Терминальное состояние

      — Что вы сейчас чувствуете? — слова раскатами грома разносятся по комнате, рикошетят от неприятных взору белых стен, пулями врезаясь в голову девушки, сидящей на диване у одной из стен.       Пальцы хрустят, слышится жуткий звук, словно треск костей под прессом; костяшки белеют, с силой впиваясь в дурацкого плюшево кролика с длинными ушами. Он, выполняя свою роль, забирает на себя ни то злость от вопроса, что кажется максимально глупым и пустым; ни то страх оттого, что его мучителю необходимо снова вскрыть свои вены, нервы, содрать кожу и вывернуть себя наизнанку, удовлетворяя чужое любопытство.       Нервы натянуты подобно гитарной струне, что вот-вот порвётся в руках неумелого любителя. В черепной коробке поднимается самый настоящий ураган из эмоций, чувств и желаний, окрашенных в оттенки серого и кроваво-красного. Мысли клубятся, путаются, всё никак не выходит зацепиться за начало нити, потянуть на себя и найти ответ на вопрос, без которого эту комнату не покинуть.       Что она чувствует?       Злость, страх, безнадёгу и желание вскрыть себе вены, разбежаться и выпрыгнуть в окно, разбиться, чтобы размазало по сырому после дождя асфальту, — умереть. Желание закончить свою жизнь. Прекратить всё это.       — Облегчение, — вместо жуткой правды — ложь. Нет сил признать свою слабость, она и без того на дне чаши, заполненной жалостью окружающих и собственным отчаянием. — Дурные мысли терзают меня всё реже. Кажется, я освобождаюсь из этого крепкого кокона.       — Можете ли сказать, что чувствуете себя сейчас уже лучше?       — Да, — нет! конечно же, нет! С каждым днём её состояние словно становится всё более плачевным. Нет продвижений к светлой тропе, способной вывести её из черноты, царившей как в душе, так и в мире вокруг неё. Хотелось кричать об этом, дать знать, насколько ей плохо, насколько всё пропитано безнадёгой и чувством собственного безумия.       Она, возможно, сходит с ума. Возможно — потому что не уверена ни в чем. Даже в реальности происходящего, в самой себе.       — Вас всё ещё мучают галлюцинации, Адалин? Опишите, что вы сейчас видите, — психотерапевт поправил очки на носу, закинул ногу на ногу и, расположив массивный ежедневник на коленях, принялся что-то быстро записывать.       Стараясь не нервничать, выдавая себя, Адалин нехотя отвела взгляд от своего мозгоправа, тут же утопая в тягучей, липкой, как запëкшаяся кровь, пучине. Комната кишела тёмными бесформенными фигурами, походившими на облака густого токсичного дыма, они дёргались, кружились, летали и выли. Очень громко выли. Эти вопли хуже предсмертных криков: надрывистые, звонкие, душераздирающие, звучащие в голове ежесекундно.        Кто или что это?       В углу комнаты, рядом с книжным шкафом, стоя лицом к стене, находилась ещё одна фигура в чёрном потрëпанном балахоне. От него веяло холодом, сыростью, затхлостью и разлагающейся плотью. Вокруг него всегда мокро, с одежды стекает вода, звучно капая на пол. Это мертвец либо демон, явившийся к ней, преследующий её уже столько времени. Он то появляется, то исчезает. Пугает каждый раз, пусть и лица его не видно. Он страшнее всего остального, что видят её глаза, и этот страх не объяснить.       Адалин не хочет видеть его, отводит взгляд, и перед лицом проносится чёрная бабочка, задевая своими крылышками её щеку. Желание разрыдаться появляется внезапно, словно это бабочка своим касанием заставляет её пустить слезу и выпустить боль.       Отводит взгляд в сторону, посмотреть, куда улетела бабочка, — но её нет. Её и не было. Бабочка — часть галлюцинации. Она вестница смерти, а не успокоения; своим крылом она не пыталась её утешить, хотела ранить, ослабить её. Почти получилось.       — Я вижу, — сглатывает излишки слюны, проглатывая и комок в горле, — всё ту же комнату, что и в прошлый раз и разы до. Кабинет с белыми стенами, безвкусный клетчатый диван, ваше кожаное кресло, вазон с папоротником у окна, дурацкие жёлтые занавески и вас. Вижу книги, тетради с вашими записями на столе и даже недоеденную булочку с корицей, я вижу всё.       Адалин кусает щëку изнутри, сомневаясь, правильно ли она поступает, скрывая своё истинное состояние, свои проблемы. Возможно, ей место в дурдоме, скованной в смирительную рубашку, в комнате с мягкими стенами. Возможно, там ей место, ведь это не нормально, — то, что она видит. Так не должно быть.       За два месяца походов к психотерапевту ей должно было уже стать лучше, но состояние лишь усугубляется, ей всё хуже. Безумие дышит в затылок. Его дыхание ледяное. От него кровь стынет в жилах.       