Горло люто сдавливает, легкие скручивает колючей проволокой, а пресс жжет огнем — по спине валит холодный пот, и Антон не может сказать, это темно вокруг или у него темнеет в глазах.
Хочется упасть и лежать, пытаясь восстановить дыхание, но бас врывается в сознание оглушительным пинком, и все становится не таким уж и критичным: оказывается, у него ещё есть силы и на то, чтобы скакать, да и воздух проходит к легким совершенно легко, а дрожь, что била его и внутренности, оказывается, была тремором восторга.
«С той поры, когда Люцифер заявил о правах превышающих званье,
Подавая наглядный пример остальным неразумным и глупым созданьям»
Клуб — тесный, но оттого и кайфовый — сила от разгоряченных в пылу животного восторга тел радостно льнет к Антону, раззадоривая его больше прежнего. Конечно, силу целенаправленно он не тянет. Это она к нему тянется.
И даже периодические взгляды какого-то замухрышки-Светлого Антона не напрягают. Они оба не на работе, даже не так —
Городецкий не на работе, а значит — плевать. На всех и все, ему за лишнюю бдительность платить не будут, а похвалы ему не надо.
Неопознанный мальчик из Гесерова отряда же перед концертом чуть ли взглядом Антона не прожег. Пришлось идти на крайние меры — посмотреть в упор, улыбнуться и, поднеся ко рту два пальца, призывно вытащить язык. У Светлых всегда презабавная реакция на прокол на кончике языка у Антона. Интересно, о чем они думают, когда видят его?
Мальчик тогда залился краской — или Антону так показалось, и тут же отвернулся, сбежав в какой-то другой угол концертного зала. Ну и пускай — нечего мешать законопослушным Темным отдыхать. Пусть вообще не
отсвечивает.
Вариант возможного взаимодействия, по мнению Антона, у них в этот вечер только один: если Светлый сейчас начнет останавливать концерт… Тогда Антон его собственными руками придушит, но тот, вроде как, тоже здесь для того, чтобы послушать музыку. Что странно, учитывая репертуар группы… но отрицать наличие стереотипно светлых песен нельзя — та же «Хардкор» чего только стоит.
Антон гаденько смеется собственным мыслям — и гитары заглушают этот звук. Ладно уж. Пусть мальчик потусуется, поймет, что такое жизнь.
Рев металла уносит его далеко — далеко, и остаются только освобождающая боль в теле, легкая тяжесть и инстинкты, которые говорят ему рычать, кричать и искренне этим наслаждаться. Чем он, в общем-то, и занимается, выбивая из легких воздух рывками. И алкоголь в его крови этому только способствует, делая тело удивительно легким, поднимая его вверх малейшими усилиями.
Под конец песни Антон уже готов блевать — от усталости и безумной тряски внутри одного большого организма слетевшей с катушки толпы. Городецкий придерживает пьяную девушку, с которой познакомился перед концертом, с открытым лицом и славной кличной «Ноль». Целуется Ноль, кстати, на твердую десяточку.
И пока артисты заводят новую шарманку — на этот раз лиричную (ради которой, наверное, и пришел Светлый — думает вскользь Антон, но практически сразу же отметая эти мысли: если он так много будет думать о Светочах, его точно вырвет), Антон пробирается к бару.
Городецкий, не в состоянии связать двух слов, рукой тыкает в меню на две строчки: бутылка воды и джек дэниэлс с колой. Достает из Сумрака карточку, оплачивает, не глядя, хотя точно замечая на терминале четырехзначное число. Сначала он залпом выпивает половину бутылки воды, ощущая, как она стекает по подбородку на разгоряченное тело, а потом пытается отдышаться.
Одним движением он достает телефон, чтобы свериться с сет-листом. Хорошо быть Иным — куча способов использовать свои способности в свою пользу.
Поняв, что разогрев закончился, и теперь в слэме будет настоящее рубилово, Городецкий стягивает футболку, кидает её бармену. У того сначала взлетают брови в удивлении, потом он хмурится, но после нескольких голубеньких купюр, всунутых в мятом виде неловким движением куда-то ему под стойку, мальчик все-таки прячет Антонову футболку (любовно и аккуратно складывая, вызывая у Городецкого чуть ли не истерику со слезами от смеха), давая ему стакан размером почти с литр.
