадцать три, в ней нет отличий. Родительский сленг — такое у этой формальности название. Омега предпочитает пропускать её мимо ушей.       Он бросает на хозяйку дома безучастный взгляд, губы привычно изгибаются, превращаясь в улыбку, тугой галстук душит шею — приходится оттянуть узел от воротника и отрегулировать посадку. Всегда свободные брюки сегодня давят на бёдра; пот скапливается под рубашкой, ткань неприятно липнет к животу. Ему душно. За панорамным окном июль, жаркое солнце и отблески света на зеркальной коже небоскрёбов. В глазах звёздные блики, тяжесть давит на веки. Ночной перелёт, пара шумных пассажиров на борту, подступающая течка — невыносимый букет тяжестей.       Ему нужно сделать гнездо.       Ему нужно мятное драже, пара грязных футболок с имбирными отголосками феромона, отпечатки на бёдрах и клеймо на шее.       Ему нужен он.       Пальцы обхватывают спрятанные под столом колени, Тэхён теребит образовавшуюся на брюках складку и, бесшумно загребая в грудную клетку воздух, заставляет себя вылезти из защитного пузыря.       — Я стараюсь быть лучше. — Маскарадная маска изгибается на губах, а те, поднимаясь, превращаются в мягкую улыбку, когда он уважительно склоняет голову перед женщиной. — Спасибо, что похвалили мои успехи.       Голос папы взлетает вверх, пристраиваясь своим очарованием рядом:       — Чонгук, милый, ты стал таким взрослым. — Он подносит бокал с вином к губам и игриво ведёт бровями. Его взгляд на секунду бросается в сторону господина Чона, прежде чем вернуться обратно, и Тэхён видит, как глаза папы загораются. Делая глоток, он произносит: — Широкие плечи, весь в отца. А какие мышцы! Вот это альфа, с таким всегда чувствуешь себя в безопасности.       Тэхён от произнесённого имени выдыхает скудную порцию воздуха; солнечное сплетение горит; вдоль позвоночника крупные капли пота, виноградными гроздьями на коже. И мурашки от его присутствия.       Он не хочет смотреть на пятый стул. Он знает, кто на нём сидит. Преступная харизма.       Его незаменимый кошмар.       У этого кошмара имя — кривые буквы хангыля.       Чон Чонгук.       Этот кошмар даже голос имеет: спокойный, всегда участливый, прокуренный от Marlboro с какими-то химозными ягодами и ментолом. Подаёт его в нужные, а иногда и ненужные, моменты. Такие, как сейчас:       — Вы меня смущаете. — Страусиная шея зарывается в песочные плечи; ярко улыбаясь, Чонгук опускает взгляд на свои колени, трясёт бокалом в руке, и янтарная жидкость прыгает туда-сюда, отталкиваясь от стеклянных берегов. А затем он смотрит в сторону обнимающихся мужчин и, посмеиваясь, произносит: — У меня плечи пошире, чем у отца будут.       Шутит и смотрит на его реакцию. Каждый раз. Прямиком на Тэхёна, весь внутрь, в взволнованное море век, обходя карие раковины глаз, сразу к чёрному жемчугу.       Всегда такой. С детства. Сколько Тэхён его помнит. Обаятельный. Весёлый. Скромный.       Красивый.       Бесячий.       Не его.       От этого в горле сухо; пальцы сильнее впиваются в ткань брюк; ногти чертят на бёдрах линии. И всё болит: голова от шума, живот по причине скорой течки, грудная клетка из-за истерики влюблённого сердца. Вся эта родительская встреча для него слишком.       — Наш Чонгук вернулся из Америки, чтобы руководить целым филиалом, — госпожа Чон продолжает, её голос пропитан гордостью за своего сына. — Фирма в Чикаго так разрослась при нём, что начальство запустило программу расширения.       — Ты остаёшься? — собственный голос хрустит и ломается, когда Тэхён ворует образовавшуюся паузу, присваивая её себе.       — Да. — Взгляд альфы спускается по нему, как по лестнице: лицо, галстук, пиджак с инициалами авиакомпании, спотыкается на границе стола. Голос странный, не его: нервный, интонации выше. Новые. Сначала спешит кашель, после него слова: — Сейчас ищу квартиру, чтобы перевезти вещи.        — Понятно.       Проклятье. Тэхён шумно сглатывает острый воздух и опускает голову.       В последний раз он был в этом доме прошлой зимой, и Чонгук не смог приехать на их общую встречу. В гостиной всё тот же узорчатый ковёр, дубовый стол и круглые сервировочные салфетки. Ассоциативные запахи: специи от самгёпсаля, эфирные масла, сладкие духи госпожи Чон.       Остатки имбирной мяты на лонгсливе альфы, который он украл, пока родители помогали семье Чон убрать закуски с праздничного стола.       Чонгук был призраком прошлого.       Чонгука здесь не было.       Тогда смириться с тем, что чувства к альфе не прошли, получалось лучше, чем сейчас.       Он помнит, как открыл на них глаза, — этот день пять лет назад всё ещё в памяти до мелочей.       У него цепочка ярких воспоминаний: годовщина свадьбы семьи Чон, всполохи детского смеха, громкое восторженное оценивание Тэхёна старшими омегами — в декабре того года ему должно исполниться восемнадцать; феромон цветёт коричной сладостью, плечи раскрываются, являя тонкую ленту ключиц, взрослое тело манит незнакомых альф пьянящей стройностью. Юношеская красота привлекает, Тэхён этим доволен, но, собирая комплименты, он хочет получить самый важный от единственного человека.       У него шрам на руке — от осколков разбитой вазы; белые лилии остаются без воды, Тэхён — с чувством брошенности: им исколота память, на сердце новая рана, и теперь с ней предстоит жить. Чонгук приводит в дом незнакомого омегу и, объявляя его своим, знакомит с родителями. Акио — он ненавидит это имя даже спустя пять лет.       У него улыбка с того дня ненастоящая: она лезет неосознанно, защищает, трещит по лицевым швам, но держится, пока Тэхен вытягивает руку, чтобы пожать тонкую ладонь, и знакомится с тем, кто его любовь любит. Окрашенные в блонд волосы, звонкий голос, мягкие, пухлые губы. Ухоженность, величие и японский колорит. Папа, утешая, скажет позже, что родителям такие не нравятся, Тэхён на это только покачает головой: Акио во вкусе Чонгука. Это важно. Вот что главное. Остальные привыкнут.       У него цепочка ярких воспоминаний, шрам на руке, улыбка с того дня ненастоящая и самолёт внутри падает; мысли проносятся, как за секунду до смерти, в голове звенят аварийные приборы, мигают красным, бьют по глазам. В лёгких дыра; он натягивает кислородную маску: вежливость на лицо, слёзы за борт.       Не слышать.       Не видеть.       Не говорить.       Его самолёт садится на воду, солёную, морскую — ту, что льётся из него после того, как он сбегает с праздника, ссылаясь на усталость, и, скатываясь по стене в собственной комнате, обхватив колени, надрывно плачет.       Чонгук с этим омегой расстаётся через четыре месяца — не его, мимо, показалось. Выпускается из старшей школы, поступает на туризм, уезжает учиться в Америку. У него вся жизнь впереди. А в Тэхёне любовь к нему ещё пять лет не заживает.       Романтическое самоубийство.       — Тэхён?       Он вздрагивает. Три пары глаз смотрят на него — целый вакуум внимания. Отцы не в счёт: продолжают что-то яростно рассказывать бутылке спиртного.       — Тэхён, ты в порядке? — Голос приобретает хозяина: льётся хриплым звучанием от пожара в горле из-за выкуренных сигарет.       Мята непозволительно близко, обнимает беспокойством, и Тэхён сжимает руки в кулаки, сводит зубы, с трудом сдерживая желание присвоить этот запах себе.       Мой.       Так же громко пощёчиной по самоуверенности, оглушая резво скачущие гормоны:       Не мой.       И грызуны-мысли тоже. Чужие. Инородные. Последствия назревающей течки.       —Да-да.. — Рассеянно бормоча, он подскакивает с места, и тканевая салфетка сваливается с ног. — Мне просто нужно в уборную. Я скоро вернусь.       Шум падает на плечи. Несколько шагов на выход, поворот, лестница, а дальше белая пелена и тягучий голод для глаз. Блёклые пятна, выступы чёрных иллюзий под веками. В ушах взрыв гранаты; осколочные ранения по всему телу.       Жажда.       Он задыхается в остатках феромона альфы, сжимает кулаки, щёлкает челюстью, вгрызается в губы. Второй этаж. Дверь. Нужно спрятаться. Потеряться. Выключить эту минорную игру сердца.       Сдаться.       Никогда больше Чонгука не встречать.       Точка в сознании, дальше — тьма. Из неё только в новую пропасть — в голос.       — Что ты здесь делаешь?       