Стоит сказать правду, дать себе помочь. Но Адалин молчит, таит проблемы, создаёт видимость улучшений, как мазохистка, позволяет демонам терзать себя и дальше. Что-то не позволяет открыться тому, кто хочет помочь. Некий непонятный страх не отпускает. Страшно. Как же страшно, что вслед за облегчением — тем, что так жаждет её душа — последует что-то в разы болезненнее, чем принятие своего безумия.       — Хорошо, Адалин, — ручка вырисовывает что-то на белом листе вслед за движением руки мужчины. Поверил он ей или нет — не важно. Радует уже то, что он не копает глубже. — Вы так ничего и не вспомнили о произошедшем с вами?       — Нет, — брови грозовыми тучами нависают над глазами, опущенными в пол, голос становится тихим, выдавая первый честный ответ на этом сеансе. — Не знаю, хочу ли я вспоминать. Вероятно, моё сознание не зря заблокировало некоторые моменты.       — Так и есть, — соглашается мужчина, со вздохом закрывая свой ежедневник. — Но без этих воспоминаний вам не станет легче, Адалин. Вам нужно позволить себе вспомнить всё.       — Мне кажется, что моей жизни придёт конец, когда я вспомню.       Жизнь словно карточный домик: стоит убрать одну карту из фундамента — всё рухнет настолько стремительно, что даже времени на вздох не будет. Она задохнётся ещё в моменте малейшего сдвига той самой карты. Подавленные воспоминания и есть та карта. Стабильность и спасение — разруха и погибель. Пока не помнит — всё стабильно, правда, призраки и демоны перед глазами, но где гарантия, что если они исчезнут, ей станет лучше?       Гарантий нет. Ничего нет. Есть только то, что есть.       — Так может казаться, но это всё часть пути к исцелению, Адалин. Вы пережили страшную трагедию, и справиться с её последствиями временами очень сложно. Но я верю, что у вас получится. Если вы будете честны со мной, и с собой — тоже.       — Я… — слова застревают в горле, вместо них звучит звон будильника. Сеанс окончен. — Спасибо за разговор, мне пора.       — До встречи, Адалин, — мужчина не останавливает, когда она резво подрывается с дивана, швыряет несчастного кролика в сторону и спешит уйти, даже не оборачиваясь.       Она убегает и от психотерапевта, и от призраков, — но они, в отличие от мужчины, следуют по пятам. За спиной отчётливо слышатся оглушительные шаги, хлюпающие звуки под призрачными ногами и звон падающих на пол капель. Он идёт за ней. Он совсем близко.       — Оставь меня! — бросает через плечо, срываясь на бег.       Лифтом она больше не пользуется, боясь оставаться наедине с чудовищами в замкнутом пространстве. Бежит по лестнице, преодолевая ступеньку за ступенькой, пролёт за пролётом. Дыхание быстро сбивается, в груди колет, жжёт до искр перед глазами, до боли в грудной клетке. Бежит, словно марафон на последнем издыхании.       Резко тормозит, глядит вверх, замечая потрёпанный балахон и лужу воды, что медленно стекала вниз по ступенькам. Фигура не двигалась, лица не видно. Адалин никогда не понимает, зачем всегда оглядывается на него, зачем смотрит и говорит с ним. Не знает, почему ждёт от него ответа и расстраивается, когда звучит молчание. Почему печалится и в то же время радуется, не видя его лица.       — Кто ты? Что тебе нужно от меня? — что-то болезненно сдавливает сердце, вынуждая испустить вздох, согнуться пополам, хватаясь за грудь в попытках унять режущую боль.        Это бесполезно.       Призрак воет, протягивая к ней руку. Впервые он издаёт хоть какой-то звук. Кажется, он хочет что-то сказать, но она не слышит, не может его понять. И не хочет. Хочет он ей навредить или нет — неизвестно, и узнавать нет желания. Нужно держаться от него подальше.       — Исчезни! Оставь меня! — выкрикивает ему, собирается с силами и наконец-то покидает здание, оказываясь на улице.       Кругом шум машин, гомоном людей, снующих кто куда, и никакого воя чёрных дымчатых существ. Это для неё сродни тишине. Свежий воздух, всё ещё пропитанный влагой ночного дождя, приятно ласкает раскрасневшиеся после бега щëки, щекочет нос, растрëпывает и без того испорченную причёску. Это, впрочем, не важно. Она на свободе.       Глубоким вдохом приводит дыхание в норму, успокаивая клокочущее в груди сердце. Нельзя сказать, что становится легче — это не так, однако нет больше ощущения чужого присутствия за спиной. В шумном потоке жизни демоны затихают, отдаляясь от неё, то ли давая время перевести дух, то ли готовясь к новой атаке на расшатанное ментальное здоровье. Не важно. Это не важно, пока есть время выдохнуть и расправить плечи.       — Как всё прошло? — чужая рука касается плеча, голос мягко звучит над ухом. Адалин дёргается, сглатывает и оборачивается, ныряя с головой в бездну напротив. Пробивает своим телом тонкую корочку льда, стремительно опускаясь на дно, усыпанное острыми камнями. Умирает. В который раз умирает, просто посмотрев в его глаза.       — Сатору, — звучит плаксиво, надрывисто, на грани рыданий. Одно его имя сродни ножу в сердце. С каждым разом лезвие входит всё глубже и глубже, грозясь в следующий раз лишить её жизни, но зато с его именем на губах.       — Не очень, да? — не ждёт ответа, умело читая всё в её глазах. Дарит ей сочувственную полуулыбку, опуская руку с плеча на локоть, слегка сжимая пальцы. — Ничего, Адалин, скоро всё закончится, — он улыбается чуть шире, стараясь приободрить её, внушить веру в лучший исход, нежели белая рубашка, ремни и мягкие стены в дурдоме.       — Интересно, как именно, — это не вопрос ему, скорее самой себе. Конец близок — она уверена в этом, но каким будет этот конец — вопрос со звёздочкой.       — Скоро узнаем, — Сатору смотрит так, будто уже знает ответ, но молчит, не желая её расстраивать. Он всегда выглядит так, словно знает всё наперёд. — Пойдёшь со мной?       Когда он касается её ладони, спрашивая разрешения увести с собой, Адалин даже не спрашивает: куда и зачем. Так сложилось, что отказать ему она не в силах, да и нет ни малейшего желания говорить ему нет. Если он отведёт её к морю, затянет в воду и утянет на дно, удерживая под толщей воды, пока воздух, пузырясь, выходит из лёгких, лишая возможности дышать, и она умрёт — Адалин, даже зная об исходе, пойдёт с ним. Отведи он её в горы и столкни с обрыва, отдавая хрупкое тело на растерзание камням — Адалин пойдёт. Куда угодно, не важно зачем — уверенно протянет руку и последует за ним. Потому что больна. Неизлечимо больна. Любовью к нему.       Любовь, как рак, имеет свои стадии, даёт метастазы, растёт, как опухоль, распространяется по всему телу, губит жизнь. Иногда наступает ремиссия, когда ничего не болит и кажется, что болезнь отступила, пока не случается рецидив. Новая волна всегда хуже предыдущей. И нет конца и края этому безумию.       Сатору отводит её в свою оранжерею, где выращивает розы. Столь кропотливая работа, требующая внимательности и терпения, не вяжется с его шебутным характером и неусидчивостью, — и всё же является его трепетной любовью. Любая девушка может лишь мечтать о той любви, с которой Сатору выращивает свои розы. Заботливый, внимательный, чуткий, нежный — с бутонами роз — он именно такой. Целая Вселенная, заполненная трепетом, таится на кончиках его пальцев, нежно, практически невесомо касающихся лепестков Королевы цветов.       Адалин может лишь мечтать о таком отношении к своей персоне с его стороны. Но всё же у неё есть больше, чем Сатору может дать другим. У неё есть тринадцать лет общения с ним, есть дружба, что тянется с детства.        Несчастливое число.       — Это роза Джульетты, — говорит он, привлекая её внимание. Подводит её, словно безвольную куклу, к грядке с розами, давая полюбоваться результатом своих трудов.       Роскошные бутоны нежного абрикосового оттенка с прекрасным тонким ароматом мгновенно кружат голову Адалин. Чарующий аромат роз перебивает даже аромат парфюма Сатору, что уже подобен ядовитым испарениям для неё. Адалин вдыхает полной грудью, пропуская сладкий аромат в лёгкие. Голова кружится.       — Для её создания селекционер Дэвид Остин потратил в общей сложности шестнадцать миллионов долларов и пятнадцать лет своей жизни. Я сумел вырастить её лишь с пятой попытки. Не так много, но сил и нервов потратилось немало. Эта роза очень привередлива. И всё-таки игра стоила свеч. Как тебе?       — Красиво, — Адалин стыдливо отводит взгляд, злясь на себя, что не смогла подобрать слов достойнее, чем банальщина, чтобы оценить труд Сатору. Его розы заслуживают склонëнных колен и тысяч слов восхищения. А она скупа.       Внезапно перед глазами снова начинает плыть, рябит, как телевизор в непогоду, в отсутствие стабильного сигнала. Она и есть неисправный телевизор. Тело бьёт дрожь, пальцы нервно сжимаются, взгляд мечется по оранжерее, — но не останавливается ни на чём. Адалин поддаётся непонятной панике, начиная тяжело дышать. Неловко, что подобное происходит на глазах у Сатору. Хочется ослепнуть, лишь бы не видеть жалость в его глазах.       — Всё хорошо, Адалин, — его голос звучит слово сквозь толщу воды: приглашённо. Холодные пальцы касаются её ладоней, Сатору тянет её к небольшой лавке, усаживает, а сам опускается перед ней на колени. — Тебе нужно выпить витамины.       Витамины — вовсе не витамины — антидепрессанты. Ещё в начале лечения ей диагностировали депрессию, выписав необходимые таблетки. Адалин пренебрегала лечением. Не хотела пить эти пилюли. Но иногда приходилось.       Глядя на то, как Сатору доставал из её сумочки баночку, высыпал на ладонь несколько таблеток, протягивая их ей, Адалин жаждала создать ещё один океан из своих слëз. Непонятное чувство всепоглощающей печали накрыло с головой мощной волной, как когда-то сгубил вулкан Везувий Помпеи. Отчего-то рыдать хотелось.       