Теперь-то понятно, че на терминале было четырехзначное число. Оставлять было жалко — поэтому Антон присасывается, пытаясь выжать максимум из виски с колой. Завулон его за это, конечно, убил бы. Особенно если бы узнал, что до этого Антон хреначил пиво. Но Завулона тут не было — гаденькая, совершенно стервозная улыбка появляется на лице. Большой дед не смотрит — можно оторваться.
Антон закашливается от алкоголя, выпивая где-то одну треть, обжигая горло и ноздри спиртом, и в этот момент к нему в объятия падает Ноль, которой, видимо, лиричные песни тоже не по душе. Городецкий смотрит на её дреды, представляя, как легко их намотать на кулак. И, не смея сдерживать собственный порыв, впивается губами в чужие. Девушка с радостью поддается, хотя это, конечно, не то слово, учитывая, как стремительно она начинает перехватывать инициативу, чуть ли не трахая Антона в рот.
Уже через секунду её пальчики — все в татушках, как, впрочем, и у Антона, стремительно пробираются к его ремню.
Начинает звучать последний припев, и Городецкий отстраняется, вливает в себя ещё треть бокала и отдает его Ноль. Не пропадать же остаткам? И легкой походкой идет в эпицентр зала — туда, где слэм. Хотя на концерте Баксов слэм — везде, но получить серьезные эмоции (и травмы) можно только в центре.
«Сотни ярких подделок под любовь и добро
В клетках чёрных и белых выжигают нутро
И в конечном итоге ослепительный рай
Станет адом для многих. Ты хотел? Выбирай!»
Антон орет эти строчки, срывая голос, потому что… потому что слишком чувствует их. Как же все-таки гениальны бывают люди… или как же тупы Иные, что каждый музыкант может прочитать их суть, даже не видя их.
«Ты гори во мне, гори, пламя свободы!
Пусть не гасят короли и кукловоды,
Подставные козыри разного рода.
Ты гори во мне, гори, пламя свободы!«
И дальше все идет, как в тумане — Антону, кажется, дают в нос, но крови то ли нет, то ли она вся стерлась от пота и лютого броуновского движения. В сознании и мимо лица мелькают сумасшедшие рожи, искривленные в абсолютном кайфе и животном наслаждени — Городецкий знает, что у него, вероятно, точно такое же.
О Светлом он благополучно забывает.
И вспоминает только тогда, когда его ударом выносит в сторону, с основного слэма, в толпу. И когда Антон твердо встает на ноги (одна из которых странно подвернулась, ну да плевать) — буквально через секунду, толпа несет его дальше в сторону, образовывая пространство, и какие-то мужики проносят по нему за руки склонившего без сознания голову Светлого.
«Перегрелся или в слэме прилетело», — думает Городецкий сквозь туман в голове, провожая тело взглядом. «Ну и ладно».
Толпа тут же слипается обратно, и, как по иронии, начинает звучать припев:
«Дай Бог, чтоб ты оказался не таков
Потому что знай, знай: жизнь не любит слабаков!
Среди тычков, затрещин, пощёчин и шлепков
Точно, точно знай, знай: жизнь не любит слабаков!»
Антон хохочет и несется обратно в слэм. Это правда — жизнь и правда не любит слабаков.
Концерт кончается, Антон пиздит сэт-лист (сколько раз он уже говорил, что способности Иного — лучшее, что случалось с ним?), абсолютно мокрый, и весь в синяках, которые пока не налились цветом, а только ощущались, он сидит у бара вместе с Ноль и целуется. У него определенные планы на Ноль, на вечер, на её непосредственное присутствие в этом вечере, поэтому как только половина людей уходит из зала, они направляются в сторону мерча.
Не купить что-то на концерте — плохая примета, считает Антон, поэтому хватает первую попавшуюся футболку огромного размера. И пока Ноль покупает стикеры с енотами (ну, как покупает… она берет, а он оплачивает), Городецкий напевает строчки с концерта.
