Сладко

      Жить вечность — мечта некоторых: онкобольных, богатых, детей.       Мечта кого-то, кого угодно, но только не Чонсу.       Он кривится, плюётся ядом, шипит на эту вечную жизнь и убеждён, что бессмертие — ни что иное, как проклятие. На нём самом или его роду, а может быть Чонсу просто оказался не в том месте не в то время, но он застал многое за всю свою жизнь: закат Чосона, революционные движения, аннексию Японией, Вторую мировую войну и раскол Кореи. Он пережил долгие десятилетия всего не самого лучшего в своей жизни, но на лице его с тех пор так и не появилось ни единой морщинки.       Мечта многих женщин?       Проклятие Чонсу.       Если бы он как и кошка имел девять жизней, то эта наверняка была бы уже третьей или четвёртой: Чонсу плохо помнит год своего рождения, потому что в последнее время тот становится каким-то и не важным вовсе. Знает приблизительное — конец девятнадцатого века, как это принято сейчас говорить в учебниках истории. По подсчётам ему сейчас должно быть сто сорок или сто пятьдесят лет: особо вспоминать, высчитывать и задумываться не хочется. В памяти лишь отчётливо остаётся вот уже долгое время дата его рождения: любимая исполнительница Чонсу, Индила, родилась с ним в один день, грех такое забыть.       На самом деле, он плохо помнит и осознаёт, как стал таким.       После заражения Чонсу вообще совсем не понимал, насколько сильно поменялась его жизнь. Он просто ощущал непривычную чувствительность к солнечному свету и подъём сил. О том, что он теперь не может умереть, Чонсу узнал лишь спустя полгода, когда при беспорядках и революционных движениях в него попало две пули. Было больно, чертовски, однако сквозные отверстия затянулись, и даже шрамов не осталось на коже. Он почувствовал слабость и вдруг настоящий звериный голод спустя долгие месяцы тошноты от обычной пищи.       Чонсу сам не знал, чем руководствовался, когда впился в шею первой своей жертвы — какого-то пьяницы, едва ли в сознании сидящего в переулке. Это было мерзко и отвратительно: Чонсу ненавидит эту часть себя всей душой.       Голод можно сдерживать и долго терпеть — пару лет так точно. Можно даже питаться некоторыми обычными продуктами, но они очень плохо воспринимаются и усваиваются его организмом. Тяжелее всего было, конечно, в военное время, когда Чонсу то и дело цепляло пулей, ножом, снарядом, а дикий голод одолевал бесконечно. Благо крови чужой лилось много рядом и не приходилось вцепляться боевым товарищам зубами в шею.       Сейчас, к двадцатым годам этого века, Чонсу почти что сверхчеловек. Жить с бессмертием и всё это время заниматься одним и тем же делом — скучно. Ему не хочется геройствовать, просто обычной мирной жизни, которая идёт своим чередом, поэтому чтобы хоть как-то не загасать от уныния и одиночества, Чонсу учится. Много. На самом деле, у него уже несколько образований и он перепробовал около семи профессий.       Ещё Чонсу знает четыре языка, потому что путешествовать — одно из его хобби. Мир кажется таким огромным, столько стран, и хотя, конечно, в далёкие поездки он выбирается не часто, это одно из его любимых дел. Чонсу с нетерпением ждёт, когда станут более обыденными путешествия в космос: там он ещё ни разу не был, и это новое, неизведанное будоражит его несчастную вампирью душу своей тайной.       В основном жизнь, однако, кажется ему скучной и кристально ясной — она как игра, которую он проходит уже далеко не первый раз.       Спасает только учёба.       Нынче Чонсу выбрал интересное направление — медицина. Учёба в медицинском точно надолго утолит его потребность в чём-то новом, к тому же, быть может, разбираясь в процессах организма обычных людей, Чонсу наконец поймёт, как работает его собственное тело?       Иногда ему кажется, что он мёртв, что он просто ходячий труп. Если приложить ладонь к груди, то биение сердце вряд ли получится услышать, а волосы после новой стрижки отрастают годами — все процессы в организме Чонсу крайне замедленны, почти что приостановлены, однако он всё ещё каким-то чудом живой и не может относить себя полностью к мёртвым.       Университет же точно полон жизни, гама и шума. Чонсу проталкивается сквозь людей к нужной аудитории. Он уже на втором курсе медицинского, однако первые полгода у них всё ещё будет преподаваться английским. С ним у Чонсу проблем нет, и можно было бы вполне прогулять лекцию, но возможность получить автомат при хорошей посещаемости сильно соблазняла.       Он заходит в аудиторию за пять минут до начала и видит, что все места на последних рядах уже заняты. Ожидаемо, учитывая, что эта лекция проходила совместно с группой будущих IT-специалистов и инженеров...       