Секрет Небес: Наследник

      Думая о наряде Дочери, Моника каждый раз морщилась от боли и дискомфорта: красное платье-накидка выглядело мягким и приятным на ощупь, но внутри отделано грубой тканью. Оно кололось и царапало кожу, требуя смирения, длинный подол, скрывавший даже каблук, говорил о невинности, широкий капюшон, который запросто натянуть до подбородка, намекал: все они — безликие Дочери своей Матери. И только треугольный вырез до самого лобка, в котором, если встать немного сбоку, виднелся абрис девичьей груди, напоминал, что Моника — молодая девушка.       Девушка, которая никогда не познает мужской ласки, превратится в женщину, которая никогда не услышит крик своего ребенка; женщина, которая превратится в старуху и умрет в окружении таких же дряхлых, вечно невинных дев.              С пола тянуло сладкой гнильцой прелого сена, утренняя прохлада с узкими полосами света пробиралась сквозь щели. Моника с неохотой встала со скамьи, где спала, подняла с сундука платье — рядом лежало еще одно: шерстяное, жаркое. К нему — густой мех на голову, кожаные сапоги на овечьей шерсти, теплые рукавицы.       Девушка какое-то время смотрела на это богатство, затем обреченно сняла исподнее и оделась к выходу. Расчесала пальцами непослушные жесткие кудри, умылась холодной водой из деревянного таза.       В маленькой комнатке домика из грязного бруса стояла скамейка для сна, у окна расположился стол — к нему Моника пододвигала спальное место, и оно превращалось в сиденье. Стол пустовал: на грязных, засаленных досках стояла единственная жестяная миска в рыжих пятнах, на дне которой засохли хлебные белые крошки.       Моника ни за что бы не надела красное платье Дочери: но к ее 16-летию это был единственный наряд, который она могла себе позволить. Ее бывшая хозяйка, Мими, в девушках которой она ходила, уезжала сегодня днем, и Моника оставалась совсем одна.       Их деревушка в несколько десятков домов окружала замок Парсевалей, подпирая крышами высокие каменные стены. Она так и звалась Окружной — деревню защищала крепость и множество башен, затем шел ров, заполненный грязными грунтовыми водами. Когда Моника узнала об отъезде Мими, то думала утопиться, прыгнув с перекидного моста, соединяющего мир с Парсевалями.       Она не умела ничего, кроме как одевать, умасливать и сплетничать. Девушка толком не училась, только слушала, когда обучали Мими; могла красиво сказать, но не знала ни грамоты, ни счета, ни других наук. Она жила как господская дочка, но не являлась ею.       Монике предлагали пойти в прачки или слуги, но она боялась, что пропадет нежность рук, мягкая от масел кожа загрубеет, под пальцами вырастут жесткие мозоли. Она страшилась вставать до зари и ложиться после солнца, и даже одна только мысль о тяжелой работе вызывала усталость.       Монику бы взяли в ласковый дом: она имела красивое гибкое тело и была недурна на лицо. Иногда она грезила, что станет лучшей торговкой любви и настолько овладеет искусством, что удивит даже Триаварди. И сам принц Тосшоса заберет ее в жены, и она родит ему крепкого здорового сына, а сама будет одеваться в дорогие ткани, которые носила Мими.       Мечты разбивались о местных теток, в которых многие пренебрежительно плевались: «Шлюхи». Немытые, нечесаные, в разорванной одежде, с опухшими и синими от побоев лицами. С ними Моника брезговала даже здороваться. Хотя, возможно, каждая из них когда-то пришла в ласковый дом 16-летней девушкой с единственным платьем.       Раннее утро встретило холодным туманом, молочным и густым — он поднимался с земли и растворялся у колен, оставляя на сапогах мелкую влажную россыпь. Моника накинула капюшон, покрепче потянула дверь, но закрывать не стала — все знают, что в доме сироты Моники красть нечего.       Деревушка пробуждалась, красное солнце показалось над горизонтом. Загорланили первые петухи, застукали ставни, в открытых окнах показались растрепанные со сна женщины; рыбаки возвращались с моря, груженные рыбой и сетями. Тихо перешептывалась листва, слегка качались деревья, росшие тут и там, разбросанные случайно.       