За импульс к полёту

В понедельник с каких-то щедрот позвали на прогулку вместо обеда. Оставили раздачу на этаже без присмотра (да, нарушение, но камеры же рабочие!) и вывели. Знали, что Ларс Паттанен не притрагивался к местной еде. Питался только из передач, посылок и внутреннего магазина. Внутренний магазин в этом заведении… Он прямо как Внутренняя Монголия! Тоже вроде бы реален, а на деле весьма условно. Тут или деньги зависали на месяц-другой и потом возвращались тому, кто их туда клал. Так и не появившись на счёте магазина, само собой. Или в прейскуранте с ценниками в три раза выше, чем за воротами, позиции значились лишь номинально. То есть ни тебе молока, ни кешью. Строчки с цифрами — вот они, читай — хоть зачитайся, но некоторых товаров в наличии нет никогда. За два года, что Ларс пробыл здесь, ни разу не принесли! Обычно говорили, что выкуплено, что кто-то опередил. Особо неприветливые даже не утруждали себя объяснением. Ларс усмехался, едва заметно, и смотрел, не мигая. Молча, насквозь. Нервничали почему-то все. Раньше люди на Ларса так не реагировали. У него глаза как глаза: серые, небольшие, с короткими, прямыми ресницами. И лицо обаятельное, совсем не хищное. Но, наверное, взаперти ожесточился взгляд. Вообще, молоко, йогурты, сливки, мороженое и сметану здесь не продавали никому. Ведь, пусть это не озвучивалось вслух, без холодильников, которыми камеры были оснащены только по документам, любым скоропортящимся продуктом могли отравиться слишком многие постояльцы. С одним дежурным медиком на весь изолятор. А это обещало возню с рапортами, риск попадания в СМИ порочащих честь мундира данных, домогательства правозащитников, фальсификацию причин смертей… Так и до проблем с карьерой недалеко! И тем не менее, согласно диетическому меню, больным ВИЧ каждое утро выдавали по варёному яйцу и разливали из громадной алюминиевой кастрюли молоко неизвестного происхождения. Полкружки на человека. Хотя, судя по внешнему виду кастрюли, до этого в ней мыли пол, Ларс всё равно выменивал у сокамерников вожделенный продукт на мятный крем для бритья, коего у него были залежи, тщательно кипятил молоко и старался поменьше думать о его качестве. А с кешью приходилось напрягать родню. Иногда Ларс порывался спросить о молоке у соседа из камеры напротив. По слухам у него была онкология, по достоверным сведениям же — длинное, незапоминаемое имя, прозвище «Бурят» и фамилия Цырендоржиев, при произнесении которой Ларс начинал спотыкаться языком о зубы, шепелявить и картавить одновременно. Меняться с Бурятом было бы технически сложнее, зато повод. Из каждых дополнительных ста миллилитров молока выходило до тридцати граммов мягкого творога! Кто заподозрил бы Ларса в других мотивах общения? А между тем, Бурят был парнем не старше двадцати семи, румяным, пышнощёким, полнотелым, высоким и широкоплечим. Без татуировок и пирсинга. С карими глазами-щёлочками и кулаками-кувалдами. Стриженный «под двоечку». Сказать, что не во вкусе Ларса — значит засомневаться в земной гравитации. Во время проверок Ларс подглядывал за происходившим в коридоре через глазок с выбитым плексигласом, и, позабыв о вездесущей антисанитарии, грыз заусенцы. Потому что голый торс Бурята, безволосый и литой за счёт упорных тренировок, не позволял отвлечься от себя ни на мгновение. Как бы ему ни хотелось, Ларс до сих пор не перекрикивался с Бурятом. Не кивал ему, проходя мимо. То есть они так и не познакомились. Не ясно было, правда ли у Бурята онкология и действительно ли ему грозил двадцатипятилетний срок. Ларс внушал себе, что нет достойного повода громко проявлять дружелюбие в этом месте всего-то ради удовлетворения простого любопытства. Пусть даже он отчётливо понимал, что любопытство это не было простым. Сравнительно здоровый Ларс мог освободиться через три-четыре года, встретить своё сорокалетие где-нибудь на филиппинском пляже, с босыми ногами, погружёнными в тёплый, белый песочек, и ему было глупо привязываться к кому-то застрявшему здесь. К тому, кто внутри был куда уязвимее, чем снаружи. Но перестать любоваться, когда напротив расхаживала такая красота, Ларс не мог. И даже в прогулочный дворик старался попасть в тот, из которого открывался вид на окна бурятовской камеры. На случай, если он там покажется. А с этим иногда везло. Пока Ларс наматывал круги, огибая сломанную скамейку и пряча руки в карманы, он осторожно поглядывал наверх, чуть в сторону. Так было легко фантазировать, накалять себя до предела, тайком трогать свой член через слои одежды и, вернувшись, как был — в куртке, забегать в туалет, чтобы незамедлительно разрядиться, от пары резких движений кулаком. Ларсу нельзя было обзавестись тут слабостью, и он не отважился на это. Хотя бы потому что в его адрес ещё не поступали прямые просьбы относительно физического воздействия на окружавших его людей. Пожалуй, такое положение дел обнадёживало. Настолько, что