В твоих эмоциях тону

      Ночь не накрывает Нью-Пари тёмным покрывалом. Она встаёт с асфальтовых мостовых подсвеченными ярким неоновым — в Термитнике — и мягким белым — в Центре — тенями. Она звучит несмолкающими переливами смеха — и искренние начинают преобладать над фальшивыми. Она ныряет под воротник рубашки освежающей прохладой и робкими мурашками. Она считывается пси-восприятием как ожидание более смелого, раскованного, прежде несбыточного, но происходящего сейчас.       Ночь над Нью-Пари парит, содрогается в последнем аккорде экстаза, замирает в наивысшей точке, чтобы разбиться осколками в моём горле. Ты поворачиваешься ко мне.       Эмоции накрывают прежде, чем я успеваю услышать слова. Эмоции хорошо знакомые — в них кислота вина мешается с виноградной сладостью, чистое возбуждение сочетается с желанием втоптать в грязь и утопить в крови, ноты жасмина перетекают в животный мускус.       Дыхание перехватывает, и лишь выдрессированная до рефлекса выдержка помогает продолжать идти, не теряя улыбки. Накрыло, прибило к земле, въелось под кожу — назад не вытолкнуть, а ведь задело так, не всерьёз, по касательной, только предвкушением эмоций будущих.       И я не знаю, чьих. Уже не различаю, что копошащее сейчас в мозгу и тянущее в паху принадлежит тебе, а что моё, собственное, ещё не выпачканное, не измаранное. В тебе не утерянное.       Я киваю. Задержусь.       Это ведь стандартный приказ, предусмотренный ненормированным графиком, под которым я некогда так легкомысленно подписался. Оставил свой росчерк чёрными чернилами на бланке, а теперь капаю кровью на безупречно чистые полы твоего кабинета. Знал бы заранее — согласился на самую дрянную работу, перевёлся подальше от Центра. Фермы, рудники, за периметр, туда, где свобода отравленной пыльцой забивается в ноздри, — что угодно было бы лучше твоих рук. Но я не думал, что есть нечто худшее, чем липкое, мерзкое вожделение и душащая, необъятная ненависть.       Я и помыслить не мог, что ты — такой. В стократ опаснее ставшей враждебной по отношению к людям планеты и моих прежних работодателей. Ты — олицетворение карающей длани Единого, опора Церкви, светочь во тьме новой эпохи — для одних, худший кошмар, явившийся прямиком со страниц страшных доштормовых сказок, — для других.       А для меня ты — океан, в котором я растворяюсь. Ласкающая внутри вода и разъедающая снаружи соль.       Рядом замирает Лу. Поправляет разрез, стараясь прикрыть обнажённое, бесстыдно демонстрирующее отсутствие нижнего белья, бедро. Сдаётся, в который раз за вечер осознавая, что попытки бесполезны. Её лёгкая, удивительно светлая, направленная на меня зависть, не отзывается горечью на языке. Я улыбаюсь ей свободно и тепло.       Не объяснишь ведь, что дело тут не в особой любви начальства к лицезрению обнажённой женской кожи. Что не её оголяют на потехе публике, что это меня специально прячут от чужих глаз. Моё тело и оставшиеся на нём следы. Сейчас — почти уже исчезнувшие, зажившие, а значит, требующие скорейшего обновления.       Все уходят. Я остаюсь. С тобой.       С каждым тщательно выверенным шагом я убеждаю себя, что всё это — необходимость и отсутствие альтернатив. В твоих руках сосредоточена вся власть. Ты решаешь, кого карать, а кого миловать, отмериваешь мне щедрой рукой и того и другого. Не чередуешь, нет, насильно заталкиваешь в глотку пряник одновременно с ударом кнута. А мне ничего не остаётся, кроме как давиться, глотать твои чувства, пропускать через себя малейшие оттенки твоего удовольствия и корчиться от жжения рассечённой кожи.       В каждом моём шаге — ложь. Ведь скажи ты, что я тебе больше не интересен, возьми на моё место кого-то другого, и я сам приползу к твоим дверям, умоляя о ещё одной дозе. Потому что с тобой не сравнится никто.       Щелчок за спиной отрезает меня от иллюзии, что бегство ещё возможно. Да и я не собираюсь бежать. Раздеваюсь под твоим взглядом — в нём твердость обсидиана соседствует с подвижностью ртути. Аккуратно вешаю рубашку и пиджак на спинку стула для посетителей. Складываю брюки и кладу их на сиденье, сверху трусы, с краю — носки.       Я делаю вид, что не смотрю на зажатое в твоей руке лезвие. Ты притворяешься, что не замечаешь моих расширенных зрачков, сбитого дыхания и тремора пальцев. Тянуть дальше некуда — все складки ткани тщательно расправлены и приглажены.       Я выпрямляюсь.       