«Мы молоды очень и будем жить вечно
Бессонные ночи нас не покалечат
Мы целые сутки играем в героев
///
Мы жить не хотели как мамки и папки
Как черти пахать в офисах и заводах
Даешь Let’s get rock, sex & drugs & свободу!«
Они, хохоча о чем-то, немного стоят в очереди (Антон даже не разгоняет её магией — с девушкой было интересно поговорить, а секс, как хорошее вино — надо либо пить с мужиком старше вдвое, либо растягивать, если напротив тебя — женщина. Вот Городецкий и не торопится).
В куртке находятся сигареты, и Антон сердечно благодарит себя из прошлого, что озаботился этим вопросом заранее.
Они выходят из клуба под руку, и отходят немного в сторону, с прищуром наблюдая за другими фанатами группы — что-то ещё орущими, смеющимися, пьяно покачивающимися. Обжигая горло дымом, вполуха слушая Ноль, Городецкий замечает странное шевеление. Однако слишком поздно.
— Антон Сергеевич, — раздается сбоку, и Антон аж вздрагивает, не считая нужным скрывать свое удивление.
Хорошо, хоть через Сумрак смотреть не стал — а то точно бы ослеп после темноты концертного зала. Потому что перед ним стоит Семен — все-таки не последний человек, ой, то есть Иной (ведь им это так важно уточнять, будто быть человеком — позор) в Ночном Дозоре.
Городецкий невольно удерживается от смешка — сколько раз он Светлых вспоминал во время треков? Вот даже прямо сейчас всплывают некоторые строчки…
«Что девиз «любовь мир и дружба!»
Опоганен тотальным враньем,
Что побег в мир своих иллюзий
Обеспечит нам клевый приход,
Но тебя после этого юзать
Сможет каждый ушлый урод»
Как хорошо быть Темным все-таки. Как там пелось дальше?
Я контролирую свою жизнь, контролирую свою бо-
— Приветствую, — Антон даже рукой взмахивает, впрочем, отмечая в отдалении ещё несколько фигур Светлых. — Что, за мальчика своего распереживались? Что же вы его одного отпускаете на такие страшные мероприятия?
Городецкий хохочет, скаля зубы, и звучит это даже страшно — голос жутко хрипит, потеряв всю звучность после двух часов животного воя, и сейчас Темный голосом похож то ли на главу мафии, то ли на сытого кота, который нажрался настолько, что еда встала у него в горле, без возможности пройти дальше в пищевод, вызывая такой вот приглушенный хрип.
-
ль. Контролирую своё право быть собой.
Семен остается стоять с ровным лицом — разве что слегка перекошенным от темной фамильярности и ещё какой-то эмоции, которую Антону лень идентифицировать сейчас.
Какие вообще разборки Дозоров, когда его сейчас так приятно ведет от сигарет после алкоголя на пустой желудок?!
Его слегка встряхивает, когда он чувствует вмешательство в сторону Ноль — взгляд той сразу же мутнеет и, потянувшись из рук Антона прочь, она идет куда-то в сторону.
— Але! — прикрикивает Антон в сторону дозорных, закашливаясь от дыма сигареты и возмущения. — Какого черта? Вы мне сейчас, господин Светлый, обломали долгий, жаркий и совершенно животный секс. Боюсь, — добавляет он, перебивая уже открывшего рот Семена, — что вам придется исправлять эту ситуацию кем-то из здесь присутствующих.
И улыбается. Миленько так. Наблюдая, как в его миленькое лицо хочет прилететь миленький Светлый кулак — но Семен сдерживается.
— Антон Городецкий, мы, — Светлый лениво ведет головой в сторону стоящих поодаль фигур. Антон тянется в сторону, выглядывая из-за мужчины, ловит чужие презрительные взгляды — Тигренка и Медведя — издалека, машет им рукой, и возвращается обратно к Семену. — На работе.
— Да я уж понял, что не на свидании, — хмыкает Городецкий, делая шаг в сторону и затушивая сигарету. Фигуры в отдалении начинают приближаться. — Рейд у вас что ли, Светлый? Так я законопослушный, сотрудник все-таки.
— К первому утверждению есть вопросы, — щурится Тигренок недобро.
— У вас они всегда есть, — хмыкает Антон и шутливо склоняет голову в полупоклоне: — Доброй ночи, Тигренок. Доброй ночи, Медведь.