Депрессия. Почему она пришла к ней? Что случилось такого ужасного в тот зимний день? Адалин не помнит практически ничего, кроме собственных криков ужаса, своего животного страха и воды. Много воды. Кажется, она тонула. Едва не погибла. Воспоминания, как пазл, состоят из кусочков, и многих, к сожалению, не хватает, чтобы увидеть картину целиком. В голове решето, оставившее лишь страх перед водой, депрессию и демонов в голове. Нет связи. Ничего не понятно. Оттого и кажется всё нереальным.       — Я рядом, Адалин, я всегда рядом, — Сатору ждёт, пока она проглотит таблетки и вновь берёт за руки, невесомо касаясь губами костяшек.       Адалин теряется от его невинного касания, плавится под взглядом, всё ещё ощущая на коже влагу его поцелуя. Зачем? Почему? Его попытка успокоить, помочь — щемящая боль под рёбрами — для неё. Он делает лишь хуже своей дружеской заботой.       Адалин не хочет его видеть, но будет продолжать смотреть, подобно мазохистке, ведь, как не парадоксально, он — единственный, кого она желает видеть.       — Посмотрим на бабочек?       Бабочки — второе любимое дело Сатору после выращивания роз. Буквально в соседнем помещении живут бабочки: редкие, обычные, самые разные. Они свободно летают в помещении, проживая свою короткую, но красочную жизнь в окружении цветов и зелёных растений. Это не свобода, но безопасная среда для них.       В доме бабочек тихо, тепло, уютно, словно в родном доме, воздух пропитан свежестью и ароматами цветов. Это место воистину сказочное, красочное; оказаться здесь — словно побывать в самом дивном месте на Земле. Рядом порхают бабочки, и они не вызывают той дрожи в теле, как те, что мерещатся Адалин. Бабочки Сатору, правда, успокаивают. Как и его присутствие.       Адалин спокойно выдыхает, рассматривая бабочек, порхающих над цветами.       — Это Морфо-бабочка, люблю их больше остальных, — Сатору стоит прямо за её спиной, мягко сжимая широкими ладонями её хрупкие плечи. Его голос — любимая ею лунная соната Бетховена. Он всегда меняется, когда Сатору говорит с ней, становится нежнее, тише. Адалин дрожит, всем сердцем желая получить его объятия, — такие, что может подарить лишь любимый человек.       Сатору её не любит. Сатору не подарит того тепла и нежности, о которых она грезит годами.       — Они в основном питаются листьями различных растений, грибами и гниющими плодами, — продолжает он, склоняясь к её уху ещё ниже, едва не касаясь губами непослушных волос.       Адалин рассматривает бабочек, шумно сглатывая от волнения. Нижняя часть крыльев голубого Морфо коричневого цвета с большим количеством глазных пятен. Задняя часть крыльев также помогает им сделать камуфляж таким образом, что они могут скрываться от потенциальных хищников. Хорошо, что здесь им прятаться не нужно. Бабочки в полной безопасности.       — Представь, Адалин, некоторые бабочки живут всего несколько дней, другие — пару недель, и лишь единицы способны прожить целый год. Их жизнь столь коротка, но за это время они проходят весь свой жизненный путь, успевают сделать всё, перед тем как погибнут. А люди… даже доживая до глубокой старости, умирают с сожалениями, что не успели сделать многое за всю жизни. Мы молоды, ещё вся жизнь впереди, а я… уже сейчас сожалею о многом. Что-то не успел, что-то не сумел сделать раньше, хотя мог. Почему мы ждём, всё время откладывая на потом, ведь даже не знаем, сколько лет нам отведено в этом мире? Жизнь может оборваться внезапно, и ничего уже не изменить.       — Потому что мы глупы и трусливы? Мы неправильно расходуем то время, что нам отведено, и так всегда, — поджимая губы, Адалин оборачивается к нему вполоборота, встречаясь глазами.       Она уверена, что в её глазах Сатору видит столько же сожалений и печали, сколько и она в его. Не так давно, перешагнув второй десяток лет, они уже сейчас, подобно старикам на смертном одре, утопают в сожалениях. Сожалеют ли они об одном и том же?       — В своей жизни я люблю только три вещи: розы, бабочек и… хочешь угадать третье? — от резкой смены темы и близости дыхания Сатору Адалин теряется, но чётко произносит ответ в своей голове.       Её предположение наивно продиктовано красными нитями любви, тянущимися к сердцу напротив, но не имеющими возможности проникнуть дальше из-за плотной брони. Может ли она претендовать на третье место в его списке?       — Я… я не знаю, — всё же отвечает, оставляя свои предположения при себе.       — А мне кажется, что ты уже дала ответ на мой вопрос.       — Не думаю, что он может быть верным.       — А я верю в силу твоей сообразительности, — улыбается тепло, касаясь пальцами её волос, убирая мешающие пряди за ухо. Давать точный ответ и удовлетворять её любопытство Сатору не собирается, тем самым мучая её сердце лишь сильнее догадками.       