***
Покинув лагерь под покровом темноты далеко за полночь, он без труда нашёл дорогу обратно, потратив остатки сил на заклинание телепортации прямиком в одно из окон. Встреча с неусыпной стражей не возглавляла список его планов, особенно когда рюкзак оттягивала увесистая бутылка вина, способная при своём обнаружении навлечь на ночного гостя кучу непрошеных бед. Третье из окон, осмотренных в попытках отыскать личные покои эрцгерцога, оказалось верным. Оставаясь незамеченным в полумраке комнаты, Соблазн прокрался почти на середину пустой, но несомненно обжитой опочивальни, и осмотрелся по сторонам, напитываясь духом богато обставленной хоромы. Под стать своему владельцу, каждый второй предмет отливал златоцветным блеском в свете массивных канделябров и подсвечников, восседающих на наполированных геридонах. Алого тона льняные шторы, кучно расшитые золотистыми завитками, уже не пропускали уличного света, лишь слегка колыхаясь с заглядывающими в комнату порывами ветра. Письменный стол из тёмного махагона, сплошь устеленный слоем корреспонденции и свитками с багровеющими в слабом свете сургучными штампами, разделял покои наполовину, стоя на одинаковом расстоянии от запустившего его окна и воистину королевских габаритов кровати. Кровати, безосновательно пустующей в столь поздний час. Соблазн неторопливо, не поднимаясь с полусогнутых колен, проследовал вглубь помещения. Взвешивая каждый свой шаг, заранее просчитывая каждое движение, словно это не его часами ранее эрцгерцог собственной персоной любезно приглашал на беседу tête-à-tête. Прозрачный балдахин тона бордовых стен шевелился, словно мерно вздымающаяся грудная клетка — безмятежно, поверхностно, почти лениво, раззадоривая язычки без тени сомнения преднамеренно расставленных по тумбочкам свеч. Свеч, соседствующих с весьма необычными для вечернего туалета вещами: склянками зелий, масел, связками свитков и плошкой, полной ароматной, чуть вспененной воды, вымачивающей в себе разбухшие губки и лоскуты тряпья. Соблазн придвинулся ближе к тумбe, цокая острым когтем по одному из флаконов. Зелье великого лечения. Как интересно… Знакомая жидкость волной перекатилась внутри, оставив на стеклянной стенке круглый отпечаток лопнувшего пузыря. Совсем свежее. Крепкое. Занятный подход к обеспечению собственной безопасности: отсутствие оружия, распахнутая оконная рама и свежесваренное зелье в нескольких экземплярах. Соблазн предположил бы, что обитатель хором был непомерно глуп, не доведись ему познакомиться с этим обитателем лицом к лицу. Должно быть, дело не в глупости. Вероятно, Горташ чего-то ждал. Чего-то такого, что могло потребовать применения свитка полного обездвиживания и свитка воскрешения — не самых соседствующих в привычных Соблазну обстоятельствах вещей. Надо полагать, эрцгерцогу не помешает обучиться куда более слаженной самообороне. Такой, что не заставит случайно забредшего в его покои ломать голову над методами его сомнительной самозащиты. Следом внимательный до мелочей драконий взгляд промчался по кровати. Среди красных одеял затерялся ещё один необычный предмет — тонкие медные кандалы, настолько неподходящие для долгосрочного пленения, что Соблазн, повертев металлические браслеты на пальце, невольно фыркнул. Непрактично — сломал бы в одно движение. Ещё и эти цепи, такие же хлипкие, тоньше волосинки с грифонского хвоста. Непрочные, хрупкие… Зато начищенные до блеска, как и прочая эрцгерцогская бижутерия. Вслед за кандалами обнаружилось ещё несколько предметов, разложенных у края кровати на демонстрационный манер: гибкий стебель струнодрева со сплющенной пластиной на конце; деревянная рукоять с двумя вращающимся игольчатым колёсами; продолговатая литая капля с загнутым в спираль хвостом, отдалённо напоминающая гноллский узел, ещё один незнакомый Соблазну