— Не паясничай, — отрезает Семен. — У нас есть информация, что ты во время концерта напал на одного из наших сотрудников.
Антон аж икает от удивления. Думает секунду, потом бодро интересуется:
— Так это сейчас задержание будет происходить? А чего мы тогда не по протоколу представляемся?
А самому — весело. Эх, пророческие у Баксов песни! Вот снова —
крик ради крика, рык ради рыка… хотя это как будто бы больше Темным должно подходить.
— Так ты признаешь свою вину? — напрягается девушка, пытаясь держать лицо ровно и не выдать своего удивления. Наверное, она думала, что Антон сейчас начнет оправдываться.
— Нет, конечно, — фыркает Городецкий. Смотрит в сторону дороги, по которой стройным рядом проезжают машины, думает о том, что наверное, надо бы начальству позвонить… — Но я буду рад, если вы мне расскажете, что же такого я натворил. Ну, конкретно сегодня, — уточняет он. — А то если вы все перечислять начнете, мы тут до второго пришествия стоять будем.
— Вы подозреваемый, Антон. Давайте побеседуем в офисе Ночного Дозора?
Городецкий не пугается — только брови выгибает в выражении страдания, будто его только что ножом в сердце пырнули.
— Мы же в центре. Нам до Сокола час ехать. Потом ещё час мне ждать, пока вы соизволите со мной побеседовать. Потом час ещё будем ждать кого-то из Дневного Дозора. Ещё два часа разбираться, а всё для того, чтобы вы узнали, что я, оказывается, ни в чем не виноват. Итого мы потеряем… — Антон задумывается, силясь подсчитать часы, но у него ничего не выходит. — Много времени. А тем временем настоящий злодей будет расхаживать по Москве, — добавляет он нагнетающим тоном, будто рассказывает страшилку. Возвращается к своему флегматичному: — Оно вам надо?
— Антон Серге…
— Вы меня не поняли, Светлые, — говорит Антон твердо, теряя мигом всю свою весёлость. Он чувствует, как сжимает амулет Семен у себя в кармане, как сейчас начинает балансировать Медведь на грани превращения. Это скорее забавляет, чем пугает.
— Это было «
нет». Вы не имеете права задерживать меня и, тем более, вести в офис Ночного дозора, пока «а» — вы не предъявили мне ни обвинения, ни объяснения ситуации, «б» — тут нет представителей Дневного Дозора. Смотрите-ка, уже два серьезных нарушения протокола задержания и представления обвинения. Ну разве так работают? — Городецкий снова выгибает брови, возвращаясь к своему доброжелательному тону. — Так что произошло, коллеги?
Сотрудники Ночного Дозора переглядываются, хмурясь. Семен убирает руку из кармана, Медведь отходит вбок, доставая папиросу.
Слово, как самому сильному, дают Семену.
«Крик ради крика, рык ради рыка
Как просто безликим стать среди безликих»
— Несколько часов назад в этом клубе был сотрудник Ночного Дозора, Владислав, — Антон внимательно слушает, закуривая ещё одну сигарету, и мысленно хмыкая: вот он как знал, что этот Светлый беду на него накликает! Хорошо хоть, не во время концерта. А остальное не важно. — Во время концерта, по непонятным причинам, — «ещё скажите — магическим», язвит Антон по себя. — Он потерял сознание. Сейчас он в
очень плохом состоянии в Ночном дозоре.
Антон кивает, показывая, что все понял.
— А ещё… лекари определили, что к нему было применено Темное вмешательство, — говорит Семен. Городецкий ждет, что он продолжит, но Светлый молчит, смотря на Антона в упор.
— Та-а-ак? И чье вмешательство? Мое? — склоняет он голову, выжидающе смотря на Светлых.
Те мнутся.
— Можете не утруждать себя ответом, я и так знаю, что нет, — улыбается Антон. — Спасибо за интересный рассказ, а теперь вопрос: на каких конкретно основаниях вы собираетесь меня задерживать? На предположениях? Вам даже человеческие законы скажут, что это бред. Даже не то, что человеческие — российские, представляете! Статьей поделиться? — Антон прекрасно осознает, что это уже фарс, которым Светлым так не нравится. Но как обойтись без фарса, когда все вокруг — сюр?!