Он делал так всегда: намеренно или нет, играл с её чувствами ещё со времён школы. И так продолжается до сих пор. Адалин не в силах вырваться из замкнутого круга. Её мир вертится вокруг Сатору. И тому есть причина…       У её влюбленности есть начало, вот только Адалин не помнит этого. Как всё началось, когда и почему? Не помнит и того, что было зимой, но точно знает, что ответы есть у всех, кроме неё. Все молчат, потому что её доктор запретил. Она сама должна вспомнить.       Память в мозге хранится в виде наборов электрических импульсов, которыми обмениваются клетки в так называемом гиппокампе — центре памяти мозга. Чтобы активизировать воспоминания, нужен толчок — катализатор, что и запустит процесс. Адалин ждёт этого, но пока тщетно.       Сатору отводит её на прогулку в парк, наслаждаться свежим после дождя воздухом. Тишину заполняют его рассказы о бабочках, розах и воспоминания из детства. Он крепко держит её за руку, переплетая пальцы, дарит умиротворение, которое она действительно ощущает. Но только в его присутствии. Только он может подарить ей спокойствие от галлюцинаций.       Но стоит Сатору отойти, как дымчатые фигуры снова мелькают перед глазами, тянут к ней полупрозрачные руки и воют. Адалин походит на душевнобольную, которую родственник вывел в сад у дурдома на прогулку, а она сидит неподвижно на лавке, дрожит и смотрит на призраков, видимых лишь ей. Прохожие странно смотрят на неё, косят взгляды, обходят стороной, и в такие моменты чувство собственного безумия ясно, как никогда.       И он тоже здесь. Или это она? Человек в мокром балахоне стоит напротив, хрипит, сводит с ума. Адалин всхлипывает, пряча лицо в ладонях. Таблетки иногда долго не действуют, а временами и вовсе не дают эффекта.       — Адалин, — Сатору возвращается, садится рядом и крепко обнимает, позволяя уткнуться ему в грудь. Гладит по волосам, успокаивая одним лишь своим дыханием. Он прогоняет призраков.       — Я устала, Сатору.       — Я знаю.       — Они преследуют меня. И этот человек в балахоне… я боюсь его, — она долго не решалась говорить о своих призраках с Сатору, но хранить молчание уже нет сил. — Я знаю, что это нереально, но от этого не легче. Я вижу и слышу то, чего нет. Я схожу с ума, а может, я уже двинулась умом, а всё это — просто сон, который я вижу, лёжа на кровати, прикованная ремнями. И как только я узнаю, кто скрывается под балахоном, для меня всё закончится.       — Адалин, вероятно, этот человек в балахоне — лишь воплощение тех воспоминаний, от которых ты бежишь. Ты хочешь вспомнить, но боишься это сделать, поэтому он и преследует тебя. Ты права: всё закончится, когда узнаешь, кто он. Тебе станет легче.       — Нет, Сатору, — отрицательно качает головой, отодвигаясь от него. — Не думаю, что станет легче. Вероятно, раскрытие этой тайны — конец для меня. Мне кажется… что я умру. Я уже чувствую себя призраком.       — С тобой всё будет хорошо, поверь мне. Я буду рядом всегда.       — Ты не можешь обещать мне такое.       — Могу, — его голос, каждое его слово — панацея для души. Тихий, но уверенный, мягкий, внушающий веру. Ему хочется поверить без оглядки.       Адалин верит, вновь возвращаясь в его объятия. Не важно даже, в какой роли он будет рядом, главное — будет с ней. Сатору никогда не обманывает, потому и в этот раз она не ставит его заявление под сомнение. Однако срывать капюшон с призрака в балахоне ей всё равно не хочется. Он — конец её пути. Время ещё не пришло.       Закрывая глаза, отдаваясь во власть его тёплых и таких надёжных рук, обвитых вокруг её спины, Адалин вдруг вспоминает детство, тот день, когда с родителями переехала из родины круассанов в Японию. Её долго не хотели принимать, никто не дружил, держась стороной, дразнили из-за акцента. Потом появились Сатору, Сугуру и Сëко. Они и стали её первыми друзьями. И эта дружба всё ещё надёжна и крепка.       Радостные воспоминания, казалось бы, но отчего-то на душе неспокойно, сердце сжимается, а комок застревает в горле. Снова она натыкается на дыру в воспоминаниях. Она забыла что-то важное, — то, чего нельзя забывать. Что же это?       Приоткрыв глаза, отведя взгляд в сторону, Адалин замечает белую бабочку, порхающую возле них. Она подлетает ближе, прячась в светлых волосах Сатору, сливаясь с ними. В этом нет ничего необычного и странного, но мысли Адалин приобретают тревожный оттенок, вынуждая её плечи сжаться, поддаваясь натиску навязчивых мыслей. Нет ощущения радости при виде бабочки. Есть тревога и страх.       — Бабочка считается символом души, она переносит душу умершего в загробную жизнь, — её голос безжизненный, тихий, лишённый каких-либо эмоций. Адалин пустеет, её высушивает. Бабочка забирает всё.       — Она также является символом трансформации и возрождения, Адалин, — Сатору спешит её успокоить, касаясь ладонью щеки, но девушка уворачивается, отворачиваясь от него. — А также это просто бабочка.       — Сатору…       — Тебе нужно отдохнуть, думаю, ты устала.       Адалин не возражает, смиренно следует за ним. Лекарства начинают действовать. Клонит в сон. Время отдохнуть от своих кошмаров.