Ларс надеялся протянуть без этого до победного конца. Нечто вроде авторитета и у тех, кто был в клетке, и за её пределами Ларс приобрёл быстро. Он ни дня не вёл себя «по понятиям», тем не менее, в достаточной мере уважал правила, если они содержали в себе хоть каплю логики. Например, не садился на чужое спальное место без согласия на то хозяина. А ещё Ларс долгое время не регулировал проветривание помещения, выбор тв-канала, если в очередной камере вдруг оказывался телевизор, спал на верхнем ярусе и строго придерживался очереди в туалет по утрам. Раз уж заехал в санаторий позже всех в комнате — доступ к раковине с унитазом получал последним. В отличие от многих импульсивных убийц, попавших сюда случайно, Ларс умел убивать. Не был фанатом радикального успокаивания живых существ, но умел. Так же, как и мог за сорок секунд лишить человека руки по локоть, имея в своём распоряжении всего-то действительно на совесть заточенную столовую ложку. За минуту Ларс уже наполовину отрезал бы вторую… Для наглядности. Если бы пришлось защищаться от кого-нибудь агрессивно настроенного, не пожелавшего отстать по-хорошему. А вот издеваться над другими Ларсу было противно, хотя именно заказное унижение сокамерников делало быт некоторых неморгливых заключённых сверх комфортным. Годные для следствия показания подозреваемых сами себя не добывали... Ларс избегал драк, он выстраивал отношение к себе иначе. Настоящее уважение — совсем не то, что заискивание от страха. И это, если не понимал, то чувствовал каждый. Ларс не осуждал. Тех, кто готов был поливать помоями людей за их противозаконные телодвижения, хватало и без него. Вместо этого Ларс делал выводы, если владел фактами, ни с кем не сближался и проявлял милосердие, на которое только был способен. Он уговаривал себя не испытывать эмоций ни отжимаясь рядом с шизофреником, выше его на голову, который пятьдесят три раза воткнул в собственного отца охотничий нож, за то, что отец настоятельно попросил его впредь пользоваться антиперспирантом; ни засыпая около вчерашнего подростка, выбросившего с балкона шестого этажа изнасилованную им девушку; ни намыливаясь под соседней душевой лейкой с не умевшим писать и читать карликом-цыганом по фамилии Алмазный, который воровал всё, до чего мог дотянуться, выглядел лет на двенадцать, никогда не имел паспорта, но при этом уже давно был двоежёнцем и многодетным родителем… Ларс успешно справлялся с отказом от эмоций и считал это своим достижением. За воротами у него были деньги, однако привилегий для обеспеченных постояльцев он не покупал. Однажды, почти в самом начале, местный долгожитель предложил ему телефон, от лица администрации изолятора. Оно, конечно, удобно, когда сдать — некому, ведь один и тот же «сторож» сегодня пронёс что-то запрещённое, а завтра отобрал и наказал. Рутина! Но в камере было перенаселение, так что Ларс отказался и больше подобных предложений не получал. Сигареты, наркотики, фастфуд, проститутки и алкоголь — не входили в список его интересов. Разве что изредка лекарства, те, что срочно и небесплатные. Деликатесы не через официальный пункт передач, тоже нечасто. Но это — добротная еда. Не белужья икра и даже не хамон средней ценовой категории. Элементарные свежие продукты. Их Ларсу помогал достать человек со связями в руководстве, заключённый, сидевший через пару камер. Так что в сухом остатке Ларс здесь никому, кроме себе подобных, не был обязан. Да и то, хлопоты всем причастным компенсировал без задержек. — Гуляете вместо каши? — услышал он чуть робкий женский голос в тот понедельник и воодушевлённо угукнул в ответ. — Тогда две минуты на сборы. В колючий, зато очень тёплый свитер с горлом, Ларс влетел, как пеликан за добычей под воду. Задорно попрыгивая то на правой ноге, то на левой, он облачился в подштанники с начёсом, потом штаны, шерстяные носки, пуховик, шапку и, с плохо скрываемой радостью, в непромокаемые перчатки. В этот час имело смысл добраться до решётки на потолке прогулочного дворика, повиснуть на ней, подтянуться и ударами ног сбить нападавший на решётку и сетку-рабицу, уложенную на неё, снег. Так, чтобы во дворик смог проникать солнечный свет и с определённого ракурса стало видно нужное окно. Ларс, в своей обычной манере, шёл позади всех и представлял ухмылку на лице Бурята, внимание которого неизменно привлекали акробатические упражнения по уборке снега ногами. За Ларсом неуклюже вышагивала Эльмира Андреевна, так кстати позвавшая на прогулку посветлу. Внезапно взгляд Ларса упёрся в то, что сложно было истрактовать двояко, и он замер, как перед невидимой преградой. В Ларса тут же врезалась тихо, беззлобно выматерившаяся себе под нос Эльмира Андреевна, но ругаться начать не успела. — Строительный мусор, который валяется у вас тут месяцами, — мелочи, — торопливо зашептал Эльмире Андреевне повернувшийся к ней Ларс. — А вот этим, — Ларс кивнул