Скрипнул под подошвой гравий, тень от замка легла на тропу. Высокие, в два человеческих роста, ворота располагались по центру стены из каменной кладки — со стороны деревни стена соединяла четыре башни с узкими бойницами в три этажа. Над воротами висело знамя Парсевалей: золотая монетка с исходящими от нее лучами солнца. Золото победит.       Спина под платьем зудела, рукав неприятно скользнул по коже, когда Моника занесла кулак для стука. Да, золото победило.       Стража пропустила Монику без каких-либо вопросов: все они помнили девушку своей хозяйки. В чисто выметенном дворе ее встретил псарь, направлявшийся с ведром каши из объедков к собакам. Те лаяли так громко и истошно, что Моника всегда удивлялась, как они не будят округу своим гавканьем. Заметив девушку, мужичок остановился, накренившись набок в противовес ведру. — Чего тебе?       Даже сукам повезло большей, чем ей. Они-то всегда хвостом в тепле и мордой в корме. — Здравствуй, — Моника доброжелательно кивнула, — госпожа не вернулась?       Псарь пожал плечами и с гордостью добавил: — Ездит еще.       В доме Элизы и Мамона всегда и всем было хорошо: слугам, кухаркам, кастеляну, хранителям леса, лекарям, конюшему. И каждый отвечал своим господам тем же уважением, с которым относились к нему. Хорошее жалованье, искреннее доброе слово — у каждого поступка взросли крепкие ростки.       Узкие темные коридоры и лестницы пронзали замок Парсевалей, словно ходы в муравейнике. Увешанные дорогими красочными гобеленами и искусными держателями факелов, напоминающими и изящные женские руки, и витиеватые рога суккубов, и простые кольца — любой ход заканчивался пустующей комнатой, цветущей оранжереей, кабинетом или залой.       Моника свободно поднялась в спальню к Мими, как делала добрую часть жизни. Это была просторная комната, разделенная ширмой две половины: жилую, вроде гостиной и саму спальню. В гостиной располагался простой тканевый диван и столик; в спальне — деревянная кровать на два человека, укрытая балдахином, и сейчас заваленная богатыми платьями и мужской одеждой, сшитой специально для Мими.       Здесь всегда царил беспорядок, но сегодня вещи казались разбросаны хаотичнее, чем обычно — жадные черные рты сундуков раскрыты, одежда лежит даже на окне. Мими собирается уезжать, и с ней ехать нельзя. Моника печально вздохнула и села на диван. Здесь больно пахло домом.       Вскоре со двора раздался стук копыт, ржание, женский голосок крикнул «Тпру!». Сердце Моники сжалось в ожидании. Солнце взошло совсем, теплый желтый свет наполнил спальню, воздух нагрелся, предвосхищая появление разгоряченной после поездки Мими. Она распахнула дверь и сразу кинулась в объятия Моники.       Какое-то время девушки сидели, обнявшись, не в силах оторваться друг от друга. Мими шумно дышала, от ее волос несло горьким дымом, травой лошадью. — Почему вы не останетесь? — Моника слегка отстранилась и заискивающе, почти с надеждой, заглянула в лицо Мими.       Почему мне нельзя с вами? Почему именно эта Школа, где жизнь начинается сначала? Моника знала ответы на все вопросы. Она не плакала — ни разу, даже когда родители умирали, задыхаясь от кашля и лихорадки. Девочке едва исполнилось двенадцать, и ей пришлось смотреть, как их худые тела засыпают землей.       Моника сжала подол платья на коленках и упрямо уставилась перед собой. Мими вытерла ладонями слезы на чумазых щеках, встала и, всхлипнув носом, стала хватать одежду и закидывать ее в мешок. — Никогда! Выйти замуж за какого-то северного безродыша, — она яростно утрамбовывала нежную шелковую юбку, разозлившись на нее. — Да пусть хоть весь Север стоит на коленях перед ним — а я не встану! — А я бы встала.       Говорят, у северян нет лордов и они только формально подчиняются Шепфа. Из всех богатств у них только искрящиеся льдинки, да пушистые снега. Завоевывать там нечего; обморозиться по доброй воле способны либо дураки, либо очень любопытные. Таким, наверное, был человек, позвавший Мими замуж.       Он заметил Мими в столице во время прошлого празднования Победы; и это уже звучало безумно, потому что северяне сами никогда не интересовались столицей. Никто не знает, как он выглядит; не знает его имени и его дома. Он ставит печатью луну и солнце, и только это, видимо, что-то, да значило.       