Чонсу плюхается на второй ряд, усаживаясь за пару мест от конца ряда, чтобы было потом удобнее выходить. Задумывается.       Новые технологии тоже довольно интересное направление, учитывая, как активно они сейчас развиваются. И, конечно, Чонсу по натуре своей склонен больше к гуманитарным наукам, однако, возможно, лет через тридцать, когда он снова окажется за партой очередного университета, ему стоит выбрать именно эту специальность?       Студенты потихоньку всё ещё затекают в аудиторию, а преподавателя всё нет. Начинают заполнятся места даже на первых рядах, с Чонсу рядом мало кто хочет сидеть, но так было всегда: возможно на уровне какого-то подсознания люди, сами того не зная, боялись его? Как жертва, чувствующая хищника, но не видящая его. Он думает, что всё дело и в правду в какой-то вампирской ауре — Чонсу одинок на протяжении всех своих жизней. Возможно, многих отталкивает бледность его кожи и круги под глазами, создающие мрачный и недружелюбный вид, но он ничего не может поделать с этими особенностями своего существования. Ни один консилер не способен замазать синь под его глазами, а автозагар... Он ложится крайне неудачно на его кожу, мягко говоря, да и не в моде это здесь — быть золотисто загорелым.       — Я присяду? — раздаётся голос над ухом, и Чонсу вздрагивает, выныривая из своих мыслей и поднимая взгляд на парня: тот осторожно присаживается рядом, совсем близко к нему. Намеренно, скорее всего, потому что есть ещё много свободных мест в других частях аудитории, и не сказать, что это самое удачное.       — Конечно, — кивает, пытаясь скрыть своё удивление. Эмоции его, однако, подобны открытой книге для некоторых людей. Парень негромко хихикает, и Чонсу наконец получше удаётся разглядеть черты его лица.       По телу проходится дрожь, даже сердце, кажется, ускоряет свой неспешный вот уже не первую сотню лет ритм.       Он же...       Чонсу закусывает губу и понимает, что никакого чуда быть не может. Это не он, точно, такое случается только в сказках и романтических фильмах про вампиров для девочек подросткового возраста (Чонсу их тоже смотрит, на самом деле, и ревёт потом вечерами в подушку).       Парень перед ним — похож до боли, до зияющей раны в груди в том месте, где должно быть сердце, на человека, в которого так не повезло Чонсу влюбиться ещё при обычной его жизни.       Судьба на самом деле не любит Чонсу, или Бог, или кто там вообще сидит сверху и всё решает. Мало того, что ему не повезло стать бессмертным, так природа к тому же одарила его ориентацией, за которую убивали, наказывали, унижали вплоть до этого столетия и делают это в некоторых странах до сих пор. Чонсу — гей, и шанс получить взаимность от другого парня, который ему понравится, равна практически нулю. Сейчас, быть может, на пару процентов выше, но он до сих проживает в довольно консервативной стране, чтобы действительно не надеяться на удачу в любовном плане.       Наверно, это хорошо, что у него не было второй половинки: Чонсу никогда не страдал, видя, как она стареет, а потом уходит из жизни в преклонном возрасте. Он лишь мучился от невзаимной любви, даже не надеясь признаться, но и она забывалась относительно быстро. Чонсу полный неудачник — он из тех, кто легко ловит влюблённости на прохожих людей или кого-нибудь из окружения. Щекотливое чувство довольно быстро проходит, потому что Чонсу до сих пор не самым лучшим образом разбирается в людях и постоянно выбирает не тех.       Однако в самом начале жизни было у него подобие взаимности с мальчиком, с которым они выросли в соседних домах. Был у Чонсу и поцелуй с ним же — первый и последний, но зато такой отчаянно-обнадёживающий, и ещё более горький, учитывая, что на следующий день волна революции пустила в них обоих пару пуль. И единственная взаимность Чонсу погибла рядом с ним, истекая кровью, а он выжил.       И продолжил страдать.       И вот теперь спустя больше сотни лет чужие глаза выглядят предательски знакомо. Человек перед ним, скорее всего не так уж и похож на его первую влюблённость, потому что Чонсу плохо помнит лицо, столько лет прошло, столько воды утекло, однако что-то неуловимо родное есть, чувствуется.       Его непреодолимо тянет к парню рядом и это даже не вызвано голодом.       — Ким Чонсу со второго курса медицинского, — решает представиться он и нетерпеливо спрашивает: — А тебя как зовут?       — Квак Джисок с первого. Я с группы программистов, и если что могу компьютер починить, — Джисок ярко улыбается, весело щураясь и пожимая Чонсу руку. А потом говорит: — У тебя такая холодная ладонь, хён, давай я угощу тебя кофе после лекции?       

