Парня грубо и небрежно толкают в комнату, отчего он падает на сырой пол, на который тут же отхаркивает тёмный сгусток крови, усмехаясь мёртво. Умирает. Умирает очень больно. Но не выдав ни одной информации врагу. Можно это считать за великое дело во благо Отечества?
Брюнета хватают под руки и насилу усаживают за деревянный стул, встав позади, дабы не смел вырваться и сбежать, что он, собственно, сделать и не сможет. За столом уже сидел кое-кто, кого парень всей душой ненавидел, каждую ночь проклинал, а днём язвил и презирал не скрывая. Просто. Просто от нечего делать, кажется. Хотя работой здесь нагружали так, что ребята умирали во время неё, теряли сознание и больше не поднимались.
— Выпит, ЮрИваныч? — приподнимает бровь мужчина с фальшиво-мягкой улыбкой на лице, протянув наполненную рюмку до краёв, удивительно, что не пролил.
— Сам пей свой яд, — выплёвывает он, отдёргиваясь от него и его предложения. Впрочем, ему уже всё равно: отравится он или нет. Без разницы. Здесь происходили и посерьёзнее проблемы, от которых хочется всеми способами избавиться, хочется забыть. Забыться.
— Никакой ят нет.
— Как и нормальный русский, — продолжает смеяться над его знанием русского Татищев, передразнивая его произношение.
— Мне этот варвар русский не нужно, — хмурится немец, поставив с хлопком на стол рюмку. Жидкость в ней чуть расплескалась по загрязнённой поверхности.
— Посмотрим, — хрипит он, заходясь в тяжёлом кашле, вновь сплёвывая бордовый ком на пол, — посмотрим. Посмотрим, после того, как мы победим, — на его фразу мужчина заходится в громком, гаркающем хохоте, после чего переводит его слова двум другим немцам, стоящим позади Юры, те тоже смеются, словно лают.
Отвратительно. Хуже языка и придумать нельзя было.
Парень челюсть сжимает, пытаясь сдержаться, не подняться и не наброситься с поломанными кулаками, с той силой, что ещё из него не выбили, на ихнего командира. В прошлый раз это плохо кончилось, когда они решили поэкспериментировать и прострелили ему в нескольких местах кисти рук, нанесли несколько ножевых и оставили умирать в камере, где Юра доблестно продержался. А когда немцы пришли проведать, как им казалось, труп, они нашли прижимающегося к стене, еле сидевшего, рычащего, почти что падающего, солдата.
Настоящего солдата, что остался, не бросил страну, отважно стоящий на пути, защищающий её приоритеты.
— Глупост, — после продолжительного смеха отвечает немец, с уже тем самым высокомерием глядя на него.
— Разве?
— Мы почти тобраца то Москва.
— Почти не считается, — холодная усмешка вновь окрашивает лицо мужчины.
— Мне нравица твой отважност, — улыбается командир.
— Заметно... — прохрипел он. Заметно, особенно когда он пытался идти на перекор всей системе, когда пытался защитить одного красноармейца, своего друга, когда пытался сбежать. Заметно, когда они стреляли в него из пистолета, занося в отверстие от пули осколки стекла, когда они, раздев его до гола, привязывали его колючей проволокой к столбу, когда они выкололи ему глаза, чтобы он снова не смог бежать, не смог найти выход.
— Жал тебя убит. Послетний просба перет смерт, — спрашивает немец, вновь наполняя рюмку из большой бутыли, явно намереваясь ею напоить "гостя".
— Как тя звать? — Юра ногой здоровой шаркает под столом по грязному полу и пытается глазами невидящими посмотреть на врага. Безрезультатно. Отвратно. До какой степени он стал беззащитным и слабым. От себя тошно.
— Berhard, — улыбаясь во все зубы, отвечает он.
— Бер-... -хард... — медленно, еле двигая сухими, бледными губами, бормочет парень, брови нахмурив. — Отвратительное имя, — он слышит перед собой громкую усмешку, а вскоре безумный смех.
— Это был послетний просба? — Татищев глотает большой ком, образовавшийся в горле, отдающий ужасной горечью, и морщится.