****

      Сновидения не приходят уже несколько месяцев. Её сон не украшен яркими событиями, продиктованными подсознанием. Ничего тревожного, никаких кошмаров она не видит, когда засыпает. Обычно к вечеру становится легче, и призраки не тревожат, не видно человека в балахоне, никаких посторонних звуков — нет ничего, кроме звука собственно дыхания, стука сердца и урагана мыслей в голове. Адалин много думает перед сном, но мысли беспорядочны, несвязны. В голове хаос.       По утру всё начинает с воя призраков, что не в силах заглушить, даже спрятавшись под одеяло с самыми громкими мыслями в голове. Не спасают даже мысли о Сатору. Остаётся лишь делать вид, что всё хорошо и нет ничего невозможного в поле её зрения и слуха. Она привыкла притворяться за столько месяцев.       Мать рыдает, застав её бревном лежащей в постели с пустым взглядом, устремлённым в потолок. Адалин бледная, заторможенная, губы синие, как у покойника, взгляд стеклянный. Вставать с кровати нет желания. Не хочется говорить, не хочется ничего. Временами ей очень плохо. Та самая депрессия лишает сил.       — Ты рыба, выброшенная на берег, Адалин, уже давно стухла. Жалко смотреть на тебя. — Девушка отводит взгляд в сторону, замечая своих друзей, невольно улыбается. Видеть их всегда радостно.       — Скорее увядающий цветок, — Сёко опускается рядом на кровать, откидываясь на подушки. — С ума сходишь снова?       — Скука! — тянет Сугуру, хмурясь. — Валяешься, как мёртвая, вместо того, чтобы пойти с нами куда-то оторваться.       — Забудь о своих призраках, не пытайся ничего вспомнить, оно тебе не надо, — Сёко приобнимает её, говоря именно то, что ей нужно услышать сейчас. — Попытки делают тебе лишь хуже, так что брось это дело.       — Пойдём лучше прогуляемся, ну или хотя бы выйдем на улицу, чтобы поток свежего воздуха и солнечные лучи вдохнули в тебя жизнь, — смех Сугуру задорный, живой. Сёко подхватывает его, — и комната заполняется их общим смехом.       Ведут себя, как дети, когда пытаются расшевелить её. И если Сатору с ней — нежный, чуткий, внимательный, старается помочь словами и объятиями, то Сугуру и Сёко пытаются развеселить, отвлечь, вытащить куда-то, лишь бы она не сидела дома. Сатору хочет, чтобы она всё вспомнила, а они желают обратного. И это первый раз, когда их мнение не едино.       — А Сатору пойдёт с нами? — тихо отзывается она, тут же слыша всхлип матери. Она зажимает рот ладонью, по щекам текут слëзы. Она рада или расстроена?       — Нет, он придёт к тебе позже.       — Жаль. Я уже и не помню, когда в последний раз мы собирались вчетвером.       Расстраивается, нервно смыкая пальцы, кусает губы, закрывает глаза. Когда между ними что-то изменилось? Откуда появилась стена, отделяющая от них Сатору, ведь это он всегда был тем, кто соединял их. Он — душа компании, заводила и весельчак… был таким, по крайней мере.       Всё изменилось. Все они изменились. Повзрослели. Скрылись в том, что душе ближе: в любимом деле, работе, семье… своём безумии. Каждый сходит с ума по-своему. Она вот — буквально.       — Это было так давно, Адалин, — грустно отзывается мать, касаясь её руки. Тянет на себя, прижимаясь щекой к холодным пальцам. — Ты справишься, я зная, я верю в тебя. Просто вернись ко мне.       Голос матери звучит отдалённо, будто она и не здесь, а где-то далеко. Между ними не жалкие сантиметры, а сотни километров, года, что сливаются в века. Будто они в разных измерениях. Адалин тонет, идёт ко дну, её демоны утягивают всё глубже — туда, где не был человек. А мать на берегу со слезами на глазах наблюдает, как её ребёнок умирает и ничего не может сделать, не может помочь. Смотрит и давится солёными слезами.       Адалин должна вернуться: к прежней жизни, к своим друзьям, к матери, к самой себе.       Сил нет. Нет желания. Всё ещё хочется умереть и просто отдохнуть; лежать, не заботясь ни о чём, отдаться забвению.       Душ, чистая одежда, порция таблеток — и вот она уже бродит признаком вместе с друзьями в парке возле дома. Сегодня тепло, жарко даже, дует лёгкий ветерок, развивая волосы, лаская бледную кожу. Погода прекрасная, а вот Адалин сегодня хуже. Наверняка мать уже сообщила обо всём её психотерапевту. Значит, скоро новый сеанс, новый приём. И снова ложь, потому что так легче, так привыкла.       