Вопрос, разбивающий тишину, неожиданный. Тэхён приходит в себя, как после гипноза: резко, с ужасом на лице, чужой одеждой в руках и полным непониманием, где он находится.       Спустя несколько секунд осознание расползается внутри, прокалывает лёгкие, не позволяя больше дышать. А затем подводит и зрение: показывает Тэхёну то, что его окружает, и омега готов поклясться, что может узнать это место даже с закрытыми глазами. Он в комнате Чонгука, сжимает в пальцах грязную футболку, жадно дышит его феромоном и понимает, что это снова произошло.       Чёрт.       Если таскать вещи только у одного альфы, обустраивая ими своё гнездо, обнимать при каждой встрече или на прощание совсем не по-дружески пытаться незаметно уткнуться в шею, дышать глубоко, забирая с чужой кожи имбирную мяту, можно однажды потеряться в собственных чувствах и слишком глупо раскрыть их.       Чёртчёртчёрт.       — Погоди, так это ты каждый раз крадёшь мои вещи?       Он знает — это очевидно.       Знает, но всё равно спрашивает.       Мягко. Делает это аккуратно, улыбается одними уголками губ, и всего на секунду, прежде чем признаться себе в абсурдности возникшей мысли, Тэхёну кажется, что, помимо вспыхнувшего интереса, на любимом лице проскальзывает что-то ещё. Мягкой нежностью раскрашивает его черты, придавая глазам блестящей краски, а взгляду — тайной влюблённости.       Невозможно.       Это глупость — омега знает, не может не знать: Чонгук никогда не выражал в отношении него заинтересованности. За всё время их общения, под кромкой взросления и естественного остывания, количество встреч свелось к минимуму: если в детстве, будучи маленькими, они были неразлучны, теперь, расходясь путями, институтами и профессиями, пересекаться получалось только на общих мероприятиях с родителями. Таких, как сегодня.       Чонгук не проявлял к нему чувств, не просил провести вместе гон, не провожал до дома, не дарил цветов, не помогал в течку.       Чонгук его никогда не любил.       Плечи опускаются, пальцы нервно сжимают ткань домашней футболки альфы, и, опуская голову, прячась внутрь себя, Тэхён понимает, что его поймали с поличным. На том, как он, влюблённый до беспамятства идиот, мнёт в пальцах чужую одежду и слишком очевидно погибает.       Дерьмо.       — Тэ? — Голос Чонгука ласкающе пробирается в уши, напоминает о прошлом, возвращая в те дни, когда он называл его так постоянно, в подростковые ночёвки, где обращение было привычным, во времена, где оно было чем-то особенным для них двоих. — Что-то случилось?       Стыд гремит на лице, залпами красочных салютов взрывается на коже, шумит в ушах, и Тэхён трясёт головой, прогоняя его.       Прочь стыд. Хватит. Ему нечего стесняться. Незачем снова умирать — не выйдет.       Это любовь, а не чума.       Омега делает шаг навстречу, уверенно вздёргивает подбородок наверх, сталкивает их взгляды, и что-то внутри совершенно неконтролируемое назревает, обжигает неспокойным пламенем внутренности, уничтожает дотла все затягивающиеся в узлы эмоции страха и бурным, восходящим потоком гонит к губам слова:       — Я собираюсь сделать гнездо. — Голос обретает уверенность, интонация — власть.       Пять лет — серьёзный срок для выжившего мертвеца, чтобы перестать бояться.       — Почему ты… — Чонгук удивлён; прикусывая нижнюю губу, он смотрит на Тэхёна безотрывно, пытается дышать незаметно, держать мяту при себе, но не может спрятать желание — расправляя грудь, альфа делает глубокий вдох и хрипло произносит: — Почему тебе нужна моя одежда?       И от такого Чонгука Тэхён срывается.       Феромон будоражит мощным всплеском, и корица рвётся из запаховой железы навстречу альфе. Древесная пряность распространяется по комнате, оседает сладостью на коже, заявляя о своих намерениях. Красноречивых. Дерзких. Прямых. Чонгук дёргается от неожиданности; спрятанное ранее желание становится явным, чувства раздеваются, открывая правду, и инстинкты врываются в голову, оглушая разум, — Тэхёну остаётся только наблюдать, как заторможенно, словно в пьяном бреду, тот не может сдержать себя: кончик языка выскальзывает наружу, облизывая губы.       Сумасшествие…       Ему бы молчать, как мертвецу и положено.       Но он говорит. Развязывает язык и жгуты на сердце.       — Потому что ты мне нравишься.       Вау. И правда осмелился.       — Давно? — спрашивают тут же.       За ним следом необдуманно, прямо, остро:       — Какая к чёрту разница?       И Чонгук смеётся, громко, совсем не весело, каждым звуком выталкивая из горла издевательские звуки. Тэхён напрягается всем телом: он знает альфу с детства и, наблюдая за сменой эмоций, не знает, чего ожидать.       — Что смешного? — требует объяснений, скрещивая руки на груди.       Смех затихает. Выражение лица мгновенно меняется: изгибаясь, уголки губ тянутся вверх, обнажая на губах прежнюю нежность, глаза снова замирают на нём, изучают, впиваются в шею. Чонгук размыкает губы, и этот язык…       Тэхён хочет его на своём теле.       — Тише-тише. — Альфа давит смешок. — Просто ты мне тоже нравишься. Я много вспоминал о тебе с нашей последней встречи той осенью. Поэтому, как только приехал, попросил отца пригласить твоих родителей. Надеялся ты тоже придёшь. — Он горит озорством, совершенно обескураживает своим признанием. — И я, как бы… очень удивлён. Потому что Юнги сказал мне, что ты занят.       Глаза закатываются почти на автомате: ситуация кажется Тэхёну остросюжетной комедийной драмой, и прямо сейчас, вероятно, наступает кульминация — именно поэтому он вспыхивает ярким пламенем.       — Ты сейчас серьёзно? — Распаляется. — Я сказал так, потому что он пытался сосватать меня какому-то альфе!       И за словами следует реакция — прыгающие вверх брови, понимающие что-то глаза, поджатые губы. Чонгук мнётся, заставляя омегу ждать, отвечает тише, немного виновато…       — Он прощупывал почву. — Видит в его глазах непонимание — спешит объяснить: — Он хотел сосватать тебя мне.       Теперь истерически смеётся уже Тэхён: перебивает по громкости смех альфы, сжимает в кулаках ненавистную футболку и проклинает Мин Юнги. Этот мизерный альфа — по совместительству сосед-байкер с безвкусным рэпом из портативной колонки и студенческими вечеринками по ночам — несколькими месяцами ранее выловил его на лестничной клетке и будничным тоном поинтересовался о статусе омеги, заявляя дословно: «У меня есть на примете крутой челик, тебе точно понравится. Он мне все уши проел: спрашивал за тебя», на что получил весьма понятный от ворот поворот: Тэхёну нравился Чонгук, и принимать ухаживания от какого-то «Да я тебе говорю, он достойный пацан» альфы омеге было неинтересно.       Чёртов Мин Юнги.       — Вот мелкий уродец, — Тэхён не сдерживается в ругательствах: возмущение и несправедливость от потерянного времени кипятят рассудок и толкают его прокручивать способы убийства малолетнего соседа во всех подробностях. — А он мне «Да чё ты ломаешься, у него на тебя стоит четкá» — кривляет слова, после которых, собственно, ему и пришлось объяснять дотошному Мин Юнги, что, если он не захлопнется, «чёткá стоять» у него будет нескоро. — Я и подумал, что за конченный. А это ты!       После этого Чонгука почти сдувает ветром: он резко разворачивается, делает несколько шагов в сторону двери, тормозит, прирастает к полу и несколько секунд о чём-то думает, прежде чем вернуться обратно. Бурчит под нос, снова делает рывок к выходу, но, не зная, как реагировать, останавливается посередине комнаты. Мечется. Вместо уверенного парня перед Тэхёном расползается одно красное, смущённое пятно.       — Он приукрасил… — Чонгук почти мычит. — я так не говорил…       И это совершенно неузнаваемая личность — поразительное различие с тем альфой, который несколько последних лет вторгался в сны Тэхёна, обольщал своей харизмой на совместных семейных ужинах и был образом брутальности. Показательная броня слетает, являя перед омегой неловкого парня, и язык сам подмывает подшутить:       — То есть это неправда? — Глаза притворно распахиваются; хмуря лоб, Тэхён искажает собственный голос до недовольного, оплетает буквы грубостью и с вызовом произносит: — У тебя на меня не стоит?       На лице Чонгука, как на палитре, смешиваются краски: бледно-розовая, бордово-красная, зрачки разливаются чёрной пеной вместе с распахивающимися глазами — в них остаются шоколадные оттенки.       