предмет, объединивший в себе несколько яйцеобразных округлостей, каждая по диаметру шире предшествующей. Последние предметы, подытожила наблюдательность — явный оммаж фаллических форм. Необычные находки в куда более неожиданном антураже. Похоже, он всё же ошибся комнатой. Стоило предположить, что в спальне не принимают давних знакомых. Пусть и со скидкой на то, что те о знакомствах ничего не помнят. Отбросив фаллическую конструкцию вместе с остатками своей конспирации, Соблазн разогнул уставшие ноги. Вершины роговых наростов зацепили края балдахина, заставив ночного гостя непроизвольно выругаться. Даже ночное зрение не спасало от собственной неловкости. Край тонкой ткани жалобно затрещал, оставив на месте проткнувшего его нароста зияющую дыру. Просто замечательно… Как будто порча имущества числилась в планах на вечер. Хотя бы Горташ обнаружит следы его присутствия, даже если гость не дождётся аудиенции с его почтенной персоной. Умыкнуть пару зелий тоже лишним не будет. Чисто чтобы подтвердить факт своего визита — не более… — Рад, что ты вспомнил дорогу без дополнительных инструкций. Прогресс налицо, мой дорогой убийца. — голос нарисовавшегося в дверном проёме хозяина покоев мог бы напугать любого неподготовленного к его внезапному появлению, но Соблазн его ожидал. Хоть и, стремительно теряя терпение, не расслышал приближающихся шагов. — Не хотел тревожить твою стражу. — кивком поприветствовал его полночный гость, смелее выходя из тени. — Я порвал тебе твой шатёр. Надеюсь, наша дружба это покроет, не хотелось бы платить тебе золотыми. — Однако ты разговорчивее, чем утром. Часы раздумья пошли тебе на пользу. Отрадно слышать. Разговор получался весьма непринуждённым. Награду за это присваивать стоило Горташу — Соблазн ораторским искусством орудовал с переменным успехом, имея дурную привычку большинство переговоров заканчивать клинком у горла. — Надеюсь, не заставил долго ждать. Вечерний марафет сам себя не наведёт. О том, что подразумевалось под марафетом Соблазн любопытствовать не спешил: усталые черты эрцгерцога всё также украшали оттенённые чёрной пудрой веки, а волосы пушились растрёпанной копной. Разве что на плечах сидел ещё один разукрашенный позолотой предмет гардероба — халат, придержанный расслабленным поясом на бёдрах. — Собирался уходить. Определялся, не прихватить ли сувенир на память. Выбор был настолько обширен, что ничего не успел. — жестом лапы удалось обвести покои целиком, не упустив и кровать, ассортимент предметов на которой — невооружённым взглядом видно — претерпел перестановку. Горташ лишь прицокнул языком, оставив без внимания его попытки отшутиться. — Признаюсь, я боялся, что ты не придёшь. Приятно удивлён, что ты не упустил возможности освежить своё прошлое. Как отреагировали твои… союзники? Боюсь представить, сколько пришлось объясняться. Как бы ни было бы горько подмечать, большинство твоих друзей не оценили весь потенциал нашего сотрудничества. — Мы обсудили. — голимая ложь на этот раз слетела с языка плавнее правды, — Им нужно подумать. Как и мне. Вердикта я тебе не принёс. — А знают ли они, куда ты направился? — не сводя с него глаз, Горташ медленно приблизился к столу, щелчком материализуя на обеих ладонях по бронзовому кубку на изогнутой ножке. — Нет, — жонглирование правдой и ложью выходило несколько непропорциональным, но на этот вопрос соврать не получилось. Чем меньше вопросов о настоящем — тем скорее начнутся рассказы о прошлом, — Им это знать ни к чему. — Весьма разумно. — Горташ удовлетворённо кивнул, наконец перефокусируя взгляд на расставлении кубков промеж устилающих столешницу бумаг. — Но если я не вернусь под утро, встречай мой озлобленный лагерь у ворот. Не тупицы — догадаются, на кого спускать собак. — Значит, вернуть мне тебя надо целым и пораньше. Не