Мамон, получив письмо, презрительно фыркнул и показал его Старшей Дочери. Та хитро заулыбалась и многозначительно кивнула, намекая на влияние отправителя: «Отказать грубо — соглашайся, Мамон». Моника бы все отдала, чтобы ее так заметил богатый, хоть и скрытный мужчина.       Но не Мими: она запротестовала, захлопала дверями, заугрожала заколоть своего жениха, а затем и себя. Мамон и Элиза, потакавшие дочери во всем, нашли очень простое решение: для Черных одежд Мими была уже стара, но для Школы Заклинателей — в самый раз. — А какой он — Север?       Голос Моники прозвучал непривычно тихо, и она умолкла, зажевывая вопрос вместе с нижней губой. — Не знаю, я же там не была.       Мими остановилась, понюхала рубаху, поморщилась и отбросила ее в сторону. — Зато знаешь, где была? В Седом лесу! — Она округлила глаза, словно пытаясь напугать Монику. — Гореть там, конечно, нечему: сам лес — серые высохшие палки с черными обугленными стволами. Но я прошла внутрь, шла долго, и там, в самом центре, действительно полыхает дерево. С зелеными листьями, как будто дуб или что-то могучее, оно как в коконе пламени. Жар идет, и ветку поджечь можно, но само дерево не сгорает. — Старшая Дочь говорит, что это предзнаменование. Это знак. — Конечно, знак. Рыбаки говорят, к улову. Моника, ты же звала это сказками Дочерей!       Моника считала слова Старшей чушью, но от мыслей о дереве, которое вспыхнуло само по себе, затылок покрывался неприятными мурашками. Седой лес горел несколько раз, и то были поджоги во время битв. Последнее восстание Шепфамалума оставило в Седом лесу черные палки и серое пепелище.       Ответ умер где-то в груди, Моника прикусила губу. Она колебалась. Моника хотела выжить, а не становиться персонажем одной из сказок Старшей Дочери. Девушка поднялась, поправила колючее платье и, скрывая волнение, излишне весело предложила: — Знаешь что? Давайте сходим на Цветочное поле, — она взяла руки Мими в свои и тихо продолжила, — это ведь наша последняя встреча.       Мими сжала ладони крепче, подбадривая.       Цветочное поле находилось совсем рядом с Окружной: деревушка едва скрылась из вида, когда девушки спешились с лошадей — Моника, как леди, ехала на женском седле, Мими — на обычном. Перед ними, сколько хватало глаз, как море, волновался синий лен. Сбоку, немного поодаль, возвышались крепкие, но бедные дома, называвшиеся храмами, — капище Дочерей. Их крыши торчали в высокой зелени, как шляпки грибов под листвой.       Голубой ковер из лепестков дрожал, хотя, казалось, ветра не было; шептался, хотя и Мими, и Моника стояли в тишине. Даже те, кто не верил, здесь замолкали, наполняясь тихим, почти торжественным восторгом.       Первый шаг давался с трудом: нога мягко приминала цветок, который погибал, уступая место новому ростку. В этом смысле крылось все.       Моника посмотрела на Мими и встретила тот же упоенный взгляд. Это место примиряло кровных врагов, усмиряло разъяренных зверей, дарило покой тем, кто жил в суете. — Я попрошу ее, чтобы все сложилось хорошо, — шепнула Мими, — попрошу даже за тебя, если ты не веришь.       Она села на оба колена, приложила ладони к земле и, смиренно склонив голову, закрыла глаза. Оставшаяся стоять Моника нависла тенью над молитвой Мими. Капюшон спал, ветер поднимал волосы над плечами, трепал платье.       Моника не молилась: какой в этом смысл, если жизнь не давала, а только отбирала, сколько бы девушка не просила? Она обернулась, почувствовав лопатками жжение — и, конечно, на нее пристально смотрели страшные карие глаза.       Моника опустилась перед Мими, уткнулась лбом в ее лоб. От Мими пахло гарью, цветами и очень больно — домом. Чем-то неуловимым, что нельзя объяснить, но что поучаяв понимаешь: все тепло — здесь. — Мне пора, — сказала она тихо, словно боясь, что Старшая дочь услышит, — пожалуйста, леди Мими, не верьте в сказки, иначе они начнут сбываться.       Моника быстро поднялась, не давая себе опомниться, и, меря поле широким шагам, устремилась к Старшей Дочери. Она знала: госпожа смотрит ей вслед и, наверное, утирает слезы, не позволяя увлажнить щеки. Сегодня она поплачет еще не раз: когда обнимет леди Элизу, когда глава дома, золотоглазый Мамон, споет что-то заунывное, чтобы всех рассмешить, когда оглянется на дом в последний раз.       