Искусство.       — Нет! Конечно стоит! — Он хлопает ртом, осознавая, что ляпнул. Исправляется: — Ой! В смысле, нет! — И, слыша громкий смех, хмурится, выдавая обиженно: — Это несправедливо, здесь нет правильного ответа.       — Ты забавный. — Тэхён хмыкает. — Расслабься.       Второе говорит не альфе — себе. Руки дрожат. Омега с трудом стоит на ногах.       Это адреналин — цистерна искусственных зарядов прямо внутривенно.       Вызов самому себе и неконтролируемое желание.       Трогать.       Аккуратно складывая чужую футболку, он оставляет её на кровати: в планах ставки покрупнее. Двигается вперёд, в несколько шагов настигая Чонгука, и, обхватывая края его толстовки, тянет ткань вверх. Оставляя альфу в одной майке-алкоголичке, прижимает отобранный приз к груди и вдыхает запах мяты. Тепло. Древесные ноты имбиря. Аромат успокаивает, сушит губы — Тэхён облизывает их, но и этого недостаточно. В голове туман, ещё немного, и он попросит большего.       Залезть под кожу.       Нет.       Глубже.       В сердце.       — Я забираю это. — Опуская взгляд вниз, он привлекает внимание к толстовке. Не хочет равняться взглядами, изучает подкачанное тело, облизывает губы, но смотреть в глаза не спешит. Всё ещё не уверен, что его чувства нужны им обоим. Пытается остановить слова, но желание сильнее нерешительности — именно оно толкает его рискнуть. — И тебя тоже забираю.       И что-то в Чонгуке плавится — он улыбается.       — Будешь со мной встречаться? — шагает, отрезая последние сантиметры пространства.       Тэхён скептически кривит брови:       — Это вопрос?       Наклоняясь, Чонгук замирает; до столкновения один рывок — падение в любимого человека неизбежно. Альфа уверенно обрубает вокруг них все берега, загоняет в капкан собственного феромона, дразнит, покусывая губы, не оставляет ни единого шанса на побег.       — Это предложение, — произносит, и Тэхён не хочет больше бежать.       Он делает последний шаг и вручает себя в его руки.       — Поцелуй меня, и я подумаю.       Собирая все грани личности, Чонгук приходит в себя — на место смущению и неловкости проступает тёмное, обволакивающее желание. И эта сила накрывает Тэхёна с головой, рвёт сердечные сети и рушит империи, когда, рассматривая его голодным, собственническим взглядом, альфа не сдерживается, резко притягивает за талию и впервые целует. Властно. Торопливо. Мокрый язык пробирается в рот, жадно исследует, вылизывает, вынуждает стонать. В животе приятно сводит, тянет — от этого Тэхён наизнанку выворачивается.       Он хочет большего; его тело хочет большего, а сердце хочет не просто большего — оно хочет всё, что у Чонгука есть, всё, что он может ему подарить.       Толстовка падает на пол. Прижимаясь ближе, Тэхён путает пальцы в волосах, перебирает струящиеся, мягкие пряди, вдыхает раскрывающийся запах мяты и впервые за несколько лет попыток найти ему замену чувствует себя на нужном месте. Прямо здесь. В чужом доме. Под куполом мятного феромона. Целуя желанного альфу, его самолёт набирает скорость; Чонгук подхватывает омегу за колени, и ноги отрываются от взлётно-посадочной полосы, обвивая упругие, сильные бёдра; дыхание разгоняется до тысячи километров в час, под веками яркие сигнальные маяки. Это предел; разум на пит-стопе; у сердца нокаут. Возбуждение ощущается несущим смерть огнём: оно разгорается в животе, липнет где-то в паху, делает влажным нижнее бельё.       Чонгук садится на кровать вместе с ним, позволяет себя оседлать, не разрывая объятий, с силой сжимает бока, выводит большими пальцами узоры на ткани, и Тэхён не уступает ему в передозировке друг другом — шире раздвигает бёдра, толкается ближе, с новым поцелуем забирая у альфы стон.       — Нужно остановиться, — срываясь на шёпот, задыхается в губы; настойчивая ладонь пробирается под рубашку, и, прогибаясь в пояснице, он проезжается бёдрами по чужому возбуждению. — Стой. — Бьёт по кисти и уходит от нового поцелуя. Сталкиваясь с чёрной, приглашающей мглой, он разгоняет её. — Мне нужно подум…       — Ты так пахнешь… — шепчет, втягивая в новый поцелуй. — Пожалуйста, подумай прямо сейчас.       От этой сладости ведёт, Тэхён едва сдерживается.       Уйти от прикосновения к губам получается с трудом — целуя в последний раз, он прячет голову у альфы на плече и вдыхает запах имбирной свежести. Руки Чонгука — пьянящий дурман, дыхание — прохладная свежесть, весь он — слишком. Любовь, как сладкая вата, превращает его бёдра в грязные, липкие пятна, и он, стыдясь себя, выбирается из объятий насильно. Нужно уйти.       — Я должен идти. — Подбирая толстовку, Тэхён двигается спиной к двери, поднимает с пола рюкзак, дёргает ручку, смотрит, не отрываясь, на Чонгука. У обоих взлохмаченные волосы, дыхание — адское пекло, борьба зачарованных взглядов. — Мне… — голос ломается от феромона альфы, собственный податливо распускается коричной сладостью. — Мне становится хуже.       Чонгук встревоженно подрывается с кровати.       — Тебе помочь? — его голос ломается следом. — С течкой?       — Нет! — рвётся из Тэхёна быстрее, чем он успевает себя сдержать. Тут же исправляется: — Я сам. Много ты хочешь.       — Так мы встречаемся? — Улыбаясь, альфа подбирается к нему, укладывает руки на талию и притягивает ближе. Не даёт сдвинуться, не позволяет сбежать, вынуждая ответить.       Соглашается он бесповоротно, надолго и искренне.       Но вслух признаться не спешит.       — Нет. — Наблюдает, как лицо напротив меняется. — Сначала поухаживай за мной, альфа. Тогда я подумаю.       Пять лет невзаимности позади, и за всё это время Тэхён научился самому главному: ничего не ждать, ни на что не надеяться, никому не верить.       Но сегодня всё иначе.       Предложение слетает с языка, и его ловят моментально: рваным дыханием обрушиваются на лицо, обдувают теплом и искренностью, выливают на кожу всё своё внимание. И, загораясь в антрацитовых пятнах счастьем, Чонгук ласково произносит:       — Будут тебе ухаживания. А сейчас беги, сладость.       И Тэхён бежит. Навстречу, в сильные объятия. Притягивает Чонгука за шею к себе и врезается в его губы своими. Не углубляя поцелуя, чмокает на прощание почти своего парня и выскальзывает за дверь. А затем, оставив крутой спуск с лестницы позади, там же неловкое, скомканное объяснение старшим омегам причины, почему он вынужден уйти, после прокручивания произошедшего в голове, пока колёса такси разгоняли пыль на асфальте, находясь прямо здесь, в своей спальне, он сгребает все украденные у альфы вещи и строит гнездо.       Собственная одежда летит в сторону. Он натягивает на голое тело огромную толстовку Чонгука, пропитанную имбирной мятой, и, глубоко вдыхая успокаивающий феромон, чувствует расходящуюся по груди дрожь. Пот крупными гроздьями скатывается по позвоночнику, вязкая смазка собирается на бёдрах, и, подтягивая колени к животу, Тэхён выстанывает заветное имя.       Чонгук.       Внутренности скручивает. Его чувства приняли, его чувства взаимны, его чувства…находят ответ в чувствах Чонгука.       Невозможно…       Это правда…       Было или не было?       Ягодицы горят; толкаясь возбуждением в одежду альфы и сжимая её между ног, Тэхён улавливает аромат имбирной мяты — желание принадлежать альфе вяжет перед его глазами туман. Удушливый, непроглядный, он появляется сплошной пеленой, и омега двигается, как в дурмане, поддаваясь.       Из горла вырывается неконтролируемый рык, последние нити самообладания натягиваются — не выдерживая, он рвётся вместе с ними. Громко. Жарко. Отчаянно. Течка раскрывает природную корицу жжёным сахаром, горечью распадается на языке, сгущая в спальне концентрированный феромон. Под веками липкие фантазии с возбуждённым альфой, омега не сдерживается — сразу два пальца проскальзывают внутрь, и, сжимаясь вокруг них, вспоминая, как обращался к нему Чонгук…              …Тэхён становится «сладостью».       У этого обращения мягкие, непристойные звуки — он слышит их каждый раз на протяжении нескольких месяцев их конфетно-букетного периода. Позволяя альфе ухаживать за собой, вместе с приходом отношений пропадает необходимость воровать одежду; со временем толстовка возвращается к владельцу, а вместо неё омега получает что-то большее — альфа укусами-дозами впрыскивает подкожно инъекции, оставляет временные метки, и носить их Тэхёну нравится гораздо больше.       — Будем встречаться? — Чонгук спрашивает вот уже седьмой раз. — Скажешь мне «да»?       Целует. Перебирает пальцами спадающие на лоб пряди. Кусает за нос.       Повторяет, атакуя щекоткой:       — Будем? — допрашивает, сильнее сжимая рёбра, ждёт явку с повинной.       — Пусти, — Тэхён пытается вырваться из объятий.       Его снова сжимают в тиски рук, валят на кровать и целуют, кусают, клеймят.       — Скажи мне «да».       — Не-е-е-т. — Омега хохочет, Чонгук этот смех забирает новым поцелуем.       В какой-то из дней Тэхён сдаётся этим ласкам.       Их феромоны смешиваются. Родители на общих семейных ужинах даже не шепчутся — громко посмеиваясь с глупости влюблённых, признаются: их взаимное напряжение чувствовалось в каждой из назначенных и прошедших встреч. Было это детское озорство, подростковое неудобство, пряное смущение, злость, грусть или отвергнутый интерес — каждый раз таинство чувств нарушалось очевидными для всех, кроме них самих, взглядами. Жадность и желание обладать друг другом говорили громче любых слов.       На их объявление себя парой глава семейства Чон высказался весьма впечатляюще:       — Есть было невозможно — так вы воняли. Наконец-то это закончилось.       И лучше бы ему молчать, потому что теперь на место неопытности приходит уверенность в чувствах, а запахи, объединяясь, врываются в любое помещение раньше своих владельцев, демонстрируют принадлежность одного другому и проводят с навязчивыми поклонниками черту. В дату первого полугода отношений Чонгук крепко держит Тэхёна за руку, представляя того своим коллегам на рождественском тимбилдинге, ещё спустя месяц омега сам знакомит альфу с родными и внешними бабушками и дедушками.       Их первый секс не происходит случайно: они движутся к нему умеренными шагами от свидания к свиданию, погружаются в особенности характеров, противоположные взгляды и красные оградительные ленты поверх болезненных ситуаций, за которые запрещено заходить. Зажимаясь по углам и скрываясь в одиноких коридорах, чужие эрогенные зоны становятся изученными не меньше собственных. Приложение с календарём течек теперь имеется и у альфы — тот внимательно следит за её циклом, приносит сетку недоспелых бананов незадолго до начала, сжимает омегу в объятиях, позволяя проливать солёное море на берега крепких песочных плеч, и нежно расцеловывает уши, шепча, что всегда будет рядом. А потому, когда в один из вечеров в опустевшей квартире Тэхён чувствует, как возбуждение проступает по венам, сушит губы, дурманит разум и, взрываясь огнями вожделения, застилает желанием глаза, Чонгук бережно опускает его обнажённое тело на холодные простыни и, полностью отдавая ему свои трепет и любовь, берёт нежно и медленно.       Подмахивая бёдрами навстречу, крепко вцепляясь пальцами в широкие плечи альфы и оставляя на его коже красные полумесяцы от ногтей, той особенной для него ночью, выстанывая любимое имя, Тэхён отдаёт вместо своего тела гораздо больше: он вручает в мягкие ладони Чонгука своё доверие. А взамен альфа разменивает эту редкую, сверкающую монету своей — уважением, где на обратной стороне орнаментом сплошь из драгоценных камней не менее важная черта характера, но сейчас такая лишняя, — сдержанность. Из-за неё о своём гоне Чонгук предпочитает умолчать.       Тэхён узнаёт об этом попеременно: боль внутри даёт старт в критический момент, когда папа, замирая в дверном проёме, наблюдает за ним с неподдельным удивлением, словно не ожидал встретить собственного сына дома, и взволнованно произносит: «Милый, а ты почему ещё здесь? Я думал, ты будешь с Чонгуком. Или у него ещё не начался гон?» Боль внутри разгоняет пульс под кожей, бьёт током, останавливая дыхание, — омега, не понимая, что происходит, растерянно интересуется в чём дело. Боль внутри не выносит саму себя, пятится наверх, выплёскиваясь разбитыми осколками растерянности в зеркальной поверхности карих глаз.       Копья летят в сердце, пробивая крепкую броню: он узнаёт причину.       У его альфы через несколько дней гон.       Чонгук ему не сказал.       И это молчание по Тэхёну больно бьёт. Колет выкрученной на максимум к самому себе издёвкой, наждачной бумагой скоблит мысли, снимает слой за слоем терпение, подбивая на саботаж. Он пытается забыть, выкинуть это из головы, но маскарадная маска быстро падает, с треском разбиваясь о реальность, — внутренние сирены, наконец, уничтожают молчание, вырывая его прямо с корнями. Его дёргает, как кто-то рычаг: резко, маниакально. Не находя в голове ответов, надуманные самому себе причины роют там котлованы, толкают барахтаться в эмоциях, пачкая каждый день неуверенностью. Тэхён равный воин в этих отношениях — он тоже скачивает календарь в телефон и вносит отметки.       Ждёт.       За два дня до гона его предсказуемо не приглашают.       За день — тоже, но Тэхён отменяет воспитание и напрочь ломает устаревшие правила.       Он приходит сам.       Не выдерживает. Покрываясь изнутри снегом прямо с порога, толкает растерянного альфу внутрь и проскальзывает в квартиру.       Смотрит разочарованно.       В горле зима — дыхание замерзает.       — Почему ты здесь? — Голос у Чонгука хрипит, сквозит потерянной реальностью, желанием; зрачки обволакивает чёрная мгла; вязкий мятный туман оседает в лёгких — имбирь горчит, источая в нотах феромона опасность и возбуждение.       Но Тэхён не боится.       Он чувствует: имбирь острит на языке, мята режет нос — у Чонгука всё еще предгон.       Вздёрнутый подбородок гимнастической лентой взлетает вверх и напрягается.       — Почему ты решил провести гон без меня? — спрашивает и смотрит прямо, недовольно, с вызовом. Вопрос задаёт не из-за внезапного порыва узнать ответ — наоборот, каждое слово вспыхивает ровными буквами в голове, прежде чем он их произносит. В интонации холодает. Уверенными шагами загоняя альфу в угол комнаты, он обхватывает его плечи, беспокойным ветром обдувает лицо и, покрывая губы инеем, спугивает: — Я недостаточно хорош для тебя?       Корица вспыхивает следом — Чонгук ей давится, едва сдерживая кашель. Феромон пробирается в его горло, и Тэхён видит, как, захватывая горлом воздух, альфа смакует эту горечь на языке. Обратного выдоха не случается.       А потом вызванный предстоящим гоном дурман спадает: до Чонгука доходит смысл слов.       — Что? — Брови хмурятся, ломаются, непонимание броскими отпечатками ложится на глаза. — О чём ты вообще говоришь?       И непонимание в его глазах бьёт пощёчиной, оставляя вместо синяков громкие мысли: это неправильно, нужно остановиться, начать заново. Ладони соскальзывают с плеч. Тепло исчезает, когда Тэхён сбегает: несётся вглубь квартиры, выигрывая для себя несколько позорных секунд на то, чтобы решиться на разговор. Горло сушит — он опрокидывает стакан воды и, разворачиваясь к Чонгуку, облокачивается бёдрами на кухонный гарнитур.       Его объяснений уже ждут, за ним пришли в кухню, повторяя громкие, спешащие шаги. Глаза, что смотрят в его сторону, внимательны, серьёзны, изучают каждое движение на лице, тёплой сепией разрисовывая на коже узоры.       — Что происходит? — Голос Чонгука сипит, тот вытирает лоб рукавом лонгслива, так и замирая в кухонном проёме.       А Тэхён проваливается в него. Обводит всего альфу взглядом, замечает проступающий сквозь одежду пот, болезненно-возбуждённое состояние, красные искры среди белых глазных яблок и даже то, как он сваливается на стул, шумно выдыхая воздух, как трясутся его руки, когда он наливает из графина воды, как жадно опустошает его, выпадая из реальности, — всё это говорит о том, что Чонгуку тяжело сдерживаться рядом с ним.       Земля качается под ногами — неустойчивая, шаткая палуба из ковролина. Штормит. Тэхён сжимает руки в кулаки, впивается ногтями в ладони, и что-то внутри щёлкает — время выставляет счёт, подгоняя собирать пазлы в слова.       — Ты не сказал мне — губы выносят обвинительный приговор. — Я ждал, думал, что ты сам предложишь мне провести с тобой гон, а ты предпочёл это скрыть…       — Как ты об этом узнал? — в чужих глазах прищур, следом — догадка, она же — маятник с перевесом в одну сторону: — Тебе папа сказал?       — Да без разницы, кто, — отрезает Тэхён. — Я думал, что мы вместе. Думал, что смогу провести гон со своим альфой, помочь, быть полезным, но ты… Ты… — Он ступает по неаккуратным словам, как по грязной земле; произносимое — рыхлое поле злости, и он останавливается посередине: — сидишь тут в одиночестве, а меня даже не… — В глаза бросается кухня: всегда чистая, убранная, она завалена бутылками с водой, разными пачками с приправами, марлевыми салфетками и…сухой корицей — полное блюдце. Сдержаться не получается: опуская руку в золотой песок, он собирает специи в кулак и едко усмехается: — А вместо меня на этой вечеринке только она.       Чонгук вдруг весь внешне вытягивается, грозовой тучей поднимаясь из-за стола, он недовольно качает головой.       — Как тебе это в голову вообще пришло? — Сталь разливается по голосу тяжёлым горячим сплавом — от неё у Тэхёна мурашки вдоль позвоночника. Чонгук сплёвывает её остатки: — «Быть полезным» — ты что, мясо? — Лицо искажается в гримасе отвращения; поджимаясь, мышцы дёргают углы губ, и вся палитра громоздкого настроения альфы обволакивает пространство удушающим налётом имбиря, выражая своё несогласие со сказанным. — Я никогда не думал о тебе, как о товаре, чтобы ты говорил так.       — Значит, я тебя не привлекаю?       Чонгук несдержанно выдыхает.       — Остановись, хорошо? — Он вытягивает ладонь вперёд, указывая на стул напротив. — Сядь. — Глаз своих серьёзных с Тэхёна не сводит, дожидается, пока тот сделает то, что ему велено: займёт удобное место за столом, — и действует: обхватывает ножку стула, притягивает его к себе. Не даёт опомниться, обволакивает успокаивающим феромоном и, застигая врасплох, вполголоса интересуется: — Почему ты так думаешь?       Тэхён не хочет признаваться.       Опускает голову.       Молчит. Долго. Громко.       Вспоминает прошлое, когда заменить любовь к альфе чужими руками было необходимостью.       Кусает губы, не дышит, выстраивая бетонные многоэтажки вокруг лёгких, но разваливается следом за собственными постройками, когда Чонгук рушит его фундамент осторожным полушёпотом:       — Ну же, сладость. — Нежно обхватив пальцами подбородок, он заставляет посмотреть на себя. — Ты можешь мне всё рассказать.       Корица вспыхивает интимнее букв, и Тэхен может поклясться: в этих беспокойных глазах он находит своё падение.       Мята пробирается в нос, стреляет залпами адреналиновой ломки внутри, вызывая на пальцах колючее желание трогать. И как бы он ни пытался бежать, проигрыш настигает его, придавливая собственным языком, когда он проговаривается:       — Мне важно, чтобы ты хотел меня.       Это старые раны, они в силках у эмоций, они не заживают с первого раза. Нужно правильное лекарство и долгий подход.       Чонгук хмурит брови. Отвечает на автомате, спуская курок из слов, не задумываясь:       — Я хочу тебя.       Тэхен не согласен. Он качает головой из стороны в сторону. Говорит на надрыве.       — Нет, ты хочешь меня, как человека. Но ты не хочешь меня, как омегу.       Вздыхая, Чонгук смотрит на него непозволительно долго, серьёзно, с недовольством в глазах, и прежде, чем альфа начинает говорить, Тэхён понимает, что облажался.       — Я хочу тебя во всех смыслах. В своей жизни, в своей постели, в своей старости. Дело в другом.       Удивление выпирает на лицо нахмуренной гримасой.       — В чём?       Тэхён хочет знать правду, и он её получает.       — Я не хотел сделать тебе больно, — Чонгук говорит мягко. — Гон — это не что-то приятное. Я почти не контролирую себя, когда нахожусь в нём. И я точно не хочу, чтобы после секса со мной ты бежал, не оглядываясь. Даже сейчас, в предгон, у меня почти нет сил сдерживаться — мне тяжело. Инстинкты контролировать сложнее, чем мысли.       Вот оно что. Логичный исход для такого рационалиста, как Чонгук. Предсказуемо и всё равно злит.       — С чего такая уверенность, что я сбегу? — Неравнодушие и обида разносят в голове мысли, разматывая интересующие нити, толкают ноги нестись на нелепые вопросы. — Ты что, у шаманов был? — Он бьёт по столу ладонью и решительно произносит: — Я хочу, чтобы ты провёл со мной свой гон, и если у тебя кроме твоей гиперопеки больше нет причин отказаться, то раздевайся.       На это ему не отвечают.       Время исчезает за минутами взаимного молчания, где Тэхёну отведено слушать тишину.       Он не хочет видеть своё отражение, но прямо сейчас, напротив него в Чонгуке, как в зеркале, проявляется собственное прошлое.       На лицевой стороне стекла — трещины и комплексы.       Всё становится очевидным, до тошноты понятным, как собранный несколько раз кубик-рубик.       — Есть что-то ещё, я прав? — Всё видно, как в рентгеновском аппарате. Высокое напряжение и быстрая диагностика для продвинутых. — Чонгук?       Альфа выдыхает. Опускает голову, долго и неравнодушно смотрит в пол, прежде чем вернуть взгляд на фронт чужих глаз и продолжить войну.       — Мой гон не похож на нормальный.       Тэхён — главный солдат в этих войсках по саморефлексии, его патронник всегда заряжен. И он стреляет:       — Что значит «нормальный»? Ты что, мясо? — Придвигается ближе, кладёт ладонь на плечо, сжимая в пальцах ткань мокрой футболки. — Эй, — зовёт совсем мягко, внимательно разглядывая мрачное лицо. — Ты же знаешь, что можешь поделиться со мной всем?       — Я…не знаю, что говорить. — Чонгук пожимает плечами.       Тэхён с этим состоянием знаком. У самого в прошлом самурайский путь и повышенный коэффициент в преднамеренной смерти. Там же — годами немного за совершеннолетие — комплексы, потеря чести и лица.       Стыд за себя. Красные отпечатки на коже, сжатые кулаки в прядях волос, грязная, излишняя болтливость в процессе, и как итог — неосторожно брошенное альфой: «У тебя очень странные кинки».       После — много слов, неприличия, неуместной остроты.       Ссоры. Токсичность. Три месяца мокрых от слёз наволочек, двенадцать недель ненависти к себе и один сеанс у сексолога, чтобы понять: дело не в нём.       Пришлось сбивать высоко забравшуюся к самосожжению цифру, прощаться с неудачным выбором спутника и возвращать себе власть над разумом.       Тэхён знает, как это — быть утопленником, где вместо морской воды ртуть. Он много что думал. Взвешивал боль. Примерял сложность. Долго молчал для себя и за себя, прежде чем заменить детали в двигателе, влить новое горючее и двинуть по серпантину к здоровому мышлению. Новая повестка жизни: если в кайф и не напрягает пиджаки с погонами для создания новых пачек дел, получай удовольствие.       Тишина не исцеляет.       Внутри слова, слова, слова. Кривые, прозрачные буквы. Обжигают язык. Тлеют неозвученными вопросами, и каждому из них нужна эвакуация.       Тэхён помогает им выбраться на свободу.       — Можешь показать. — Порядок действий определён — не потребуется даже инструктаж. — Что бы это ни было, я сделаю всё, чтобы облегчить твой гон и сделать тебе приятно. — Омега заглядывает прямо в глаза. — Всё будет хорошо, я обещаю.       Статуя оживает. Мрамор задумчивости осыпается с лица, и Чонгук неуверенно спрашивает:       — Думаешь?       На это — единственно правильный ответ, и он его произносит:       — Я уверен.       — Ладно… — Альфа мнётся, снова уходит в подполье, закрывая себя на чрезвычайно сложные кодовые замки. Тэхён собирается взломать каждый. Он обхватывает ладонь, сплетает пальцы, ждёт, когда ему откроют. — Я хочу, чтобы ты принёс свою рабочую одежду, — тараторит, опуская голову. — А сейчас, я прошу тебя, иди, я хочу остаться один.       — Ты справишься?       — Да. — Чонгук прочищает горло. — А вот если ты останешься, я точно пропаду.       И Тэхён.       — Хорошо.       Омега успевает узнать Чонгука ближе всех тех, кому раньше удавалось проникнуть в его постель, в хаос мыслей, в рабочую рутину; альфа внутри него кровит новыми органами, разрастается костями, пахнет листьями имбирной мяты — весь он заменяет омеге иммунную систему. Поэтому уже на следующий день Тэхён стоит перед Чонгуком и ждёт указаний, но, наблюдая за тем, как альфа мнётся на месте, понимает: одних стараний будет недостаточно.       