***

      Чонсу соглашается, сам не зная почему, и едва высиживает лекцию: у него внутри всё неспокойно, неладно, бушует. Вампирье сердце вновь увеличивает удары до трёх в час, и если так пойдёт дальше, то чуть-чуть — и он точно станет обычным человеком.       Лекция по английскому неинтересная, и Чонсу даже не берётся за ручку, а вот Джисок рядом прилежно что-то записывает, посматривая на профессора и иногда уркадкой на Чонсу. Чонсу делает вид, что не смотрит в ответ, и вообще не видит всех этих взглядом.       Он в растерянности, он не понимает       К чему всё это? И что означает?       Чонсу вдруг стал обладать каким-то вампирским обаянием и к нему наконец потянулись?       Да нет.       Бред какой-то       Чушь.       Однако вот Джисок, совсем рядышком, и можно даже почувствовать тепло его тела, а если немного принюхаться и склониться...       Чонсу сдерживает себя, сглатывая. Зачастую он не особо улавливает чужие индивидуальные ароматы в толпе людей с намешанными парфюмами и одеколонами, жгущими его бедные чувствительные рецепторы. Но Джисок... Одеколон на его шее и запястьях лежит совершенно тонким слоем и мягкий, не заставляющий чихать и морщиться, что удивительно. И даже с этим чужой природный запах всё равно пробивается сквозь искусственный ароматизатор, и Чонсу опять торкает, потому что всё в его теле отзывается, тянется, жаждет.       Не в том смысле, что он бы съел Джисока прямо тут в аудитории, не оставив в нём ни капли крови, но...       С Чонсу такое впервые, понятно?       По окончанию лекции Чонсу думает, что быть может Джисок забыл о своём обещании, однако намеренно медлит, собираясь, и видит, что Джисок никуда не уходит стремглав из аудитории: терпеливо стоит у выхода из ряда, касаясь лямки рюкзака, повисшего на одном плече.       Помнит, значит.       Чонсу скрывает внутреннюю взбудораженную бурю эмоций и чувств, когда внутри у него плещется ил, поднятый и побеспокоенный со дна реки.       — Всё ещё хочешь угостить меня кофе? — спрашивает Чонсу с осторожным подшучиванием в голосе.       — Ага, у меня эта лекция была последней. У тебя ведь тоже, хён?       — Зови меня просто Чонсу, — поправляет, кивнув. Обращения, завязанные на возрасте, и вся эта пляска вокруг уже устаревших традиций ему не по душе, хоть он и старше всех тут, даже самых пожилых преподавателей, которым давно уже пора на пенсию и в гроб. Грубовато, но правда: где вы вообще найдёте человека, заставшего эпоху Чосона?       Джисок соглашает и легко отбрасывает эту грань из «хёнов» и «хубэ» между ними, а потом ведёт в какое-то «очень классное место с адекватными ценами». Они в итоге оказываются в кофейне неподалёку и ждут свой заказ, общаясь.       Джисок довольно болтливый, но не в негативном плане, Чонсу это даже нравится — как он своей возбуждённой речью и постоянными смешными историями из прошлого создаёт жизнь вокруг них, с лихвой хватающую на обоих.       Когда кофе наконец приносят, Чонсу отпивает свой латте, с удовольствием перекатывая послевкусие на языке. Не сказать, что он сразу стал поклонником этого напитка, но за столько лет грех было не попробовать и не пристраститься.       Чонсу замечает, что Джисок, напротив, к своему американо почти не притрагивается: только всё касается ручки чашки пальцами, обжигается, оглаживает подушечками края, и иногда подносит к губам, сделав едва заметный глоток, но толком не пьёт, не получает удовольствие. Джисок умный: он много рассказывает о своей учёбе, будучи на первом курсе, и действительно наслаждается выбранным направлением. И хоть Чонсу легко вскружить голову всеми этими фактами и забавными историями, он до сих пор слишком стар, чтобы не отметить, что:       — Ты не любишь кофе?       Джисок замолкает и смущённо улыбается, явно чувствуя себя неуютно после этого вопроса. Прикидывает с секунду что-то в уме и всё же признаётся:       — На самом деле, ты прав, я его редко пью...       — А зачем тогда позвал сюда? — Чонсу любопытно.       — Я часто видел тебя у универа со стаканчиком кофе и подумал, ну... Что тебе должно понравиться это место, — честность Джисока нравится Чонсу, западает в душу, и поэтому он легко съезжает с этой темы, перескакивая на другую и уже рассказывая про свою учебу, чтобы побыстрее развеять атмосферу чужого смущения.       Однако именно с этого момента Чонсу решает, что, возможно, и не стоит пока бегать.       Поругаться они всегда успеют при дальнейшем общении, и вовсе не обязательно, что Джисок — очередная его влюблённость на последующие века.       

