Искушение неверием

Я мало что помню о прошлом — мне кажется, что его не было совсем. Вначале был свет, затем мрачные силуэты, и вот я здесь, в прекрасном Саду, а слева лежит Она и улыбается поднимающемуся из-за горизонта солнцу. И больше ничего — ни зверей, ни людей, ни звука — многое появилось потом, даже цвета стали со временем различимы, но нас так и осталось двое — два существа без воспоминаний и имён. Они, думаю, были у нас когда-то, но оказались стёрты, сведены яркими лучами света или чьей-то заботливой рукой. Поднявшись с мягкого травяного покрывала, я тогда попытался представиться: — Лейтенант, — а потом вдруг не вспомнил следующий после набор звуков. — Очень приятно, — Её голос был мягок и свеж. — А я вовсе не помню как меня зовут… И мы решили, что больше не будем называть друг друга по имени. Знаете, время — очень странная штука. Не наблюдая звёзд, не видя ночи, трудно определить, сколько его прошло. Есть, конечно, и внешние факторы, вроде старости и непогоды, но Сад, кажется, не меняется вовсе — он в своей идиллии застыл и регенерирует. А ещё у нас нет часов — даже солнечных — здесь ничего не отбрасывает тени; свет заполняет пространство вокруг равномерно: сначала на время усиливается, затем чуть затухает. Тогда небо мутнеет, покрывается тучами, но дождь почему-то не идёт. Никогда не идёт. Она же очень скучает по ливню и в сумерках часто смотрит вверх, ожидая, что хоть одна капелька упадёт на её покрытое веснушками молодое лицо — а падают только листья с невысоких, нерастущих дерев. — Почему тебя так привлекает непогода? — однажды спросил я. — Не знаю. Мне кажется, что она была для меня когда-то важна. Я чувствую это не разумом, но телом и… — в её зеленоватых глазах отразилась тёмная бездна. — Мне кажется, что без грозы это всё какое-то ненастоящее… О, «ненастоящее». Это прилагательное так страшно в своей простоте — оно исключает двусмысленность и заполняет пространство между реальным и нереальным серой пустотой подделки. Вначале я думал, что сам точно настоящий, а потом опустил руку в кипящую воду и не обжёгся. Мы просто готовим свою пищу в старомодном походном котелке. Она сносит дрова для костра, а я режу овощи и варю из них подобие супа — всегда выходит невкусно, но ничего другого всё равно нет. Зато бульон, даже если постоит долго, кажется таким горячим… Но это, видимо, только на вкус — Боже, на какой омерзительный вкус… Знаете, а ведь Бог — очень странная штука. Я вообще не задумывался о его существовании, пока Она не спросила в один день — не в определённый, а в некоторое когда-то — тихо и будто стесняясь: — А ты веришь в Него? — Нет, — ответ последовал на автомате. — Правда? — Ну да. — А почему? — уточнила Она, заправив копну огненно-рыжих волос за ухо. — Я ведь верю — Бог, как Творец, должен быть мудр и справедлив. Он должен поддерживать порядок в мире вокруг. Он должен заботиться о нас, всё понимая и принимая… Он должен делать всё убедительным. — А здесь всё совсем не так. И мы понимающе грустно переглянулись. А ведь с каждым днём реальность трескалась больше и больше — на идеальной её поверхности проявлялись сколы, что от малейшего прикосновения превращались в бездонные пропасти… Однажды я сорвал с ветки фрукт, что всегда был наполнен мякотью зеленоватого цвета, а потом, почистив, обнаружил вместо сладкой сердцевины полупрозрачный камень — таких здесь не было до сих пор. Мы осмотрели его с удивлением и на период сумерек положили около костра, надеясь утром рассмотреть подробнее. Вот только на свету из кристалла при лёгком сжатии начал течь сок. — Ты видел? — тогда спросила Она со страхом. — Так не бывает… И повисла тишина — тяжёлая, давящая. Вскоре всё изменилось совсем — изменилось до ужаса внезапно. Снова приближалась тёмная пора, Сад шуршал от проходящих меж листьями потоков ветра, а мы сидели на небольшом уступе, поросшим мхом, и говорили о пеньках. — Они должны быть где-нибудь — хотя бы один, — рассуждал я. — Деревья не растут вечно и иногда падают — от старости и непогоды. — Здесь не бывает непогоды. — Здесь не бывает также и старости. — А что вообще бывает здесь? — Тлен. — странный, хриплый голос вдруг вмешался в наш диалог, и из моих уст почему-то перестали доноситься звуки. — Тлен медленно пожирает сам себя, а здесь всё идеально. — Снаружи. — Снаружи ничего нет. Что-то есть внутри. — Она обернулась и тихо охнула отстранившись. — Смерть. — А если не смерть?.. Хотя в конце не бывает ничего кроме. И мир погас на одну секунду. === Я мало что помню о прошлом — кажется, его не было совсем. Вначале был свет, затем мрачные силуэты, и вот я здесь, в прекрасном Саду, лежу на мягком покрывале травы и улыбаюсь поднимающемуся из-за горизонта солнцу. И больше ничего — ни зверей, ни людей, только цвета и звуки. У меня нет ни имени, ни воспоминаний — они были когда-то, но, кажется, кто-то мягкой рукой намеренно стёр их, оставив белый полупрозрачный лист. Знаете, а ведь память — очень странная штука. Образы в ней не существуют вечно и постоянно замещаются чем-то свежим, постоянно упрощаясь — яркая зелень травы медленно сливается с болотным оттенком листьев, а тот перетекает в тёмную синеву сумеречного неба, а в конце остаётся только пелена — неразличимо-никакая, находящаяся на месте смешения белизны света и полной его противоположности — тьмы. Когда она настала, я уже не чувствовал ничего — не осознавал тела, не слышал мыслей; глаза перестали видеть, а губы, как тогда, онемели — было только очень тепло, но здесь всегда тепло, даже когда не светит солнце или дует ветер. — Тлен, — странный, хриплый голос послышался издали. — Тлена нет, — ответил ему я. — Снаружи. — Всё живое однажды умрёт. — Смерть. — В конце не бывает ничего кроме. Но что если время ещё не пришло? И мир на одну секунду погас. Потом появился звук, раздражающе чёткий — как тиканье огромных настенных часов, затем возник свет — ослепительно белый, и среди его лучей начали проступать неясные силуэты. Они суетились, кричали что-то немыми ртами, а один смотрел не меня оценивающе и точно говорил: «Не верю» Скоро появились цвета — голубой и жёлто-оранжевый, как солнце, серость стала медленно отступать — отступать в плохо различимую, но такую настоящую, тень, а я почувствовал, как неведомая сила наполняет моё тело. Сначала стало очень холодно, затем до жути тепло, и вдруг опущенная когда-то в кипяток рука начала гореть… Я закричал от боли! А силуэт кивнул — не сколько довольно, но одобрительно: дескать, «Ну, теперь верю, сынок»