Слишком много вежливости. Искусственное спокойствие, манеры, предложенные тапочки. Цирк. Когда Чонгук подскакивает с постели, предлагая кофе, и уже второй раз меняет тему для разговора, Тэхён не выдерживает:       — Я пришёл сюда поболтать? Хватит тянуть время, альфа, — акценты расставляются точечно. Прицельно срываются с губ пули: — Мой альфа. Прекрати нервничать и сдерживаться. Я не сахарный. — Он хмурится, показывая своё недовольство. — Всё будет хорошо. Слышишь?       — Ты точно уверен, Тэхён?       Эта вежливая, ненастоящая улыбка — Тэхён хочет стереть её, как комнатную пыль.       Одним махом.       — Я знаю тебя с девяти лет. Я всегда в тебе уверен, альфа. — Голос твёрдый и непоколебимый, разрывает плоть и свежует душу.       Чонгук вздрагивает. Закрывает глаза, его грудная клетка двигается: хаотично набирает воздуха в клапаны. Он жмурится, железная выдержка вместе с прелюдией сдержанности смазываются на его лице.       Тэхён делает шаг навстречу.       — Нравится, когда я тебя так называю? — Томление соскальзывает с языка. — Альфа.       Натянутая улыбка исчезает с лица альфы, и на её месте проступает звериный оскал: шагает медленно, заслоняя тенью желания взволнованное лицо. Выстроенная оборона из театральщины рушится. Тэхён чувствует на себе острозубый голод, и азарт подстёгивает его увеличить скорость в этой изнурительной гонке.       — Нравится. — Сомнений нет. Звучно делая вдох, он подчиняет себе мяту, утрамбовывая имбирные ноты в легких, смотрит в маковые глаза с вызовом, чувствуя, как морфий чёрного взгляда оседает на коже. — Я вижу, как сильно тебе это нравится, альфа.       В словах проскальзывает величие. Яркое. Могущественное. Оно вязкой лавой разливается по грудной клетке, поджигая влюблённое сердце, оглушает взрывами рассудок и сушит губы. Чонгук сидит на кровати неподвижно, но Тэхён видит, как живут его глаза: дикие, раскалённые угли дымят в радужках, заполняя молочную пелену непроглядной тьмой. А вместе с тем что-то трещит: шумно, болезненно, полыхает кострами неукротимой страсти — так лопается терпение альфы, когда он, сжимая пальцами ткань домашних штанов, на выдохе произносит:       — Ещё.       Слова бегут впереди мыслей, Тэхён не держит их при себе:       — Тебе придётся забрать своё силой.       Говорит и погибает под куполом соединяющихся запахов.       Шумно выдыхая, Чонгук откидывает голову на изголовье кровати, прикрывает глаза всего на секунду, но когда взгляд вновь возвращается к телу Тэхёна, сквозь полуопущенные веки на него бросается отчаянная похоть. Ненасытная. Хлёсткая. Она стегает плетью первобытного желания по солнечному сплетению, вынуждая омегу задыхаться под её беспощадным натиском.       — Раздевайся, — слетает в приказном тоне. Тьма проступает в зрачках, но альфа не оставляет ей и шанса одержать над ним победу — сминая пальцами постельное бельё, он словно борется с собственными мыслями, не позволяет им сломать его волю, бесстрастно и уверенно возвращает себе контроль. — Медленно.       Но сегодня Тэхён — изощрённый садист, поэтому намерен заставить Чонгука сгорать заживо.       Врезаясь своим искушением в лицо напротив, он облизывает губы, проходится языком по зубам и, выпуская корицу, обнимает альфу своей любовью. Смотрит прямо, нагло. Самоуверенно. Бросает вызов в чёрную, необузданную мглу и идёт ей навстречу. Ладонь обхватывает горло, капканом из цепких пальцев ловит его в свой плен, оглаживая указательным подбородок, и, наклоняя голову в сторону, Тэхён несильно сдавливает шею, воруя у наблюдающего первый стон.       — Красивый… — шепчет Чонгук, как в бреду. — Покажи мне больше.       И Тэхён готов отдать ему всего себя.       Футболка исчезает с тела, падает на пол, путаясь в ногах, но дикие глаза не провожают её — они нападают на обнажённую кожу, и альфа не сводит с него взгляда, тяжело сглатывая. Чужое нескрываемое желание вспыхивает в комнате имбирным феромоном, проникает в нос горечью, и омега теряет себя, пропадая в мучительном предвкушении. Ему нужно больше. Мелкая дрожь гуляет по коже, рассыпаясь гроздьями мурашек, — воздуха ничтожно мало. Он роняет руку на бедро, и вместе с тем, как она ползёт вниз, очерчивая изгибы тела, Чонгук загипнотизированно следит за ней, не скрывая своего возбуждения.       Тэхён дразнит.       Скользя рукой ниже, он задевает ширинку джинсов, поглаживает пах и, возвращаясь к ремню, за пару томительных секунд избавляется от лишней вещи. Замирает. Телом и дыханием. Мажет взглядом по движущимся венам и сухожилиям на руках альфы, по тому, как дёргается его кадык каждый раз, когда он сглатывает вязкую слюну, прочищая горло, как нервно кашляет, сжирает собственные губы, и эта власть для Тэхёна лучше любого алкогольного дурмана: сносит мгновенно и надолго.       Его по-настоящему хотят.       Опыт прошлых лет врывается в память, напоминает о себе картотекой травм, где у каждого неосторожно брошенного слова последствия и комплексы, но прямо сейчас они проседают под давлением тихого очарования, с которым на него смотрят. Под буйством красок, вспыхивающих на лице Чонгука из-за одного нахождения омеги рядом. Под податливостью, прерывистыми хриплыми стонами и тихой просьбой:       — Сними это, — на грани с шёпотом, отчаянно, толкаясь бёдрами в руку. — Пожалуйста…       У дыхания засуха, Тэхён горит, и жар вспыхивает точечными ударами по телу: бьёт приятным возбуждением по вискам, смазывает лавой бёдра, прижигает собой старые раны. Джинсы валятся к футболке, он плавно скользит пальцами вдоль рёбер, задевает соски, давит на кожу, вырисовывая неровные линии, и разворачивается спиной, опуская ладони на ягодицы. Движения грубые, несдержанные. Он закрывает глаза, и воображение дорисовывает необходимые прикосновения. Альфа держит его в своих руках, ласкает, трогает, клеймит поцелуями. Мурашки рассыпаются вдоль позвоночника крупными стаями, бегут к затылку, и омега выдыхает спёртый воздух, представляя, как Чонгук собирает их губами.       Ему тесно и мокро.       Сжимая край нижнего белья, он оборачивается через плечо на альфу, встречается с ним взглядом и уже тянет ткань вниз, как его останавливают одним словом:       — Нет. — Рот изгибается в хищной улыбке. Властность возвращается в голос, когда Чонгук смотрит на оставленную в кресле рабочую униформу и приказывает: — Хочу, чтобы ты надел её.       Он проговаривает это медленно, сносит Тэхёна вспыхивающим в глазах ураганом, раскаляет своим огненным вниманием лопатки, и сумбур чувств наваливается на плечи омеги сладким помешательством. Интерес, нежность, любовь — в нём присутствует всё и сразу. Ещё готовность: она ведёт его к брошенным в углу вещам, двигает руки, чтобы те взяли одежду, руководит им, пока Тэхён проскальзывает ногами в брюки, продевает кончик ремня в шлёвку, фиксируя ленту, и прячет кожу под атласной тёмно-синей рубашкой. Расстёгнутый воротник, намерено ослабленный узел галстука, пиджак, наброшенный поверх плеч, — Тэхён нарушает все правила униформы бортпроводника, добавляя в свой образ распущенности. И это действует на альфу непредсказуемо.       Ломает сдержанность вдребезги.       Чонгук трогает свой член через одежду, вторая рука с силой сжимает колено, и он громко, не сдерживаясь, стонет. От этого звука у Тэхёна напрочь рвётся дыхание, идёт красными пятнами лицо и становится больно в штанах. Альфа что-то шепчет под нос, неразборчиво, полоумно, прикасается к себе, давит, вновь стонет, и Тэхёну остаётся ловить окончания его слов. Среди них он вылавливает важное для себя: «Мой».       А потом на него вновь тяжело смотрят, просят:       — Надень её, — доносят, как могут, прорываются через пелену похоти: — Надень эту свою пилотку и иди ко мне.       Тэхён почти послушный: он закалывает головной убор в волосах, седлает крепкие, упругие бёдра, проезжается ягодицами по твёрдому члену и, не давая альфе опомниться, нагло целует. Вторгается языком в мокрый рот, вылизывает, наконец, дорвавшись до желаемого, сминает губы, кусается, превращаясь из послушного в одержимого.       Становится бешеным собственником.       Не может удержать на месте рук — они зарываются в волосы, сжимают их, с силой пропускают спутанные пряди через пальцы, и, отрываясь от Чонгука с мокрым звуком, Тэхён тянется к его лицу, ведёт кончиком носа вдоль бровей, прикрытых глаз, острых линий скул и, спускаясь к шее, оставляет поцелуй на пахучей железе. Пиджак падает с плеч, бесшумно исчезает в ногах, оставаясь незамеченным. Вскидывая бёдра, альфа толкается членом между ягодиц, давится воздухом, сжимает талию омеги в крепкой хватке, и отчаянный, невнятный стон повторяется ещё раз. А затем ещё, и ещё. Чонгук рычит, утыкается носом в воротник, собирает языком корицу с потной пылающей кожи и меняется до неузнаваемости.       