***

      Как бы Чонсу не опасался этого, общение их завязывается крепко и стремительно: Джисок просто врывается в его жизнь со своим «Я присяду?» и никуда не спешит уходить, а только больше вплетается в душу, привязывается так, что Чонсу уже начинает тревожиться и жалеть, что разрешил когда-то.       Эти мысли не дают ему покоя и становятся навязчивыми. Проклял его уже даже не Бог, а сам Сатана, наградив вампира какой-то тупой мечтательностью: и вот Чонсу уже забегает вперёд, планирует их общение в последующие годы, десятилетия, а потом тормозит себя. И всё начинается по кругу.       Мысль о том, что это мимолётная симпатия, пропадает буквально после первых двух недель, и теперь Чонсу мучительно думает о том, что когда-нибудь, в ближайший год-два, Джисок точно заведёт себе девушку. Просто не может не завести: он такой общительный, весёлый, умный, понимающий и так смотрит каждый раз своими большими глазами, что точно вот-вот ускользнёт от Чонсу к кому-то другому, потому что, очевидно, он всем нравится. А есть люди и получше Чонсу. Их много, просто море — целых восемь миллиардов.       Ведь явно любой другой человек покажется более хорошим вариантом на фоне несчастного вампира с пассивным голодом и полуторастами годами жизни за спиной.       Ещё немного и Чонсу уже представляет, как будет пытаться сдерживать слёзы на свадьбе Джисока и какой-то очаровательной девушки. В голову даже заранее приходит оправдание, если он всё-таки расплачется: Чонсу просто так рад за молодожёнов.       Хорошая мысль, надо запомнить.       Через два месяца, однако, Чонсу просто не остаётся времени так загоняться, потому что приближается сессия, а он всё ещё учится на втором курсе медицинского и до сих пор тонет в этом беспрерывном потоке информации.       А ещё, как бы смешно это не было, вампиры тоже вполне могут остаться без дома.       Ведь сколько бы Чонсу не осторожничал с людьми, они всегда находили новый способ его надурить — к чёрту доверчивость и вторые шансы.       Именно так он оказывается на полу, сидя в бардаке маленькой квартирке, которую снимал последние полтора года, с желанием разрыдаться. И почему он поверил той милой старушке, решив не заморачиваться и не заключать договор аренды официально? Тогда бы он хотя бы не оказался прихлопнут одним звонком и фразой: «Чонсу-я, освободи квартиру к концу месяца: у меня племянница родила, для ребёночка место надо, сам понимаешь».       И возразить было нечего.       Чонсу, нажелав счастья и здоровья новорождённому и его молодым родителям, со вздохом принимается собирать вещи. За всё время в его жизни была некая приятная стабильность, а теперь совсем скоро у него не будет даже крыши над головой.       На следующий день Джисок не оставляет без внимания особо сильно залёгшие круги под глазами и начинает выпытывать причину. Чонсу сдаётся:       — Мне хозяйка внезапно сказала съезжать из квартиры до начала следующей недели, и я не знаю куда податься: так сложно найти съемную квартиру по нормальным ценам, — он прячет лицо в ладонях, чтобы передохнуть от этого мира. — А у меня через две недели сессия начнётся.       — У меня тоже, — Джисок звучит немного поникше, но вместе с тем в его голосе вдруг пробивается что-то робкое, когда он поднимает взгляд: — Слушай, Чонсу, если хочешь, то... — мнётся на секунду: — Можешь у меня пока пожить.       Чонсу убирает руки от лица, с лёгким удивлением поглядывая на Джисока:       — Разве ты не в общежитии живёшь?       Тот мотает головой:       — Нет, у тёти. Она раньше сдавала квартиру студентам, однако когда я поступил, то по родству разрешила мне жить там, если я сам буду оплачивать все счета за квартиру и бесплатно чинить им технику, — пожимает плечами. — Так что у меня есть ещё одна свободная кровать в комнате.       — А твоя тётя не будет против? — спрашивает Чонсу осторожно. Ему как-то странно верить, что вот он просто пожаловался на свалившуюся на его голову проблему, а Джисок взял и решил её.       — Не думаю, — он улыбается.       И так получается, что Чонсу вроде как теперь не бездомный вампир.       

***

      Квартирка тёти Джисока маленькая, компактная, без лишнего пространства, но всё равно уютная. Чонсу притаскивается сюда вечером субботы вместе со своими вещами, радуясь, что их у него не так уж и много, если не считать одежды... Что-что, а следить за модой ему нравится.       — У меня тут не прибрано немного, — Джисок с извиняющейся улыбкой ведёт Чонсу сквозь крохотный коридор в комнату, попутно подхватывая раскиданные вещи и носком запинывая коробку с какими-то деталями под кровать. — Вот, — и плюхается на пустую постель.       Джисок выглядит очень по-домашнему: тканевые мягкие шорты и толстовка, за лямки которой он постоянно дёргает, как бы немного нервничая. Чонсу пытается улыбнуться, хотя голову кружит: очень пахнет. Джисоком.       — Уютно тут у тебя, — осторожно присаживается рядом на кровать, поставив свои сумки с вещами пока на пол.       — Спасибо, — Джисок улыбается, заправляя прядь отросшей чёлки за ухо, и что-то особое почему-то читается в этом жесте. Молчание повисает, и Джисок не выдерживает и встаёт: — Ладно, распологайся тут, я пока на кухню схожу, ужин приготовлю, а то с самого утра не ел.       — Хорошо, — бросает вслед ему Чонсу и начинает потихоньку разбирать свои вещи, краем уха прислушиваясь к шуму на кухне. Острый слух и обоняние позволяют уловить чужое учащённое сердцебиение даже в соседней комнате: Джисок тоже взволнован, но при этом не напуган — его чувства скорее приятно колышащие, чем изводящие нервы.       Разбирая вещи, Чонсу приоткрывает окно в комнате, чтобы немного продохнуть от чужого запаха, а потом зарыться в собственную одежду на кровати: он сам почти ничем не пахнет, но регулярно пользуется мягкими парфюмами, которые пропитали уже каждую вещь.       Джисок же...       Запах его не неприятен Чонсу, даже наоборот — хочется уткнуться носом в шею близко к яремной вене и глубоко вдохнуть.       Вряд ли это вызвано голодом: в последний раз Чонсу вкусил кровь у какого-то бродяги, задремавшего ночью на лавочке, года два назад, и запасов жизненных сил и энергии пока хватало, да и сам Джисок, казалось, одной своей живостью бодрил его. Но вампиры же не могут питаться жизненной энергией, да?       Однако если и вправду все эти чувства вызваны голодом... Чонсу придётся съехать, да и вообще отстранить от себя Джисока, по крайней мере, на тот период, пока он не насытится.       Джисока трогать и даже думать в таком плане о нём нельзя — это мерзко, отвратительно и... Чонсу ненавидит себя всей своей мёртвой душе, если она и вправду у него есть.       Разобрав частично вещи, он спешит на кухню, потому что нос щекочет запах чего-то, что вот-вот может подгореть, и раз сегодня хотя бы ради приличия ему нужно питаться человеческой едой, то будет неплохо, если она не подгорит.       А потом Чонсу просто скажет, что он на диете — это всегда работало с другими людьми при вежливом отказе от очередного перекуса. Склонятся каждый раз над унитазом, только он съел достаточное количество обычной пищи — тоже не вариант.       

***

      Чонсу спасает рамен с кимчи, и он неплох на вкус, учитывая, что Чонсу не ел обычную еду последние лет двадцать где-то?       Расплата, правда, наступает быстро, и вот уже приходится склоняться над унитазом, когда его выворачивает. Небольшая слабость, неприятно, но Чонсу быстро умывается, приводит себя в порядок и от чая отказывается — а там уже время принимать душ.       Жить бок о бок с Джисоком немного неловко: сталкиваться постоянно в тесных коридорах и комнатах, глупо хихикать друг над другом и всё время ощущать его едва уловимое дыхание, сердцебиение.       Запах.       Чонсу стонет, склоняясь над тетрадями с конспектами. Он уже час учит фармакологию к сессии, потому что понимает, что выучить это за одну или даже две ночи на более менее приличную оценку нереально, и приходится готовиться заранее. Получается из рук вон плохо, но Чонсу винит в этом непривычную обстановку, из-за которой его концентрация внимания рассеивается и только что заученная строчка вылетает из головы.       Слух снова сосредотачивается на звуке льющейся воды — Джисок за стенкой в ванной принимает душ, и вот уже тянет слегка запахом фруктового шампуня. Чем-то нежно персиковым, и Чонсу хоть и никогда не жаловал этот фрукт, ему вдруг захотелось впиться зубами в его спелую плоть, раскусить тонкую мягкую кожицу и ощутить, как сок потечёт на язык.       Возможно, Чонсу сможет привыкнуть к такому, если поживёт с Джисоком ещё немного...       Шум воды прекращается, и уже через пару минут слышится скрип двери и чужие шаги:       — Всё ещё учишься? — с удивлением и сочуствием одновременно спрашивает Джисок, и Чонсу оборачивается, видя, как тот отжимает полотенцем влагу с волос, а чужая кожа местами красная: значит мылся чуть ли не в кипятке.       — Всё уже, — Чонсу со вздохом отодвигает от себя тетради с конспектами. На часах почти полночь, но завтра воскресенье, поэтому он не сильно торопится: отмокает в душе минут пятнадцать, напитываясь изнутри запахами шампуней, бальзамов и кремов. Его кожа мало чувствительна к температурам, поэтому Чонсу всегда выкручивает кран с горячей водой почти на максимум, чтобы хоть ненадолго ощутить, как тело его нагревается и будто бы становится живее. Но опять же — счета за воду, так бы Чонсу проводил в ванной не меньше часа, будь его воля.       Когда он возвращается, Джисок ещё не спит, хотя стрелки часов подкрадываются к половине первого: лишь приподнимает взгляд от экрана телефона, пока Чонсу готовится ко сну, взбивая подушки и скользя под одеяло. Ерунда это всё, что вампиры спят только в гробу — Чонсу прекрасно засыпает и в мягкой постели, главное, чтобы утром на него не попали солнечные лучи, но шторы в спальне плотные, так что беспокоиться не о чём.       Пока не спится, возможно, во всём виновато новое место, ещё пока непривычное.       Они переглядываются, и Джисок не выдерживает:       — Ну как тебе тут? Я сильно ужасный сосед? — откладывает телефон и переворачивается на живот, обнимая подушку.       Чонсу улыбается и чувствует, что это надолго: совсем как ночёвки с друзьями с разговорами до трёх ночи, хотя у него таких никогда не было — ни ночёвок, ни друзей, ни разговоров.       