— Похороните тех ребят, что умерли во время работы, — шепчет он, вспоминая то множество трупов, лежащих на пути, или чуть сдвинутых в сторону, чтобы не мешались сильно. Помнит, как споткнулся об одного, упал. Упал рядом с лежащим юным парнишкой, бледным-бледным. Глаза его прикрыты, словно глубоко спит, ничего не слышит вокруг себя, волосы растрёпаны, а щёки впалые. До того худ, что ужасно смотреть на него было. А Юра не отпрянул от него. И не поднимался бы, смотрел на труп, разглядывал его, не шевелился бы так ещё долго, если бы не подошедший немец, небрежно наступивший на ладонь парня, что та хрустнула неприятно, и не схвативший его за грудки, больно поднявший на поломанные ноги, встряхивая и крича на своём лающем.
— Всё?
— Всё.
Мрази, стоящие позади него, хватают брюнета под руки и несут в неизвестном ему направлении, которое он не способен ни запомнить, ни
увидеть. А позади слышится гаркающее, с явным намереванием посмеяться над песней, пение «Священная война».
Татим отпор тушителям
Всех пламенных итей,
Насилникам, крабителям,
Мучителям лютей!
Книлой фашистской нечисти
Законим пулю в лоб,
Отребью человечества
Сколотим крепкий кроб!
Ласкающий ветерок, мягко касающийся, словно тёплая ладонь матери, до его щёк, оглаживающий его худое, усталое лицо с сильно впалыми щеками, почти что как у того юного мальчишки, развивающий отросшие волосы, дующий на рану на правой брови от удара кулаком, и делающий абсолютно всё, чтобы успокоить всех стоящих на холодных небольших деревянных подмостках жертв. Громкие, чёткие, отскакивающие от стен, шаги немецких сапог приближаются к ним. Башкир не пытается отследить слепым взглядом своего убийцу, но к звукам прислушивается пристально. Где-то вдалеке он слышит пение птичек. Кажется, грачики. Неужели весна пришла? Уже? Сколько он тут уже находится?..
...так долго...
Первый выстрел, ломающий звенящую тишину на множество острых осколков, врезающихся в сознание, распространяется по улице.
Он невольно и крупно вздрагивает, широко глаза распахнув, но не посмев оглянуться, всё равно ничего бы не принесло.
Звук падающего тела совсем рядом, отчего мурашки бегут по спине. Впереди лающий немецкий смех и хлопки в ладоши.
Веселятся уроды.
Первого нет... сколько всего? Какой он по счёту? Как скоро наступит его смерть? Он так много чего не успел сделать в жизни. Хотел, вот, Анюте предложение сделать... цветы подарить... признаться в любви ей, наконец.
И к Косте хотел поехать в Свердловск, посмотреть как он там, погостить... и помочь, если есть с чем...
Второй выстрел.
Нет, не правда. Он хотел домой, обратно, к мам-...
Третий выстрел.
Дрожь пробивается, показываясь всем нараспашку во всей красе. Слёз нет. Слёзы вообще редкое явление. В последний раз они были... когда он узнал, что в дом, где жила мама, прилетел немецкий снаряд. Самый отвратный момент в жизни.
Самое идиотское решение, наверное, было принять мамино желание поехать в Ленинград. Да, вся семья хотела посмотреть на культурную столицу. Да и Костины рассказы про этот город, когда тот приезжал в него, будоражили воображение, а жажда приключений подскакивала так сильно, что сидеть на одном месте было невозможно. Какой он, город? Наверняка много библиотек, картинных галерей и там точно очень красиво!
Юра громко усмехается, наверняка заставляя привлечь на себя внимание своего палача, из-за чего ещё громче усмехается, пытаясь не расхохотаться в голос. Внутри весело заклокотало. Удержаться от смеха, горького, противного, наконец, показывающего его слабым, становилось всё тяжелее.
Очень красиво, особенно когда узнаёшь, что этот чёртов город и отнял самое драгоценное в его жизни.
Спасибо, Ленинград, ты очень прекрасен.
Он не верит ни в бога, ни в рай и ад, но сейчас хочется, чтобы мама была в раю, в счастливом мире, вместе с папой. Папой, который может защитить от всех неприятностей, укрыть от невзгод, поддержать, когда нужно. Отец, что всегда выглядел в глазах Юры сильным и мужественным. Великим.
Он всегда равнялся на него. Хотел быть таким же.
Подохнет, по крайней мере, также!
— Ха-ха-ха-ха!
Четв-.