Сёко улыбается, держа её за руку. Она яркая, как солнечные лучи, что так тепло ложатся на её кожу, веселая, — такой Сёко была когда-то в детстве, — такой Адалин видит её и сейчас. Лучшая и единственная подруга, пристанище для её блуждающей души. Без неё уже никак.       Сугуру такой же: сдержанный, но улыбчивый, — он всегда улыбался в присутствии Адалин, чтобы она видела, что он принимает её как подругу, он рад их встречам. Он самый рассудительный из них четверых, даёт советы и не даёт делать глупости. Сейчас он такой же?       Перед глазами темнеет, и Адалин опускается под дерево, прижимаясь спиной к стволу, стараясь держаться за ту реальность, что рябит перед глазами. Но сознание уплывает, в голове мелькают картинки из прошлого. Детский задорный смех, лица друзей, а затем крики и много-много воды. Внутри пустота, холод и больше ничего.       Что это было? Результат приёма лекарств, очередная галлюцинация или проблески воспоминаний?       — Не уходи, Адалин, — зовёт её Сёко, обеспокоенно сжимая плечо. Заглядывает в глаза, возвращая в реальность. Или нереальность. Адалин запуталась.       — Этот мир такой сложный. Жить сложно, когда на тебя со всех сторон кто-то и что-то давит. Нужно подстраиваться, приспосабливаться, пытаться выжить, выдавая себя за того, кем мы не являемся. Это так утомительно. Вернуться бы в детство и навсегда остаться ребёнком, — Сугуру смотрит на неё глазами того ребёнка, коим он был когда-то, но во взгляде осознанность, усталость.       С ним хочется согласиться. Детство — лучшая пора жизни. Быть взрослым слишком утомительно.       Жить утомительно…       Это хотел сказать Сугуру?       — Я хочу побыть одна, — резко говорит она.       Друзья сопротивляются, не желают оставлять её одну, но всё же уходят. Адалин уходит к пруду. Близко не подходит, смотрит издалека, дрожит. Это невозможно, но кажется, будто земля под ногами может в любую секунду превратиться в воду, и она утонет, навечно оставаясь лежать на дне.       Нащупывает телефон в кармане, набирая необходимый номер, говорит всего несколько слов и ждёт, устроившись на лавке под деревом. Они часто здесь бывали с Сатору, именно на этой лавке она множество раз пыталась озвучить ему свои чувства. До сих пор не получилось. Всё ещё страшно быть отвергнутой им или принятой, но из жалости. Потому что она жалкая. Сатору бы не смог её обидеть. А может… есть шанс на реальную искреннюю взаимность…       — Сатору! — Адалин оживает, замечая его, кажется, даже краска приливает к лицу, прогоняя мертвенную бледность, губы розовеют, глаза загораются живым блеском. Только он приводит её в чувство, воскрешает, бодрит.       — Порозовела, — мягко улыбается, поглаживая щëку большим пальцем, позволяя ей прильнуть к его тёплой ладони и задрожать от удовольствия.       Вероятно, он знает её секрет. После таких импульсивных действий было бы странно, не пойми он глубину её привязанности. Не друг, а кто-то больше, значимее. Он точно знает, намеренно позволяет ей чуточку больше, делая вид, что это дружески, чтобы не смущать её. Адалин такая же нежная, как его розы.       Она подозревает о его осведомлённости, но не думает много об этом, ведь тогда расстроится. Это лишнее.       — Это для тебя, Адалин. — Когда он протягивает ей ярко-красный ликорис, улыбка меркнет на её лице. Этот цветок подобен пощёчине: больно, неприятно, хуже не придумать.       — Паучья лилия… почему ты даришь мне её? Это цветы смерти…       — Они были там, помнишь?       — Где были?       — У реки… — Сатору выглядит расстроенным, ему тяжело говорить, вспоминать. Не только для неё это больная тема. — Прошло уже четыре месяца, Адалин. Это тяжело, но… нам нужно двигаться дальше, отпустить ситуацию, принять её… Так не может быть вечно.       — О чём ты говоришь?       — О том же, о чём и всё это время. Тебе нужно вспомнить и… принять.       — Я… умерла? — срывается с её губ. Руки нервно сжимают ужасный цветок, раздавливая лепестки между пальцами. Цветок не жалко, пусть его и подарил ей Сатору, он должен умереть, исчезнуть.       Сатору не отвечает. Возможно, он устал от неё и её глупых вопросов, поведения, может, не знал ответ или же не хотел давать его, чтобы не пугать. По его взгляду ничего не понять, за целым океаном печали не разглядеть больше ничего. Это она высосала из его взгляда жизнь? Утомила. Надоела.       — Всё нереально, да? Я живу в своей иллюзии, в месте, что сама придумала…       — Мне больно смотреть на такую тебя, больно слушать и не иметь возможности помочь. Я хочу, чтобы та Адалин, которую я знаю, вернулась, чтобы всё это закончилось, — он обрывает её, прижимает к себе, путая пальцы в мягких волосах, тяжело дышит, пытаясь сдержать в себе гнев и разочарование. — Это моя вина. Это я виноват в том, что сейчас происходит с тобой. Прости меня, Адалин, я ведь… хотел как лучше.       