***

      Они болтают полушёпотом в темноте почти до двух ночи — обо всём и ни о чём одновременно. Разговор постепенно сходит на нет, затихает, и Чонсу понимает, что Джисок заснул. Закрывает глаза и пытается тоже провалиться хотя бы в дрёму, но ничего не получается.       Персики, что-то мягкое и едва уловимое, Джисок.       Постиранные простыни под его кожей шуршат и пахнут кондиционером для белья с ароматизатором: нейтральным из разряда горной свежести.       Чонсу ворочается ещё полночи с бока на бок, а потом вновь проверяет время, со вздохом понимая, что уже четыре утра. Становится ясно: сегодня он нормально не поспит без помощи снотворного, поэтому осторожно привстаёт с кровати и идёт на кухню запить таблетку. Свет нигде не включает, чтобы не дай бог не разбудить Джисока, и ступает едва-едва, что шагов и не слышно.       На кухне он зависает со стаканом воды, уже приняв снотворное, которое подействует нескоро, в лучшем случае только через полчаса — проклятое вампирье нутро. Переводит взгляд на вид из окна, там — кольцевая трасса, и несмотря на позднюю ночь, машины в ярком свете множества фонарей не сбавляют темп и мелькают точками, разъезжаясь каждая в своём направлении. Чонсу нравится такой вид на жизнь и почти самое сердце города. Всё-таки ему очень повезло, что Джисок пригласил его пожить у себя и тётя не была против: квартирка хоть и маленькая, но располагается рядом с центром и внутри очень уютная.       Чонсу зависает и не сразу улавливает чужие шаги, поэтому вздрагивает, когда зевающий Джисок заходит в кухню, поправляя ворот футболки, чтобы та не спадала и не оголяла острое плечо.       Он допивает воду в стакане и ставит в раковину с мыслью о том, что потом помоет.       — Я был слишком шумным? — с виноватой улыбкой в голосе спрашивает Чонсу, опираясь поясницей на кухонную тумбу и внимательно наблюдая за вошедшим.       — Нет, мне просто приснился тупой сон. Я проснулся, посмотрел, что тебя нет, и решил проверить. Всё в порядке? — Джисок подходит и принимает похожую позу, а плечи их соприкасаются, они — близко-близко. Чонсу снова ведёт.       — Всё нормально, спасибо, что спросил. Просто немного не спится: ну знаешь, новое место, — продолжает мягко улыбаться, пытаясь успокоить Джисока. — Иди спать, я ещё, наверное, тут посижу, подожду, когда снотворное начнёт действовать.       Джисок заправляет мешающиеся пряди волос за ухо, и снова поднимает сочувствующий взгляд на Чонсу:       — У тебя часто проблемы со сном, раз ты даже снотворное купил?       — Бывают иногда, — признаётся Чонсу, и чувствует взгляд Джисока. Он чувствует вообще всего Джисока: его дыхание, слегка учащённое сердцебиение, тепло тела там, где соприкасаются их плечи. Его запах. Кажется, ещё немного и он сможет прочитать, ощутить на вкус чужие мысли.       — Мне мама в детстве говорила, что надо думать о чём-то хорошем, чтобы быстро заснуть, — Джисок опирается руками позади себя на столешницу, а во взгляде его вдруг плескается что-то расслабленно-игривое из-под опущенных ресниц. — Когда начинаешь ковыряться и перебирать прошлое, можно хоть всю ночь не спать.       И Чонсу знает это, как никто другой. Прошлое у него — длинная, нескончаемая череда жизней одна за другой, которая все никак не может оборваться. Было много боли: уход из жизни когда-то ещё давным-давно членов его семьи. Чонсу пронизывало пулями, Чонсу ломало, подрывало, Чонсу ловил нож в печень, и жизнь пинала и била его так нещадно, как садистка любимую игрушку. А он всё не умирал.       И помнил.       Но Джисок перед ним заставляет забыть всё плохое, не думать почти ни о чём, и наверно поэтому Чонсу признаётся:       — У меня сложности с этим.       — Правда? — льнёт ближе, чуть нахмурив брови в беспокойстве.       — Ага, — Чонсу едва задыхается, — не могу вспомнить ничего хорошего.       — Ну иногда можно немного пофантазировать. Я так до сих пор делаю, — голос Джисока понижается, ластится каким-то личным полушёпотом как секрет, а потом Чонсу вдруг замечает, что лица их близко-близко.       Они сталкиваются осторожными взглядами.       И кто-то из них не выдерживает первым, потому что в следующую секунду Чонсу чувствует губы Джисока на своих — мягкие, влажные от слюны, уже чуть припухшие от поцелуев.       На ум почему-то опять приходят эти персики, хотя чёрт бы их побрал — Чонсу пробовал их в последний раз лет пятьдесят назад и уже забыл этот вкус.       Чонсу на мгновение опоминается, пытается притормозить себя, понять окончательно, что Джисок его не отталкивает, а наоборот, тянется ближе, отвечая с напором. И едва только на грани сознания понимает, что притяжение между ними обоюдное, Чонсу наконец отпускает одну часть себя, продолжая держать другую на цепочке где-то на грани разумности.       Джисока нельзя кусать, Джисока нельзя кусать, Джисока нельзя кусать...       Джисок сладкий на вкус и сдержаться не получается: Чонсу царапает острыми клыками сначала язык, а потом немного поддевает пухлую нижнюю губу. Раздаётся шумный выдох.       Чонсу, забывшись, кладёт ладонь на чужой затылок, зарываясь в волосы на макушке, а потом спускаясь чуть ниже и поглаживая короткие тонкие, обводя выступающие позвонки. Джисок, кажется, не против и вцепляется пальцами почти болезненно в его плечи, притягивая ближе.       От таких поцелуев на обветренных губах зимой Джисока проступает ранка, и на язык Чонсу попадает капля чужой крови. Он резко отстраняется и наконец делает вдох.       Сладко.       Ощущения того, как он наконец дорвался до желаемого, не даёт покоя, почти бьёт разрядами эмоций.       Джисок напротив в полумраке ночной кухни осторожно слизывает кровь с губы и поднимает взгляд на Чонсу; тени углубляют черты его лица, залегают в складках.       И вдруг вообще становится не до сна.       