— Вы, Антон Сергеевич, находились около трех часов в одном с Владиславом помещении, являетесь Темным, а также имели возможность повлиять на него. Кроме того — Вам не кажется странным, что плохо Светлому стало именно в вашей компании? — Спокойно интересуется Семен.
— Не передергиваете — он был не в моей компании, и слава Богу, — кривится Городецкий. Потом улыбается гаденько: — Боюсь, если бы он в ней был, он бы лежал горизонтально не в вашей лечебнице, а в моей кровати. Но дело даже не в этом, а в том, что я прямо сейчас могу назвать вам навскидку вариантов пять, почему все произошло так, как произошло. Я уверен, вы тоже, все-таки все здесь присутствующие, — он не сдерживает самодовольной улыбки. — В оперативной работе не первый год. Но да ладно. Мне вот интересно, а какой, по-вашему, у меня мотив?
— Это вы нам скажите, какой у Вас мотив, — хмурится Медведь.
Антон уж открывает рот, чтобы пошленько пошутить, но тут же его закрывает — чувствует сбоку до боли знакомое движение сил, и взглядом ловит припаркованный знакомый мерседес. Он неосознанно облизывается, то ли радуясь, то ли боясь.
Чувства внутри зашипели, как только-только вскрытое шампанское, щекоча изнутри и желая вырваться наружу. Городецкий заводит руки за спину, сцепляя их в нервный замок, чтобы не запищать от собственных эмоций.
К нему подходит Завулон.
В костюме с галстуком.
Вот бы этот галстук Антону сейчас на-
— Добрый вечер, — кивает он Светлым, даже не смотря на Городецкого, и голос у него печальный — только вот не такой, как обычно, а скорее разочарованный. Будто Светлые сейчас сделали что-то, что ему особенно не понравилось.
Городецкий хищно облизывается ещё раз, прожигая взглядом чужой затылок. Честно? Он бы прямо сейчас заурчал, если бы не Светлые — приятно находить мелочи, которые свидетельствовали о неравнодушности со стороны… таких вот личностей.
Антон отводит взгляд, пытаясь держать себя в руках, возможно, только слегка себя ругая: начальство сказало всего одну фразу,
а ему уже хочется отсос-
— Завулон, — Семен кивает, нехотя это движение повторяют и Медведь с Тигренком.
— Конец диалога я слышал, — сразу начинает Темнейшший флегматично. — Дневной Дозор против.
— Но, — возмущается Семен, но Завулон его тут же перебивает, чеканя слова:
— В Ночной Дозор Городецкий не поедет до тех пор, когда ваши лекари не представят доказательства, что вмешательство было его. До тех пор он имеет статус подозреваемого и находится под протекцией Дневного Дозора. Все показания-
Антон делает шаг вперед:
— Я могу дать сейчас.
«Крик ради крика, рык ради рыка
Рыкни позлее и будешь великим»
Завулон кидает на него взгляд, и Городецкий, зачарованный, просто пожимает плечами, ехидно скалясь, надеясь, что у него не сведет сейчас лицо:
— Нечего заставлять коллег мотаться ко мне столько раз. Мы же ценим их время.
Завулон медленно кивает, позволяя, и Антон смотрит на Семена, ощущая на себе чужой Темный взгляд. Городецкий не извращенец (вроде), но сейчас он абсолютно уверен, что его раздевают взглядом — краснеть начинает даже шея.
— Я не был знаком с Владиславом, видел его чуть ли не впервые. Пересеклись мы уже внутри клуба, случайно, я не знал, что он будет на этом концерте. Мы не говорили, просто обменялись взглядами, и все. Мы были в разных углах клуба, поэтому я не видел, что он делал и с кем общался. В какой-то момент его, без сознания, начали выносить из клуба. Я не предал этому значения, потому что на рок-концертах такое часто происходит — перегрелся, перепил, прилетело в слэме. Больше я его не видел. Нет, с кем он был я не видел и не знаю, нет, кроме нас Иных больше не было, да, я уверен, да, клянусь, что говорил правду и только правду. Ещё вопросы? — отчеканил Антон чуть ли не скороговоркой.