В Школе заклинателей Мими пройдет Первый обряд крови: давно, когда магия что-то значила, когда лордам служили настоящие ведьмы, обряд лишал памяти о прошлой жизни. Ведь заклинатель мог пойти на службу и к врагам своей семьи — и его лояльность не должна подвергаться сомнениям.       Сейчас заклинатели больше похожи на придворных дураков, и никого не заставляют забыться. Все занятия в Школе сводятся к изучению фокусов, и идти учиться в Школу заклинателей накладывало позорную печать шута. Туда сбегают от отчаянья. Туда — или…       Платье кололось, ноги хотелось расчесать до крови. Старшая Дочь носила тот же наряд, но на ее взрослом теле платье смотрелось вызывающе, словно женщина только встала с постели с мужчиной. Она поднимала седые волосы наверх и закалывала их длинными деревянными шпильками; выбеливала щеки и втирала красную кирпичную крошку в лоб, шеи плечи, пока кожа не багровела.       Старшая Дочь появилась на Юге, когда Монике едва исполнилось двенадцать, и стала проповедовать, распространяя свою религию среди южан как заразу. Все южные лорды — Асмадеи, Парсевали, Фаньяно, Лодэ, Якке, Стоквуды, Джоссе, Амвелы, Амроссы — все преклонили колени в молитве.       Ходили слухи, что ее пытались убить. Маленькая Моника не запомнила деталей, но вроде бы Старшей Дочери предложили отравленное вино. Она угадала яд, но, сказав что-то про жизнь и смерть, выпила все без остатка и упала в тот же миг. Ее успели нарядить в саван, когда раздался хриплый резкий вздох. После этого посевы проповедей взошли и зацвели густо.       До появления Старшей Дочери если ты умирал — то ты умирал. Только Шепфа жил вечно, и люди верили в него, как в бога, пришедшего направлять собственноручно. Темные лорды Юга, занявшие в Расколе сторону Шепфамалума и не раз помогавшие ему в восстаниях, жадно приняли все, что шло вопреки правителю Небес. Они ревниво оберегали свою новую забаву от светлых лордов Равнины и Центра — кто-то верил больше, кто-то меньше, кто-то не верил вовсе, а только делал вид — но все боялись и уважали Старшую Дочь и то, что она принесла на южные земли.       Моника поравнялась с женщиной, почтительно поклонилась. Та не отреагировала: ее глаза были прикованы к Мими. Она смотрела на верующих и молящихся с каким-то отрешенным видом, с кривой ухмылкой не то презрения, не то победы. — Я велела тебе готовиться, — у нее был резкий, с высокими истеричными нотками, голос. — Я хотела проститься.       Старшая Дочь повернулась к Монике, крепко взяла за плечи и заговорила, как с маленькой глупой девочкой, которой, в сущности, Моника и была. — Гордись. Ты повезешь очень важный груз. Самый важный, — она с силой тряхнула девушку. — Я доверила тебе самое важное. И ты словно этого не понимаешь.       Моника поджала губы, потому что они начали дрожать от подступаемых слез. Но она сдержится, Старшая дочь не заставит ее заплакать. Моника не знала холода и боялась Севера. Уехать — через всю страну, через Небеса, в сопровождении всего пары мужчин, которых она боялась тоже.       Они вернутся скоро, если в пути ничего не случится. Если этот важный груз не захотят отобрать разбойники. Если двое ее сопровождающих не решат, что справятся и без нее — и вдруг увидят, что у нее красивое гибкое тело и недурное лицо.       Но было что-то страшнее, что-то ужаснее, древнее, неспособное к объяснению. Жуткие сказки Старшей дочери, в которые она впутывала Монику, пугали больше, чем насилие и гибель. — Свет сойдется с тьмой, и эта тень укроет мир, все знаки уже здесь, — жестоко продолжала шептать Старшая Дочь. — Она родится в этой тени. Жизнь приходит после Смерти.       Сердце Моники колотилось часто-часто. Моника сжала зубы так, что заболели челюсти. Что-то перевернулось в ней, надломилось; в носу щипало, горло заболело от сдерживаемых рыданий. Мысли, от которых она бежала весь день, наконец нагнали ее и подтолкнули к пропасти. Ее голос благоговейно дрожал, когда она повторяла за своей новой хозяйкой: — Жизнь приходит после Смерти. И я буду ждать ее в этой тени.