***

      Общение неожиданно даётся легче, когда он начинает встречаться с Джисоком: исчезает острое неразрешённое напряжение между ними, которое при каждом соприкосновении раньше заставляло дёргаться, словно от разряда тока. В ту ночь оно наконец нарывает болезненным воспалением и обрушивается на них какой-то нечеловеческой жадностью и желанием, лаской.       Чонсу едва верит происходящему и уже готов думать, что всё это дурацкий и обидный до слёз сон. Джисок же лишь слабо подталкивает его к своей кровати, на ухо уговаривая спать вместе, ведь Чонсу «такой холодный, почти как труп».       Чужие объятия тёплые, однако вряд ли хоть когда-нибудь согреют его, как бы Джисок не старался.       Засыпают они осторожно, почему-то боясь лишний раз вздохнуть или шевельнуться — у Чонсу до этого никогда не было опыта сна с кем-то так близко. У Джисока, похоже, тоже.       Утро встречает невнятно-ленивым пробуждением ближе к полудню: Чонсу зевает и пытается проморгаться. Удивляется сначала малознакомому месту, а потом на него накатывают воспоминания вчерашнего дня. Испуганно приподнимается на локтях: он боится, что всё это было слишком хорошим сном. Однако Джисок рядом — спит к нему спиной, доверяет. А ещё лежит на левой руке Чонсу и отдавливает. И Чонсу хоть и не в полной мере жив, такое всё равно ощущается.       Он выдыхает с заметным облегчением и снова падает головой на подушку. Подтягивается немного ближе и осторожно утыкается носом в чужую макушку.       Пахнет Джисоком и персиками.       Свободной рукой Чонсу подгребает всё ещё спящего Джисока к себе, обнимая и утыкаясь носом в его шею.       Делает глубокий вдох.       Сладко.       Будь его воля, Чонсу бы провёл свою оставшуюся вечность в этом мгновении: полоска света украдкой пробивается в комнату сквозь щель между шторами, пока они лежат в кровати в объятиях, одеяло сбилось к ногам, а короткие нежные волоски на затылке Джисока щекочут Чонсу нос и губы.       Джисок наконец подаёт первые признаки пробуждения и слегка шевелится, а потом стонет: у Чонсу появляется шанс вытащить свою отдавленную руку из-под его бока.       Джисок хочет повернуться к нему лицом, но он не позволяет этого сделать — между ними завязывается шуточная ленивая борьба в постели, вскоре подкреплённая их глупым хихиканьем. И когда окончательно растормошённый ото сна Чонсу с улыбкой одолевает Джисока, опрокидывая его на спину и слабо сжимая запястья, не давая ущипнуть себя, он задыхается и думает, какой же Джисок красивый: сонный, со спутанными волосами, прищуренным взглядом и усмешкой.       И он так чертовски его любит.       Так любит.       Счастье в конфетно-букетный период безгранично — у них он затянувшийся уже на несколько месяцев. Чонсу думает, что этот период, пожалуй, ведётся с самого момента их знакомства, просто они оба не подозревали тогда ещё об этом.       Между ними устанавливается привычная рутина: подъём утром чаще всего к первой или второй паре, быстрый завтрак, пару украденных поцелуев и смешков перед выходом и дорога до университета. Они заканчивают обычно в разное время: Чонсу всё же на втором курсе, а Джисок лишь на первом. Когда кто-то из них освобождается раньше, то идёт домой в маленькую квартирку готовить ужин. Если же готовить неохота, то Джисок может дождаться Чонсу, и они вместе заходят перекусить в кафе.       Джисок называет это свиданиями, а Чонсу до сих пор не может поверить своему счастью.       Джисок говорит, что это было очевидно: кто бы вообще стал подсаживаться к первому встречному на лекции, а потом угощать кофе, который даже не пьёт? Чонсу со своим ста пятьюдесятью годами без отношений готов поспорить, однако всё это не имеет значения, когда они счастливы и это главное. Задумываться о том, что будет через пять, десять, пятьдесят лет впервые не хочется:       он желает жить здесь и сейчас.       А потом происходит катастрофа.       В тот день Чонсу заканчивает на удивление рано: преподаватель не смог провести пару по каким-то своим причинам, впрочем, никто не расстроился. Он спешит, потому что Джисок уже освободился и наверное сейчас выходит из дверей университета.       