Кабинет наполняется запахом нагретого на солнце металла, пряных специй, сладким до приторности ликёром и горечью растёртой между пальцами полыни. Кабинет утопает в белом и чёрном, раскрашивается в подобие шахматной доски, где ты — король, а я пешка, и покрывается красными кляксами. Кабинет звучит фортепьянным перебором, прикосновением смычка к струнам, колокольным звоном и криком.       Разумеется, настоящий тут только крик. Мой. И кабинет твой прежний, ничуть не изменившийся. Всё остальное существует лишь в моей голове, рождается в запутавшихся в передаче сигналов нейронах, разгоняется бракованной, нечистой, отмеченной пси-хромосомами кровью.       Я не знаю, как ощущаются твои прикосновения на поверхности эпидермиса, зато выучил наизусть, каково это — ощупывание под. Горячие, жадные касания, после которых подгибаются ноги и сокращается диафрагма.       Второй разрез обнажает моё нутро, всё в нём горит. Мне очень больно, тебе — очень хорошо. И поэтому у меня тоже встаёт.       Третий почти вынуждает сдвинуться, увернуться от вспарывающего мою грудную клетку лезвия. Но я заставляю себя не шевелиться и получаю награду — твой член, скрытый форменными брюками, дёргается, из уретры течёт. Я знаю точно, потому что это происходит с моим.       Я хочу тебя так отчаянно, так невозможно сильно. Я плавлюсь в объятиях твоей искорёженной психики, сдаюсь под напором самых тёмных твоих фантазий. Они отвратительны. Они прекрасны. И где-то между этими двумя утверждениями балансирует знак больше-меньше, птичьим клювом склоняясь то в одну, то в другую сторону. Но мои весы восприятия нормальности и отклонения давно сломаны, так что я превращаю дилемму в равенство.       Крови всё больше, крики сменяются стонами — нашими. Я заглядываю в твои глаза, силясь разглядеть себя в отражении зрачков, но каждый раз вижу лишь твою фигуру, ведь я уже не здесь, не заперт в своём теле. Я воспарил, вознёсся, обрушился в твоё сознание, слился с тобой в том невероятным для любого другого человека единении.       Но я пси-эмпатик. Я так могу.       Могу смотреть на твоё отражение, выгравированное на моей сетчатке подобно проявляющимся под взмахами твоей руки узорам на коже. И сейчас ты в моём восприятии прекрасен, совершенен, до последнего удара истерзанного сердца мною любим.       Я пси-эмпатик. А ты лучшее из творений Единого, иначе не объяснить, почему эта связь — пока ещё не изученная, не доказанная, научными приборами не зафиксированная и учёными не описанная — вообще взялась.       Я не помню, с чего всё началось. Я не уверен, что существовала отправная точка в нахлынувшем на нас безумии. Где-то на бесконечной прямой штормовых аномалий потерялась поломка, из-за которой ты не способен поступать по-другому. Забылось за давностью дней, как ты в первый раз — намеренно ли, случайно? — канцелярским ножом провёл по моему вовремя не отдёрнувшемуся пальцу.       И вот мы уже здесь. Пылаем и покрываемся ледяной коркой, осыпаемся пеплом и стекаем талой водой. Мне плохо до потери сознания — своего, от твоего я избавиться не способен. Мне идеально до мучительной судороги и мощнейшего оргазма — твоего, свой я ощутить не в состоянии. Ты ведь меня не коснулся ни разу. Наверное, как и я, думаешь, что физический контакт перемкнёт нас обоих так, что не выплыть. Я полон тобой и без него, едва выдерживаю, расплёскиваю вокруг всё, что ты в меня заливаешь.       Но глупое тело этого не понимает. Оно ломается под напором твоего удовольствия — густого, тянущегося невыносимо долго, проникающего в такие глубины меня, о которых я и не подозревал прежде. Ты упиваешься моими страданиями, я считываю твоё наслаждение.       Всё сводится к простому — ты кончаешь, поэтому кончаю и я.       Колено поскальзывается, я всё равно пытаюсь подняться на ноги, сплёвываю слюну, она тоже красная. Губы искусаны мной, изрезаны тобой или я лежал лицом вниз — уже не важно. Душно, влажно, меня знобит и размазывает по полу сладкой истомой.       Ты позовёшь хилера, дашь мне выходной вне очереди — Лу будет опять недовольно хмуриться и шутливо подкалывать насчёт очередной поблажки. Но это потом. Сейчас же я, стоя на коленях в луже собственной крови, улыбаюсь тебе самой искренней, самой счастливой из всех существующих улыбок.       Мы — это замкнутый круг без какого-либо выхода, кроме очевидного, если только фраза «и даже смерть не разлучит нас» не является буквальным изображением загробного сущестования. Я люблю тебя, воспринимая пси-эмпатией твою любовь за свою. Ты любишь меня, ведь никто другой не будет после содеянного улыбаться тебе так.