Обращается в безумного.       И у Тэхёна от такой перемены основательно сносит крышу.       — Нравится моя униформа? — спрашивает он, объезжая бёдра альфы.       Чонгук с ответом не спешит. Оставляя поцелуи на открытых участках тела, вдыхает запах корицы и только потом признаётся:       — Нравишься ты в этой униформе.       Тогда Тэхён целует в ответ, встречает скулёж Чонгука своим прямо во рту, облизывает губы и, отстраняясь, томно шепчет, обдавая горячим дыханием лицо:       — Уважаемые господа… — Его голос ломается, но он пытается говорить, прогибаясь в спине: — Мы рады приветствовать вас на борту нашего самолёта. Пожалуйста, проследите за тем, чтобы все вещи находились в верхнем отсеке… — Накрывая ладонь альфы своей, Тэхён ведёт ими по телу, выправляет из брюк рубашку и, когда чужие пальцы прикасаются к его обнажённой коже, останавливает набег рук на грудной клетке. Сердце беспощадно колотится, подталкивая Чонгука обхватить пальцами сосок: он утробно скулит, запрокидывая голову. А затем подаётся ближе, ныряет носом в ключичную пропасть и, обезумев от скручивающего живот напряжения, выстанывает: — либо были размещены под сидением.       Приподнимаясь на коленях, он позволяет альфе обхватить себя за ягодицы, прежде чем снова опуститься на его бёдра и толкнуться пахом навстречу.       Погибая в ласке, продолжает:       — Если у вас возникли проблемы с правильной укладкой ваших вещей, сообщите об этом бортпроводнику, и мы будем рады помочь вам.       — Чёрт, Тэхён…       И Чонгук проговаривает его имя грязно, непристойно, пошло — каждая буква спускается с языка сиплыми нотами.       Инстинкты берут верх. Поднимаясь с кровати, он укладывает омегу на постель, нависает сверху и, устраиваясь между ног, гладит колено пальцами.       — Разденешь меня? — Тело горит, Тэхён смотрит на альфу остервенело, хочет большего, но Чонгук только несильно улыбается, покачивая головой.       — Не сейчас. — Придвигается, шире разводит бёдра омеги, ложится на локти и прижимается членом к промежности. — Продолжай инструктаж, сладость.       Тэхён готов взорваться. Он смотрит на лицо альфы, видит припухшие, красные от укусов губы, вспотевший лоб, выделяющиеся черты скул и острый подбородок. Чонгук весь перед ним, как на раскрытой ладони: дикий, красивый, настоящий. Он сглатывает слюну, ждёт, как послушный щенок, пока Тэхён заговорит; глаза блестят, они — вспыхнувший уголь, чёрные, с огромными зрачками, в них бликует жёлтый свет от настольной лампы и отражается ненасытность.       Омега кормит его демонов.       Заговаривает с ними:       — Разрешите продемонстрировать вам аварийно-спасательное оборудование нашего самолёта. — Обхватывает альфу за шею, сжимает в кулаках пряди волос, гладит затылок. — Наш самолёт имеет восемь аварийных выходов…       Закончить не получается: у него забирают воздух — выкачивают из грудной клетки, как из пластиковой бутылки.       И Тэхён так же внутренне сжимается.       — Кажется, я нашёл первый. — Чонгук врезается в него членом, обращается в зверя, рычит голосом, мажет поцелуями по коже, заводится, снова толкаясь пахом в его плоть. — Второй.       К третьему аварийному выходу омега бежит сам: обхватывает альфу коленями за поясницу, скрещивает ноги и, подмахивая тазом, отдаётся уверенным движениям. От давления собственного члена на ширинку Тэхёну сносит голову, резко, наглухо, быстрым ударом лезвия. От медленного, четвёртого по счёту рывка бедер промеж ягодиц он разлагается.       Нужно больше.       Ему не узнать, о чём думает Чонгук и способен ли тот вообще думать прямо сейчас, но по тому, как размыкаются губы альфы и как он кусает их до побеления, как слизывает капли пота с шеи омеги, дрожащими пальцами расстёгивает пуговицы, дёргает рубашку, оголяя кожу, и похотливо расписывается своим языком на его рёбрах, Тэхён понимает одно: от такого давления всё внутри перекрывается.       Его ведёт.       Выбрасывает за борт.       Он падает прямо в пропасть.       — Как же ты пахнешь… — альфа ведёт носом по коже, собирает запах с солнечного сплетения и, поднимаясь по дороге чувствительной шеи, несильно прикусывает горло. — Не останавливайся, сладость, — ласкает уши. Обхватывает бёдра руками, сжимает пальцами ткань брюк. Толкается, ускоряя движения. — Я хочу слышать, как тебе хорошо.       Вслед голосу — почти мычание, сладкий стон. Новая мокрая полоса на теле и смертоносное наслаждение. Воздуха не хватает, Тэхён чувствует, как смазка сочится между ягодиц, собственный член крепко стоит, и он теряет равновесие в этой гонке искушений.       — В случае аварийной посадки самолёта пользуйтесь аварийными выходами, которые расположены в хвостовой… — Новый стон срывается с губ, когда альфа врезается членом между ягодиц и ласкает языком мочку, — средней и…передней частях самолета… Аварийные выходы… снабжены надувными трапами…       Он говорит это бездумно, слова слетают набросками памяти, но влекут за собой необратимые последствия. У его последствий маковые глаза, доза морфия в феромоне и ломка от прикосновения к омеге. У Тэхёна от такого Чонгука радиационная авария в рёбрах, облучение от одного прикосновения и новый взрыв гормонов.       Кожа горит. Пылает. Говорит громче слов.       — Чёрт. — Толчки рваные. Тэхёна похотливо рассматривают, целуют, высасывая из лёгких воздух, и хрипло скулят в рот: — Чёрт…ты…такой…чёрт… Тэхён, я сейчас кончу.       Колени подрагивают от ярких ощущений, тело отдаётся альфе, смазывает омеге бёдра, сластит корицу, и, пробуя на вкус новые оттенки мяты, Тэхён чувствует, как хочет присвоить запах Чонгука себе.       — Я хочу метку, альфа. — Подмахивая ягодицами навстречу, он давится воздухом, изнывает от болезненной пустоты внутри, нуждается в большем, но кусает губы, не позволяя испортить момент. Этот день важен не только для альфы — он особенный и для Тэхёна, и омега сделает всё возможное, чтобы Чонгук не чувствовал себя сломанным, нестандартным, неправильным. Пальцы вцепляются в мягкие волосы; крепче сжимая коленями поясницу, он отдаётся ощущениям, сильно сжимает глаза от натянутого возбуждения; веки трепыхают, под ними бликует чёрный огонь. — Хочу, чтобы ты кончил, сделав меня своим.       У этой откровенности чистый мотив, Тэхён его знает, давно принял, он из него рвётся наружу, и имя у него грохочущее, живое — любовь.       — Можно я… — Чонгук целует глубоко, влажно, языком исследует рот и, заглядывая в тлеющий карий, подбирает слова: — Можно мне… — Пальцы с силой сминают одежду. — Можно мне взять тебя сзади?       Тэхён видит, как желание украшает кромешную тьму зрачков, как чёлка скрывает лицо, распадаясь волнами прядей, как пот переливается со лба на щёки альфы, и это, чёрт побери, так…вульгарно, откровенно, мокро, так…солёно на языке, когда он тянется ближе, слизывая каждую каплю, но в то же время это так честно, жадно, так по-настоящему, что соблазн раздевает собственные желания.       — Сделай со мной всё, что хочешь.       И Чонгук делает: крепкой хваткой сжимает талию, переворачивает его на живот, а Тэхён позволяет ему всё, становится на колени, зарывается лицом в подушку и, прогибаясь в спине, чувствует, как жадные руки опускаются на ягодицы, оглаживают, они непослушные собственники, им мало, не хватает кожи — они лезут к ремню, расстёгивают ширинку, пробираются в нижнее бельё, обхватывая член.       