В жизни часто всё идёт не по плану, желание помочь оборачивается катастрофой, обрушивается катаклизмом, последствия которого не устранить легко и просто. Иногда эти последствия тянутся до конца жизни, камнем лежат на плечах, тисками сдавливают внутренности. Жить становится невозможно.       Но есть ли смысл размышлять на эту тему, если в памяти не сохранился тот момент, за который Сатору и просит прощения? Что он сделал? В чём виноват? Догадок нет, да и не хочется даже предполагать, чтобы потом не винить его, не злиться. Только не на него.       Адалин глупа или слишком влюблена, ведь простила бы его, вонзи он даже нож ей в сердце.       — Это всё реально, Сатору? — цепляется за него, сжимая до хруста ткань его рубашки, пытается прижаться ближе, раствориться в нём, стать одним целым. Было бы это только возможно.       — Да, почему нет. Реально всё, что ты хочешь, чтобы было таковым.       — Ужасный ответ… или самый лучший. Не знаю.       — Главное, чтобы тебе было хорошо.       — Мне… хорошо только с тобой, — слова даются легче, чем она думала, слетают с губ, как песня: тихая, робкая, но чистая, искренняя, от всей души. Неловко, но не страшно. Возможно, из-за того, что это может быть лишь сном, галлюцинацией.       — Не говори так, — из него сочится печаль.       — Почему? Это ведь… правда, — робеет, отдаваясь во власть смущению. Похоже, она близка к полному раскрытию своих чувств. Но также знает, что не сделает этого.       — Разве нет других людей, вещей, с которыми тебе хорошо?       — Нет! — отвечает уверенно, нехотя, отстраняясь.       Осекается, вспоминая Сугуру и Сёко. Разве ей не хорошо с ними? Конечно, но… Сатору особенный, незаменимый. Он — центр её Вселенной. Он лекарство от всех болезней. Но он же и удавка, накинутая ей на шею. Либо убьёт, либо сделает самой счастливой.       — Не ставь под сомнения мои слова лишь только потому, что я пью таблетки и хожу к психотерапевту. Просто поверь мне и прими. Ты… ты для меня незаменим. Я без тебя уже не смогу…       — Режешь без ножа, Адалин, — Сатору мрачнеет, над ним, словно тучи нависают, открывается чёрная дыра и высасывает все положительные эмоции, оставляя его лицо серым. Её откровение не радует его. Его реакция расстраивает девушку.       Не такого она ожидала. Хотя и не ждала чего-то подобного в ответ. Надеялась, но знала, что не услышит. И всё же она смогла открыть ему хотя бы часть своих чувств.       — Я думал только о тебе, — оседает на лавку и тянет к ней руки.       Адалин поддаётся, их пальцы соприкасаются, она опускается рядом, послушно, в след за его движением руки, ложится головой на колени. Расслабляется, чувствуя его пальцы в своих волосах, глядя в его глаза, улавливая освежающий аромат парфюма. В этот момент она счастлива. Ничто не тревожит, не бередит раны.       — Даже не задумывался, что всё может обернуться вот так. Но… я поступил бы так же. Прости меня за это.       — Не понимаю, за что ты извиняешься, но даже зная, не злилась бы и простила. Уже прощаю.       — Хотя бы сейчас и пусть ненадолго, но я рад это слышать.       — Думаешь, когда пробелы в моей памяти заполнятся, я буду говорить иначе?       — Наверняка так и будет.       — Мне страшно.       Вероятно, этот страх и есть причина её состояния. Она сама сбежала от реальности, закрыла в шкатулке плохие воспоминания, зарыла её глубоко в своём подсознании, надеясь, что станет лучше. Возможно, в какой-то степени лучше и стало, но вместо спрятанного дурного явилось другое, сводящее с ума.       — Мне жаль, но дальше будет ещё хуже. Но… уже скоро конец.       — Я справлюсь? — не спрашивает, что он имеет в виду, поняла, что вопросы запутывают лишь сильнее.       — Я верю в это и надеюсь.       — Сатору…       Адалин дрожит, хватается за сердце, учащённо дыша, смотрит широко распахнутыми глазами на Сатору, не понимает, что происходит. Дыхание внезапно прекращается, глаза закрываются, тело обмякает.       Период между предагонией и агонией — терминальная пауза. Длительность паузы может доходить четырёх минут. Человек не дышит, отчего ошибочно можно диагностировать смерть.       Признаком начала агонии после терминальной паузы служит появление первого вдоха.       Адалин делает короткий вдох, медленно открывая глаза, уже отчётливо понимая, что входит в финальное состояние перед смертью. Как и сказал Сатору: дальше будет только хуже.       — Времени совсем мало, Адалин. Ты должна увидеть, кто скрывается под тем балахоном.       — Но тогда я умру, Сатору…       — Это единственный путь. Просто найди в себе силы.       Агония обещает не только стать крутым порогом перед смертью, но и высосать душу, лишить всего, что она имела за свою короткую жизнь.       Организм делает последнее усилие, мобилизирует все имеющиеся резервы, стараясь зацепиться за жизнь… Всё или ничего.