Выбегает на улицу, и с крыльца здания видит в паре десятков метров удаляющуюся знакомую фигуру. Почему-то задыхается от счастья и какого-то затапливающего внутренности тёплого сердца.       Мой,       Взаимно —       бьётся, пульсирует в голове и всём его естестве.       Чонсу сбегает со ступенек, перепрыгивает через две. Негромко окрикивает Джисока, а потом понимает, что тот в наушниках, к тому же залипает в телефоне. Не слышит.       Чонсу нагоняет его уже ближе к пешеходному переходу, резво пробираясь сквозь вялый поток людей, и ловким движением вынимает один беспроводной наушник из левого уха Джисока.       Вставляет в своё, обгоняя и идя спиной, чтобы увидеть сменяющиеся эмоции на чужом лице: сначала растерянность, укол страха, а потом заторможенное осознание и наконец расцветающая на лице нежность.       В наушнике играют Green Day — слишком очевидно — и Джисок шутливо пытается отобрать его, но Чонсу с улыбкой уворачивается, отступая.       Он вдруг снова чувствует себя ребёнком, беззаботным подростком в глупой юности, хотя давно уже забыл каково это, когда тебе на самом деле двадцать.       Наверное, прекрасно.       Чонсу смеётся, делая ещё шаг и ещё назад; на светофоре загорается зелёный, и он первый ступает на разлинованный белыми полосами пешеходник.       Лицо Джисока в паре метров напротив вдруг становится снова обеспокоенным, потом испуганным — Чонсу эти эмоции едва успевает считать, едва осознать, когда наконец сквозь дребезжащую в наушнике музыку прислушивается и поворачивает голову вправо.       На него на скорости налетает фура, пытаясь затормозить, но он слишком оглушён своим счастьем и взаимной влюблённостью.       Вдох.       Раздаётся неприятный хруст.       Скрежет шин об асфальт.       Боль. Безграничная, раскалывающая, нагревающая всё тело докрасна боль.       Она сжирает Чонсу голодно, не оставляет ни кусочка и заставляет сознание взрываться от раздирающих ощущений.       Задыхается. Не дышит. Пытается ухватить воздух губами, но всё бестолку.       Он оглушён. Ему жутко. Больно.       Больно.       Открывать глаза страшно, ещё страшнее прислушиваться к ощущениям, к творящимся вокруг звукам. Крикам. Вздохам. Ахам.       Чонсу чувствует, как на его щёку падает прохладная капля, и зависает в этом мгновении. Начинается дождь. По крайней мере, он думает, что это дождь.       Чувствительность возвращается постепенно, пока смятую грудную клетку вновь пробивает ощущениями: Чонсу так давно по-настоящему не умирал, что уже и забыл, как это — чувствовать каждую сросшуюся вновь кость, хрящь, ткань.       Он готов завыть от боли, однако не может: ни единого звука не выходит из горла и крик застревает где-то внутри.       А затем нарастает голод: дикий, непроходящий и сводящий с ума. Вплетается в боль сначала незаметно, а потом превышает её и одновременно обессиливает Чонсу.       До него наконец долетают первые звуки: и вправду крики незнакомцев. Чьё-то рыдание. А потом знакомый дрожащий выдох на грани:       — Чонсу?..       Чонсу собирается с силами с полминуты, прежде чем наконец одолеть себя и повернуть голову. Подрагиваясь, улыбнуться и ощутить, как изо рта течёт густое-красное. Его собственная кровь.       Джисок предстаёт смутным раздваивающимся пятном, но неумолимо знакомым.       А ещё он очень вкусно пахнет.       Касание к щеке Чонсу пробивает на ещё большую дрожь теперь уже от голода.       Наконец-то удаётся сделать первый вдох — хлюпающе-хрустящий. Сиплый. Задыхающийся почти.       Джисоку рядом очень плохо — Чонсу чувствует это. Вот только ему в разы хуже.       Он на пробу шевелит рукой и потом подтягивает её к себе. Касается подушечками чужих костяшек, кажется даже нежно-нежно оглаживает.       Затем — вдруг обретает силы, отчаянные, зверские. Жадные до крови. И притягивает чужое запястье с силой к своим губам. Это как второе дыхание при марафоне.       Он поклялся себе не есть Дж...       Впивается в запястье, пронзая клыками кожу, и в рот струйкой, марающей подбородок, течёт кровь.       Мозг Чонсу пуст и тело его лишь пульсирует и содрогается попытке утолить жажду и восполнить энергию.       В голове снова одно-единственное —       сладко.