Они горячие, широкие, дразнящими пальцами опутывают его длину, размазывают смазку по стволу, двигаются…       — Я люблю тебя, — шёпот прячется в волосах, так близко, что перегретый воздух задевает уши. Ритм у ладоней поглаживающий, удовольствие дёргает за пульс, и это стучание превращает всё вокруг в неважное, ненастоящее, мёртвое, когда Чонгук подаётся бёдрами вперёд, толкается между ягодиц членом и делает искусственное дыхание словами: — Люблю, — рассыпает буквы по плечам, утыкается носом в затылок, оставляя мурашки после поцелуев. — Люблю…       Тэхён подставляет таз, честно шипит, срываясь на новый стон:       — Я люблю тебя больше…       Челюсть смыкается на ярёмной вене. Аккуратно. Без промедления. Острые клыки погружаются в плоть, и яркая мята рассыпается имбирными нотами, льётся по венам, смешиваясь с кровью, оставляет клеймо на теле и, присваивая своему хозяину право на чужую душу, объединяет феромоны. Тэхён чувствует боль от укуса всего мгновение — а дальше туман: Чонгук остраняется, обнажает кожу дюйм за дюймом, стягивает с него брюки, избавляет от белья и, подбираясь к возбуждению, вновь смыкает на нём пальцы. Размашисто двигает кулаком, и внутри всё окисляется. Трещит. Ломается. Кости, мышцы, сердце — всё расползается драными ошмётками, стоит альфе продолжить ласку.       Он не даёт Тэхёну ни секунды на передышку.       Зализывает поставленную метку.       Собирает с ягодиц смазку.       Толкается в обнажённую промежность выпирающим под спортивными штанами членом, отбирая у омеги последние тормоза.       — Во время полёта запрещено изводить стюарда, — слетает ехидно, с нервной усмешкой, и хоть на язык просится ругательство, Тэхён молчит, потому что знает, зачем он здесь, знает, что ему нравится, знает, что всегда может получить ещё больше, но ему это не нужно. Не тогда, когда альфа, вздрагивая от его слов, прижимается со спины, задирает рубашку и ходит вдоль позвоночника поцелуями. Не тогда, когда шепчет его имя, срывается на «мой», дублирует, прибавляя: «мой омега», стонет «я люблю тебя». Не тогда, когда сам Тэхён от этих слов чувствует себя живее живых.       — Ты такой охренительный. — Чонгук двигается быстрее, стискивает пальцами его бёдра. Омега ощущает их напряжение на себе, слышит сбитое дыхание, закрывает глаза, встречая тёмные пятна под веками. Его штормит. Намокшая ткань штанов — непроходимый серпантин, задевает ягодицы, с каждым новым прикосновением щиплет кожу, но возбуждение сильнее боли — оно сдавливает виски так, что Тэхён смакует каждый рывок альфы, превращаясь в законченного мазохиста. — Я больше не могу…       — Наш полёт закончен, Чонгук. — Задыхаясь, омега сминает простыни и скулит в подушку. — Давай, милый. Приземляйся.       Слова плавятся в горле, как резина; Чонгук делает несколько рваных движений и, трясясь всем телом, обильно кончает. Тэхёну не нужно это видеть — он чувствует голой кожей мокрую ткань, а затем шлепки исчезают; альфа кусает его за затылок, вгрызается зубами до животной хватки, рычит и валится сверху, не отпуская. Сгребая его в объятия, остывает, собирает воздух обратно в лёгкие, успокаивает загнанное сердце, и стоит чёрной мгле отступить, как он возвращает ладонь на член омеги, делает несколько быстрых движений и доводит того до предела. Изливаясь на живот, Тэхён запрокидывает голову и, не успевая подумать, на выдохе произносит:       — С чего ты вообще решил, что твой гон какой-то не такой…       Чонгук молчит. Тянется к пачке салфеток, вытирает Тэхёна, следом — себя: рука пробирается в штаны и бельё, убирает с тела вязкие остатки их ночи, скомкав, выбрасывает их в мусорное ведро. Проходит не меньше минуты, когда он всё-таки отвечает:       — Не то место, не тот человек.       Одна фраза, но Тэхёну её в избытке — высказанная боль хрустит на зубах, вбивает себя в глотку, оставляя горькое послевкусие. Чонгук избегает прямого столкновения взглядов, направляет свой в сторону, но Тэхён стирает любое расстояние между ними: и физическое, и душевное. Укладывает подбородок на плечо альфы, показывает, насколько он рядом, и эту близость можно измерить миллиметрами.       — Знаешь, — начинает неспеша, платит откровенностью за откровенность. — Ты правда мне нравился. О-о-очень сильно. — Смешок над самим собой выходит скомканным; признание одевает щёки в румянец. — И, чтобы тебя забыть, я решил, что найти тебе замену — неплохая такая идея. — Тэхён прерывается на воспоминания: те ядовитые, с острыми лопастями, как у самолётов, — он столько знает о них, так чертовски много о них, и почти ничего — о себе. Глотая ком, заставляет себя признать правду: — Спойлер: идея закончилась дерьмово. Парень оказался не из вежливых.       Интонация брыкается с презрением, с которым он выплёвывает последние слова, и язвительность мрачной гримасой оседает на лицо. Если быть точнее, гримасой сострадания к самому себе, к тому мальчику с потрескавшихся картин памяти, к утерянной вере в себя и к слабости, скрывающейся где-то внутри, — той самой, отвратительной, позволяющей ему принимать оскорбления за грубую правду. Чонгук поворачивает к нему своё лицо: на нём крупные брызги понимания.       Ещё — налёт вины. Такой ненужной, лишней, не уместной для этого разговора вины.       — Прости, что не замечал тебя раньше, — голос раскаивается, но Тэхён не принимает его грусть. Это раскаяние — не то, что Чонгук должен чувствовать, оно — не то, что Тэхён хочет слышать.       — Перестань, — он останавливает ненужное сожаление. — Я рассказываю тебе об этом не для того, чтобы ты жалел меня. — Он удаляет прошлое из памяти целыми блоками, но иногда оно колет и режет, оставляя на пальцах кровь, — именно так им оцениваются его последствия — как что-то незначительное, что имеет привычку затягиваться спустя несколько дней. — Просто пытаюсь сказать, что теперь понимаю, почему ты не сказал мне о гоне.       Он разворачивается к Чонгуку настолько, насколько у него вообще может получиться, обхватывает ладонями щёки, сталкивает их лица лбами и, мерцая уверенностью, доносит свою истину:       — Сейчас я — твоё место, и я — твой человек, — шепчет ему и себе, доказывая, что прав. Прикасается губами к чужим: всего на секунду, но этого хватает, чтобы закрепить клятву. — Остальное не важно.       — Правда?       Тэхён не думает ни секунды. Голос мелодичен, полон уверенности, твёрд.       — Я люблю тебя, Чонгук. Пять лет люблю. И на мне твоя метка. — Грудная клетка ходит ходуном. — А ещё теперь у меня тоже есть календарь, и в следующий раз у тебя тем более не получится откосить. Меня, как твоего человека, устраивает твой гон. И я никуда не уйду. Понимаешь?       Смольная макушка в его руках дёргается — Чонгук медленно кивает.       — Понимаю.       Этого недостаточно.       — Что ты понимаешь?       Чонгук улыбается, молчит как-то по-новому, громко и долго-долго — так, что у Тэхёна сбивается пульс и внутри, рядом с дыхательными органами, растёт какая-то чрезмерная тяга забраться в чужую голову и научиться слышать каждую мысль сразу. Чтобы знать, что там прячется, в этой неразборчивой радости, или новой, особенной близости, или... в чистосердечно выданной откровенности.       — Что хочу от тебя детей.       Просто говорит. Спокойно. С флёром повседневного бытового оттенка, как если бы они обсуждали, куда прибить гвоздь или повесить полку.       Смотрит прямо, пристально; лицо сияет откровением; густая смола в чёрных глазах блестит и становится вязкой, жидкой.       Тэхён вдыхает с нескрываемым, громким шумом и не выдыхает.       Хочется сказать очень много. Что он болеет им так, что знобит тело, что пальцы колет в моменты, когда получается его трогать, что кожа горит от жадных прикосновений рук и неторопливых поцелуев. Что «никуда не уйду» значит куда больше, чем побег по перекрёстным дорогам, оживлённым улицам в соседние города и континенты, что оно сильнее барьера из чужих, неотёсанных рук и цепей с новым именем на влюблённом сердце. Что будь планета в огне, а земля — в чёрной саже и хлопьях оседающего пепла, будь мир в междоусобицах, войнах, ядерной парфюмерии — Тэхён никуда не уйдёт. Сделает первый шаг в любую тьму, крепко держа Чонгука за руку, выстоит в схватке с монстрами, чертями, демонами, спрячет от смерти за своими плечами. Потому что добрался до этой точки, потому что больше не умеет иначе.       Это не самопожертвование, он даже не душевнобольной, за которым требуется постоянный присмотр.       Он просто любит. Вот и вся карикатурная правда.       У него впереди ещё много выстраданных и завоёванных секунд в запасе, впереди — ранние сумерки, где Чонгук будет рядом, дотрагиваться руками, губами, телом, гладить выступы, целовать впадины, облизывать кожу. Будут лето, зима, весна и осень, умноженные на квадраты и десятилетия.        А сейчас он едва прикасается губами к щеке, переплетает пальцы и, вдыхая запах имбирной мяты, зачарованно шепчет:       — Раздевайся.