***
Дьяволу тоже нужна страсть и чувство грехопадения. Иначе бы, думает Мастер, он не являлся к нему через день и не требовал её в полном размере, и чтобы хватило её ровно на то, чтобы выжить все последующие сутки и ещё двенадцать часов от послезавтра. В исповедальне, в ризнице, в подвальчике этой церкви, где Мастер обустроил себе комфортный приют — кровать, обеденный и письменный столы, небольшая кухонька: везде Воланд его настигнет и исхитрится, чтобы взять поискуснее и выжать все соки как можно скорее, отводя фантом своей падшей души в тяжёлых вздохах. Словно он куда-то спешит. Словно нет у него впереди ещё целой ночи. Да, лучи рассвета заставят его уйти, он их почувствует и исчезнет, оставив напоследок только тёплое и текучее ощущение блаженной усталости в теле священника, который отключится почти сразу, как его голова коснётся подушки; да, заставят, но на протяжении девяти часов, пока он будет с Мастером в одной комнатушке… Разве он не насытится? Сатана не может насытиться. Только не в момент, когда рядом с ним мягкий и податливый человечишка, давший однажды обет безбрачия.***
Воланд не подбирает собственной слюны; она чавкает и пузыриться у него на языке — чем чаще и юрче он двигает им, тем громче каждый звук, служащий аккомпанементом для томных и низких стоном выбранного Господнем тела, ноги которого он расцарапывает в этот раз со всей чертовской безжалостностью. Сатана дышит кожей, отравленной ароматами ладана, исходящий не столько от неё самой, сколько от ризы, в которой священник проходил сегодня минимум три службы. Он дышит жарко и часто, прерывая себя самого на латинскую брань и готовый задохнуться — от церковного запаха в горле саднит. Он вылизывает священника и влажность по его подбородку течёт только так. Его гнусный змеиный язык ходит вверх-вниз и по кругу только ради того, чтобы разноцветные глаза его увидели, как у Его Мэтра подогнуться колени и он, в попытке их выровнять, лишь неуклюже двинется назад, поддаваясь движениям визави. Вдруг, решив, что хватит этого, начинает расцеловывать: ягодицы, бёдра — внутренние и внешние стороны; начнёт когтисто гладить подколенные ямочки и слегка давит пальцами. От этого действа Мастера сгибает в ногах. Он покачивается но успеет удержаться за пюпитр и с грохотом выпрямляется, топнув ногою: «Воланд!» — Да? Снова акцент возник у уха и нижнюю часть тела обдало холодным воздухом. Снова взгляд упал на тень сбоку: рога пропали, остался лишь обточенный базальтовый профиль, по которому можно понять, что Воланд задрал в улыбку губы.***
Дьявол любит говорить. Философствовать в долгом монологе, разбавляющем тишину церковного подвальчика у него тоже каждую ночь находилось время — словно это была его вторая, земная работа. Мастер в то время рисовал, вслушиваясь в голос, одновременно доносящийся и с лестницы, и из спальни, и со стороны дивана; в голос, который окружал его и говорил обо всём, о чём доводилось знавать тысячелетнему существу. Говорил он долго, но увлекал всем, чем только мог увлечь рассказчик: дикцией, интонацией, имитацией звуков. Разговаривал и, кажется, вот: висел на перилах лестницы кверху ногами, лежал позади на диванчике, прятался за ширмой. И говорил, говорил, говорил… А Мастер ему иногда отвечал. Кратко и по делу. Так, что и ответить на его слова нельзя было, а только новую тему завести, пуще прежней.***
Мастер хоть и дал однажды обет безбрачия, но опыт в сексе какой-никакой имел и дрожь, к которой его призывал Воланд, целуя, пусть, сквозь одежду, по спине и движущимся лопаткам, испытывал не раз; но ещё никогда он не был готов спустить себе на живот лишь от предварительных ласк. Чужие руки поднимают полы ризы, поудобнее устраиваясь сзади так, чтобы своего наготой Мастер чувствовал, насколько сильно Дьявол готов его взять и насколько сильно терпит, чтобы не наброситься. Священник знает — дай Воланду волю, окажись вне зоны его интересов, он сожрёт, проглотит, а разломавшейся бедренной костью поковыряется в зубах. Но с Мастером он всегда, отчего-то, был предельно бережен. Даже сейчас он подаётся вперёд медленно, постепенно растягивая под себя горячую мякоть — а аккомпанирует ему чужой задушенный скулёж. Мастер опускает голову, как только чувствует, что Воланд вошёл до упора и прижался к его спине своей грудью, обнимая и шипя на ухо латынью нежности во имя успокоения. — Вот так, Священный Мэтр… — что-то в его голосе отдаёт кошачьей манерой в одно лишь мгновение, но Мастер не успевает это обдумать: будто зайдясь в спазме, он выпрямляется на руках, оперевшись на пюпитр, прогибает спину, и ощущает слишком чётко и практически всем телом, как член — крупный и твёрдый — начинает скользить внутри него. Ногу обвивает вдруг что-то тёплое и похожее на тонкую змею, Воланд пригревается ближе, периодично двигая тазом и дышит: громко, часто и в самое ухо. А когда Мастер расслабляется и опускается обратно, схватившись на края пюпитра, то и вовсе тыкается как слепой котёнок то в местечко за ухом священника, то в ворот его ризы, то в волосы, вздыхая и сдержанно выливая из себя грудной стон. Перед священными мощами священник продал душу Дьяволу (снова). И никакое осуждение не тронуло эту душу, никакой совести не взыгралось в ней от того, что было просто хорошо удовлетворить собственное желание, которого, возможно, не воспринимал мозг, однако, Сатана смотрел не в разум, а обращался к душе, которую клал себе в карман. Он напоил её соками алоэ, вылечил, залатал. Поступил слишком благородно для того, кто правит, говорят, самым страшным местом в загробной жизни. Сам, если честно, пока не знает, почему. Тем не менее, Воланд наслаждается. Тем, что помог за две тысячи лет хоть кому-то; тем, что смог найти себе собеседника; тем, как вытекает его полупрозрачное вязкое семя из растянутой дырки, которая до сих пор сокращается мышечными спазмами и не может смириться, что член покинул её. У священника, её владельца, трясутся ноги, он взмок и мычит, кусая себя за сжатый кулак — всё ещё представляет, как его, абсолютного безбожника, пред ликом Небесного Отца, трахает Дьявол.