Молчи

Парно. В крохотной подсобке спортзала чертовски парно и темно, лишь малый столб солнечного света проникает через верхнее окно. Плечи бьются об углы каких-то грузных коробок, шевеля застарелую пыль. А ноги опьянённо заплетаются и заносят в самый конец захламлённой комнатушки. На алых щеках шестнадцатилетнего омеги блестят неостывшие слёзы. Сам он весь прыткий, взъерошенный, как молодой воробушек, с невероятно большим лазурными глазами на пол-лица и встрёпанным ворохом медовых волос; в эти мгновения он донельзя уязвим, несвойственно слаб и беспомощен. Ноги вовсю дрожат и подкашиваются, но упасть ему не дают: другой парень, что заметно старше — долговязый, с какой-то неуловимой кошачьей грацией и обаянием — окутывает собой до беспамятства и держит за душу одним лишь мглистым взглядом. Альфа. До мозга костей знакомый альфа, ненависть к которому столь же сильна, как и совершенно противоположное чувство — влечение. И первое, как бы того ни хотелось признавать, оказывается в убытке. После тщетных попыток дать отпор Наруто уже не может сопротивляться главенствующему желанию: естество отчаянно жаждет близости. Слёзы продолжают неконтролируемо течь, глаза багровеют, зудят, светлые ресницы сильно слипаются. А внизу живота всё нестерпимо горит от боли и мерзкой природной нужды. Течка. Это его первая течка. Жажда молодого альфы прёт мощно и неумолимо; он с трудом расправляет в тесноте широкие плечи, нерасторопно мостится по-юношески угловатым телом, словно большая хищная птица, и, мгновение озираясь, размашисто отряхивается — внушительно, совсем по-птичьи. Страх сковывает лёгкие. Наруто крупно дрожит и почти не дышит. В груди остервенело бьётся сорванная с петель мышца: упругая, вот-вот намеревающаяся прорвать костяную клетку. А Саске прижимается всё ближе, сильнее. Вплотную. И на несколько секунд невольно ныряет головой в косой столп уличного света, чем позволяет разглядеть себя. И омега ясно видит это свежее лицо перед собой, очерненное минутами мучительного томления: угольные брови натужно сведены к узкой переносице, тугие желваки попеременно играют на скулах, как подвижные прутья, и лихорадочно блестит непроглядный орлиный взор. Этот человек смотрит не просто в глаза, смотрит глубже — туда, где сокрыто самое дорогое, недозволенное и никому не доверенное. Трепет охватывает брюшину непомерным теплом и восхищением. Наруто сбит с толку: преисполненный душевного смятения, он смущён и озадачен едва ли не до потери пульса. Руки черноволосого альфы исполосованы ярко-красными царапинами, достаточно толстыми и глубокими, а бровь несильно, но всё-таки разбита. Под ногтями Узумаки сохнет чужая кровь. Но этого слишком мало, чтобы перерубить чужие инстинкты. По бёдрам стремительно бегут мокрые дорожки смазки; сама она тёплая и липкая, почти как клей… Запах едкий, внедряющийся в каждую клетку распаренной кожи. Чужие пальцы — длинные, холодные, размазывают испарину по взмокшей пояснице. Через лёгкую хлопковую рубашонку осторожно мнут впалые бока и живот, лаская до того мягко и медлительно, словно ничего другого от него не хотят. Какая жалкая ложь! Наруто хочется кричать, но он не смеет: знает, придут другие. Этого хочется в последнюю очередь. Никто не должен видеть его такого. Опасно. Он в ловушке. Забит в самый угол. Выхода нет. Лязг пряжки ремня звучит оглушительно. Шорох скользящих по ногам джинсов перебивается утробным хрипом. С проскальзывающей нежностью альфа трётся об него светлым лицо и всем своим неутолимым, рваным существом ждёт ответа. Наруто запрокидывает голову и тихо стонет сквозь слёзы: — Не хочу... Больно. От альфы пахнет юношеской силой и пылким нравом; его сила ощущается крайне остро и точечно, Наруто хватает одного прикосновения, чтобы с ужасом понять — эта сила пьянит его, мутит рассудок, сводит с ума. Он жмурится до молочных пятен перед глазами. Ком горечи подкатывает к горлу несдвигаемым валуном. Густой запах одеколона окончательно глушат новые ароматы — куда более глубокие, настоящие, влекомые резким выбросом феромонов. Один из них гораздо сильнее и едва не сшибает с ног незримой волной. Саске заполняет его своими феромонами до отказа, меж тем подавляя запах, сполна впитавший в себя слёзы и кислый пот боли. Широкая ладонь ласкает аккуратный омежий член, обильно сочащийся капельками смазки; альфа мягко оголяет нежную розовую головку, пальцами прослеживая витиеватые дорожки набухших ве́нок. Ведомый необоримым желанием, Наруто стонет и неуклюже толкается навстречу тёплым рукам. Изливается в них же, быстро, но с мощнейшим на своей памяти оргазмом. Его долго трясёт в накатывающем удовольствии. Мышцы сладко ноют и идут кульбитной рябью. Он до онемения поджимает на ногах пальцы и зверски прогрызает корочку нижней губы. Когда его отпускает, остаётся на ногах лишь благодаря чужой помощи — первую минуту сам не в состоянии даже пошевелить языком. В голове мелькают ревующие феерверки. Тело кажется набитым ватой, но в то же время оголтело пульсирует и дышит зноем, как насилу оголённый внутренний орган. Захлёбываясь, жадно бьётся и подобно большой паровой машине пышет южным жаром, на периферии содрогаясь единым клубом почти спазматически. С дрожью в горле омега ждёт, пока от него вознамерятся взять главное. Но проходит минута, две, и ничего не происходит. Бледные руки всё так же осторожно мнут худые бока, гладят поясницу и разминают копчик, однако на большее не идут. Когда Узумаки понимает это, он озадаченно шепчет: — Разве ты не будешь..? Саске же, голова которого покоится на его плече, злостно шипит ему в шею: — Молчи, ничего пока не говори. И в следующий миг Наруто вдруг узнаёт, какие же на вкус губы неприступного ботаника школы: шершавые и очень горячие. Наверное, он часто их облизывает?