подбородком в сторону стены на выходе из здания, — можно отправить на вечный покой за три секунды. Или за две. Доказать? Из той стены, перед крашеной в по-советски коричневый цвет, облупленной деревянной дверью, отделявшей помещение корпуса от улицы, торчал старомодный, выпуклый выключатель, а на нём стоял кусок стекла. Остроконечный, как кинжал изо льда. Будто нарочно подготовленный для нападения. Ларс пожалел перчатку — снял её, защитил ладонь толстым рукавом свитера, схватил стеклянное оружие и продемонстрировал Эльмире Андреевне варианты развития событий, которые ждали бы её, будь Ларс другим человеком. Он часто смеялся, когда читал в прогулочном дворике эту невероятную по своей содержательности надпись на внутренней стороне двери: «терпимо». Крик души регулярно забеливали, но кто-то писал поверх то же самое, снова и снова. Эльмира Андреевна как раз была из таких людей в погонах, которые «терпимо». Ларс впитывал в себя её безразличные и следом сразу же квадратные от удивления глаза, пошло подведённые чёрным лайнером, и сверху, и снизу, с неровным слоем комковатой туши на наращенных ресницах, и думал: «хоть какой-то положительный отбор». Он знал, что мало, кто из заключённых имел похожее мировоззрение, пытался понять кого-то несимпатичного. Ещё меньше было тех, кто искоренял в себе вспыльчивость. Ларс никогда не отказывал себе в удовольствии изучить того или иного человека. В отсутствие лучшего вида досуга, он так развлекался. В их первую встречу Ларс спросил у Эльмиры Андреевны, зачем она устроилась на работу именно сюда и не страшно ли ей среди мужчин, многие их которых — состоявшиеся садисты, да ещё и со справками о разнообразных диагнозах. Эльмира Андреевна ответила, что, по сути, это — чуть ли не единственный путь для выпускницы без протекции. Что тут стабильная, неплохая зарплата, премии, соцпакет, ранний выход на пенсию. Что за четыре года службы она напугалась лишь несколько раз, и то некритично. «Никто никого не ценит», — дошло до Ларса при воспоминании о том разговоре, и, не получив благодарности, да и не рассчитывая на неё, он покладисто проследовал к прогулочному дворику. Значит тем, кто спускал команды, было одинаково всё равно, чьё сердце останавливалось в этом охраняемом периметре. Глобальной разницы Ларс не улавливал и в уровне свободы людей, носивших форму, и сидевших в клетке. Эти шли работать в изолятор от безысходности, те — грабить, по той же причине. И все они были уверены, что проторенная дорожка надёжнее, куда бы ни вела. Поступки Эльмиры Андреевны нравились Ларсу куда больше её взвешенных и, возможно, в силу профессии даже отрепетированных речей. Она не требовала объяснительную каждый раз, когда Ларс забывался и не заводил руки, как положено, за спину. Не специально, по привычке совал их в карманы. Делала вид, что слепая, когда на вечерней проверке Ларс менялся чем-нибудь с заключёнными из других камер через помойку, хоть Эльмира Андреевна и не могла не быть в курсе этой распространённой схемы, не замечать их манипуляций и довольных перемигиваний. Главное же, что заставило Ларса сказать Эльмире Андреевне про стекло, — это её поведение при плановых обысках. «Для тонуса» коллеги Эльмиры Андреевны обыскивали камеры, обыкновенно разбрасывая вещи так, чтобы чистые трусы одного заключённого оказывались смешанными с нестираными носками другого. Если камеру надо было проучить, сахар высыпался в копчёную колбасу и заливался шампунем с кетчупом. В камере, к которой претензий не было совсем, полки и подвесные шкафчики, тем не менее, обыскивались с параллельным затаптыванием грязной обувью постельного белья на кроватях… И только Эльмира Андреевна ничего не раскидывала, не смешивала, а прежде, чем встать на чьё-то спальное место для инспектирования тех самых полок и шкафчиков, подстилала пакет. Само собой, Ларсу было очевидно, что в качестве ресурса Эльмира Андреевна, переступавшая крыльцо корпуса так, будто на ней запачканный подгузник, — не то, что не синица в руках при журавле в небе, она — синичий помёт. Но Ларс счёл её помётом, вонявшим в приемлемых рамках. К тому же она не была личным врагом Ларса. Эльмира Андреевна не изобретала способ закрыть его в тесной комнате с двойными решётками на окнах и не принимала решение удерживать его там. Она сторожила Ларса, как сторожила многих, и делала это, как неоперившаяся курочка. Птица, выведенная для неволи, чтобы смотреть только куда положено и неизбежно стать чьим-то ужином. Это Ларс — коршун. А Эльмира Андреевна всего лишь молодая женщина с нелепо узкими плечами и тяжеловатым низом. В мятой форме, которой зря гордилась. Из тех курочек, что без цыплят, петушка, яиц, яркого окраса, но наверняка с убогим гнездом, которое дозволено называть своим, хотя оно взято в долг под бешеные проценты. «Так пусть живёт», — подумалось Ларсу. Ведь она уже поступала как птица, созданная природой, чтобы летать.