Пока Светлые думали, Антон пытался удержаться — слишком уж зудело в подкорке мозга желание повернуться к Завулону, считать его выражение лица в попытке понять, все ли он правильно сделал. Но держался, упрямо смотря на Светлых, думая, что хорошо, что он не собака — так бы его хвост сейчас хреначил его по бокам, с головой выдавая его нетерпение.
Интересно, а Завулону нравится то, что Антон сегодня в цепях и коже? А, может быть,
эти цепи ему сейчас в машине оденут на-
— И Вы не заметили в его ауре ничего необычного? — уточняет Семен. Антон моргает, выныривая из своих мыслей.
— Я не смотрел на него через Сумрак. Делать мне было нечего, я на концерт пришел, а не на работу, — возмущенно бубнит он.
Завулон сбоку то ли хмыкнул, то ли фыркнул — Антон так и не понял, был ли это звук одобрения, или ему прилетит, когда Светлые уйдут.
Интересно, а может быть
ему прилетит по жо-
— У Ночного Дозора нет вопросов… пока что. Будьте, пожалуйста, на связи, — со скрипом выдавливая из себя вежливую улыбку говорит Семен, и Антон улыбается так, что начинают болеть щёки.
— Куда от вас денешься, вы и в гробу достанете, — качает головой Завулон, и Городецкий пытается сдержать очередной неуместный сарказм.
— До свидания, господа Темные. Не наделайте глупостей, Антон Сергеевич, — с каким-то намеком говорит ему Семен, и Светлые уходят.
— Ишь ты, не наделайте… а чего ещё мне делать-то? — возмущается тихо Антон. Поворачивается к Завулону, только его там уже нет — он в нескольких метрах, идет в сторону машины.
Антон догоняет его бегом — его же довезут до дома? Или, может быть, вообще —
к себе?
— Почему не позвонил? — спрашивает Завулон, и Городецкий искренне удивляется. Думает немного и спрашивает в ответ:
— А меня сейчас начальник забирает или Завулон?
Темнейший кидает на него подозрительный взгляд и открывает дверь на пассажирское, как даме. Городецкий запрыгивает, как самоубийца в пасть дракона — с радостью, предвкушением и, может чуть-чуть, страхом.
Когда Завулон заводит машину, выезжая с парковки, он небрежно кидает:
— Допустим, Завулон. Если бы тебя забрало начальство — ответ был бы другим?
Антон думает и объясняет:
— Если я тебе нужен — ты придешь и без телефонного звонка. А если нет — то лучше узнать сразу. И начальству эта истина, наверное, не понравилась бы. Особенно с учетом того, что оно, все-таки, пришло.
Завулон странно молчит, но Антон видит, как что-то мелькает на его лице. Ему это, впрочем, не особо интересно. Без загадок всегда жить проще, особенно, когда все вокруг тебя считают их отсутствие самой большой и страшной загадкой. Антон уверен, что этим и заинтересовал начальника.
— Какие версии есть по ситуации? — прерывает молчание Завулон.
Антон поджимает губы. А ему сказали, что его забирает не начальство…
— Откуда я знаю?
— А если подумать?
Городецкий не сдерживает возмущенного стона, закатывает глаза. Потом давится собственным смехом:
— Ну, на концерте была песня, где пелось «Сдохни или умри», возможно, ангелок воспринял это слишком буквально? — и хохочет.
Завулон резко тормозит — совершенно точно и бесповоротно, как говорится. И машина-то тормозит — все-таки престижная. Только вот Антон — нет.
Он по инерции впечатывается носом в бардачок с грохотом.
— Блять!
Машины, идущие за ними вослед даже не взрываются пронзительными гудками от резкого торможения, будто ничего и не было — просто объезжают.
Антон стонет, прикладывая ладонь к лицу, резким движением поворачивает к себе водительское зеркало. Из разбитого носа течёт кровь. Основательно так.
— Если ты хотел меня убить, можно было это сделать более сексуально, — шипит Городецкий, шмыгая и небрежным движением возвращая зеркало в прежнее положение. — За что?
Завулон открывает бардачок перед Антоном, кидает ему на колени влажные салфетки.
— Для профилактики. Пристегиваться надо, — бурчит Завулон, нажимая на газ и мягко трогая машину вперед.
— «Плистегиваться нада», — передразнивает его Антон и снова шмыгает. Прижимает к лицу салфетку. — Ну не знаю я, что с этим Владиславом, честно!
— Правду скажи. Может и получится от Светлых отмазать, — мрачно настаивает Темный.
— Да правду я сказал, ну черт побери! — Антон скоро выть начнет с таким начальством!
— Организуем, — неожиданно рыкает Завулон, то ли на его фразу, то ли на мысли. — Вспоминай давай, чем ты его приложил, каким воздействием — ведьминским, инкубским?!
— Да каким инкубским, ты перегрелся от печки что ли? — возмущается Антон, выкидывая в окно салфетку с кровью. — Не трахал я его, делать мне нечего, как с… Погоди, — понижает тон Городецкий. — Ты ревнуешь что ли?
— Что? — Темнейший от неожиданности тоже всю спесь теряет.
— Что? Говорю — ты о чем подумал? Что я с ним в туалете покувыркался что ли? — Завулон не спешит оправдываться, и Антон не знает — ему то ли хохотать хочется, то ли возмущаться. — Да на какой хуй они мне сдались вообще эти Светлые?!
— Тебе польстить или объективно описать? — ворчит Темнейший напряженно.
— Придурок ты, Господи, — вздыхает Городецкий тяжело, откидывая голову в кресле. Новая салфетка напитывается кровью.
— Со словами аккуратнее, — холодно приказывает начальство и Антон чувствует, как его придавливает к креслу чужой Силой. Хрипит возмущенно:
— А ну-ка прекрати! Сам хуйню подумал, сам обижается! — и когда Сила отступает, он поворачивается к Завулону, говорит серьезно: — Когда я говорю, что ебал я этих Светлых, это речевой оборот. С реальностью общего ничего не имеет. И я никого не имею, блять! И что случилось с Владиславом я тоже не знаю. Я вообще на концертах магию не использую. Никакую!
Они молчат с минуту.
— Думаешь, это серьезно? — спрашивает Антон тихо.
— Вряд ли, — вздыхает Завулон, и он больше не кажется таким напряженным. Он останавливает машину на светофоре, поворачивается к Городецкому: — Давай я тебе Авиценну наложу, несчастный, — и это звучит, как предложение о перемирии.
Антон дергается в сторону от Завулона, как от прокаженного.
— Не дамся!
— Городецкий? — хмурит брови Завулон.
— Знаю я, как ты наложишь — все мелкие царапинки вылечишь, столько сил в Авиценну бахнешь! А я ранения после концертов не лечу. Я зачем вообще шел, а? Не дамся!
— Не ори, — приказывает Темный, закатывая глаза. — Дай хоть посмотрю, что нос не сломан.
Антон не двигается, подозрительно смотря на Темнейшего.
Тот сдается:
— Не буду я использовать Авиценну. А ну-ка нос свой показал, быстро!
— Как скажете, господин, — язвит Городецкий, но тянется в его сторону. Светофор горит зеленым — но машины вокруг спокойно объезжают их.
Властными движениями теплых пальцев Завулон касается чужого подбородка, чтобы Антон не дергался, и у того перехватывает дыхание. Сколько раз он это уже чувствовал… и каждый новый — как в первый.
— Дома получишь, — то ли в шутку, то ли нет, бурчит Завулон и ощупывает нос. Антон пару раз ойкает, и тогда чужие движения становятся нежнее.
— Жду не дождусь, — тихо отвечает Городецкий и облизывает губы. Это было, конечно, лишнее, потому что Темнейший тут же отрывается от пальпирования носа и впивается в чужие губы — властно сминая и кусая.
— Ты хочешь, чтобы у меня вообще все лицо в кровавых пятнах было? — возмущается Антон, отстраняясь, чувствуя на губах ранки от зубов и чувствуя, как бешено стучит сердце внутри. Конечно, возмутился он для вида. Потому что если он покажет,
насколько ему нравится, что Завулон кусает его до крови, он будет приходить на работу в шрамах от чужих зубов (не сказать, что и это ему не нравится…
и это слегка пугает).
— Все хорошо с носом, — вместо ответа говорит Завулон и, выруливая на какую-то центральную дорогу, тянется к бардачку. Вытаскивает оттуда какой-то контейнер, протягивает Городецкому.
— Это что? — тут же хватает руками коробку Антон.
— Бутерброды. С колбасой. Ты же не поел наверняка перед выходом, — спокойно объясняет Завулон.
Городецкий закусывает губу от брызга каких-то странных эмоций удовлетворения и радости внутри, улыбается, пытаясь справиться с крышкой. Как только это получается — он тут же тащит себе кусок хлеба с колбасой в рот. Пока Темный не передумал. А то Завулон обычно запрещал есть в машине.
— Я обожаю тебя, — довольно мурчит Антон, закатывая в удовольствии глаза.
— Я заметил, — неожиданно хмыкает Завулон. Поворачивается: — Если ты думаешь, что я не уловил все твои щенячьи и абсолютно бесстыдные взгляды, ты ошибаешься.
— Вообще-то, я знал, что ты заметишь, — то ли гордо, то ли смущенно брякает Антон.
— Значит, провоцируем?
— Неправда! Просто считаю грехом сдерживать свои желания, — оправдывается Городецкий.
— Это правильно. Но твое желание — меня спровоцировать своими фантазиями, а не просто выразить их, разве нет? — покровительственно хмыкает Завулон, будто разрешает Антону такую шалость. Сердце начинает в предвкушении быстренько стучать.
Городецкий закусывает губу.
— Я жду ответ.
— Ну… может быть? — юлит Антон, чувствуя, как же сильно ему влетит дома. Во рту пересыхает. Прекрасно.
Кровь приливает к паху, и Городецкий складывает руки на коленях, как хороший мальчик.
Завулон кидает на него хитрый взгляд и хмыкает, отворачиваясь к дороге. До дома осталось совсем ничего.
А Антон… Антон — хороший мальчик. Потому что ему это
пиздец как выгодно.
***
— Я сегодня, кстати, не иду на работу, — говорит Антон, растягиваясь на кровати.
Завулон, натягивая рубашку, только хмурится:
— А предупредить заранее?
— Ну вот сейчас и предупреждаю, — мило хлопает глазами Городецкий. — Я вчера ногу в слэме подвернул! Я не могу в оперативную работу.
— В аналитический отдел-
— А меня вчера кто-то носом о машину хренакнул, прикинь! Мозги все ещё в кучу не собрались.
— Понятно все с тобой, бездельник, — закатывает Завулон глаза, завязывая галстук.
Антон переворачивается на живот, подползает ближе к краю кровати, чтобы ему было видно любовника.
— Что там кстати, с Владиславом? Я видел, тебе Гесер ночью звонил.
Завулон не сдерживает смешка.
— Ничего страшного. Этот Светлый набухался с каким-то Темным перед дежурством, да и попросил того его отрезвить, отсюда и следы вмешательства. А свалился потому что устал, перепил и изнеможение словил. В общем, Дневной Дозор получил несколько вмешательств, потому что я был крайне возмущен тем, что по этому делу пытались задержать моего сотрудника, хотя это все внутренние проблемы Светлых. У которых, видимо, начальство совершенно не следит за здоровьем подчиненных, что является по сути халатностью, а поэтому может очень строго покараться Инквизицией…
Антон засмеялся.
— Да, ты-то у нас следишь! — и носом шмыгнул. Намекающе.
— Лежи давай спокойно, больной, — махнул рукой Завулон. Подошел поближе, чтобы попрощаться:
— Этот день ты мне все равно отработаешь.
— Только если в постели, — гаденько улыбнулся Антон. Выгнул брови домиком: — Потому что Светлые ко мне как-то очень неровно дышат… Ты же не собираешься делиться мною с ними, правда?
— Ты маленький гадкий манипулятор, — заявляет Завулон, склоняясь, будто Антон этого не знает.
— Люблю, когда ты делаешь мне комплименты, — мурчит Городецкий. Хватается за чужой галстук, глубоко целует, довольно щурясь: — Ты тоже мразь последняя.
И когда Завулон уходит, Антон лежит голый в чужой постели, мурлыкая себе под нос хорошие песенки.
«Я буду костью в горле всем, до тех пор, пока жив»