посмею задерживать, если сам того не захочешь. — За обменом миндальничествами на столе возник стеклянный графин. — Желаешь вина? В ответ на предложение Соблазн лишь сдёрнул с плеча надоевшую сумку, выуживая собственную ношу. — Турмишанское — не мой выбор, но я польщен вниманием. — Горташ с рукой у сердца отвесил кроткий поклон, так и прячась за неизменной жеманностью, — Надеюсь, не задену твои чувства. Так уж вышло, что к белому полусладкому у меня сложилась некоторая предвзятость. Ничего личного. — Лучше ничего не нашлось. Не хотелось приходить с пустыми руками. — Вот как? Раз так, надеюсь, позволишь себя угостить. Осколок воспоминания вновь кольнул в затылок: вот они, руки, во снах напоминавшие когти, на самом деле — вполне человеческие пальцы, прячущиеся за фасадом броских украшений, ложатся на его собственные, под которыми в тон чешуйчатой кожи белеет скатерть. Вокруг сомкнутых рук — обеденная утварь, ещё дымящаяся, в румяной корке птица на блюде, сочные грозди винограда и этот… Этот знакомый запах вина. Соблазн глотает предложенное вино, словно изнемогающий от жажды, добравшийся до чистой воды, чуть ли не слизывает с каймы последние капли, будто это поможет ему вспомнить больше. — Вижу, тебе не терпится поскорее перейти к делу. — Горташ на его жадность лишь посмеивается, — Не припомню в тебе такой прыти. — Этот вкус… Я узнаю его. Напоминает о прошлом. — сознаётся он честно. — Неудивительно. — уклончиво отвечают в ответ. И за вторым, и за третьим бокалом ничего не приходит на ум. Соблазн морщится, пытаясь расшевелить засевшую в мозгу личинку, словно она — единственный источник раскола его пострадавшей памяти, будто он не перепробовал всевозможные варианты исцеления своей амнезии. Они продолжают перекидываться пустыми любезностями, ни на шаг не приближающими его к утерянным воспоминаниям. Горташ, бедром устроившись на краю стола, по новой разливает алкоголь, пока развалившийся в мягком кресле Соблазн, не упуская момента, разглядывает его поближе. Рассматривает равномерный накрап щетины, броский штрих рубца на подбородке, припухлость усталых век и прорезавшие щёки морщины — очередной показатель людской недолговечности — темнеющую тропку угольно-чёрных волос, берущую начало где-то у живота, и пышно расползающуюся на грудь, до самых ключиц, где выше — едва заметно подёргивающийся от каждого глубокого вдоха кадык; спускается вниз — к усеивающим предплечья белёсым выпуклостям шрамов, хаотично расчерчивающих смуглую кожу. — Ни о чём не напоминают? Горташ прерывает пересчёт шрамов в его голове, перехватывая взгляд и протягивая кубок, опасно наполненный до краёв. — А должны? Ответ вопросом на вопрос вызывает у эрцгерцога елейную улыбку: — Эти шрамы — одна из многочисленных твоих заслуг. Горташ закатывает рукав повыше, обнажая всё больше и больше рубцов: извивы, полосы, пунктиры, походящие на отметки сомкнувшихся челюстей... Можно подумать, он коротает свои будни за укрощением диких зверей, а не сидя с носом в важных бумагах. — Видишь ли… Мы с тобой были, — Горташ причмокивает губами, подбирая подходящие слова, — Близки. Отпечатков слишком много, чтобы списать на челюсти представителей хищной фауны. Рисунок прикуса до очевидного повторяет драконидный — с расширением от основания и оформлением из симметричных проколов. Один такой укус пересекает предплечье поперёк, и единичным экземпляром счёт не ограничивается. Остальные, будто подстёртые течением времени, смотрятся куда бледнее, почти мимикрируя под оттенок кожи. — Мне было известно о твоих тёмных идеациях. Я принимал их — можно выразиться и так. Наш с тобой договор выходил далеко за пределы формального сотрудничества. Ты и я, мой дорогой у… — Мы трахались. Заключение звучит звонче битого стекла, раскатистее громовой атаки, и в других обстоятельствах вполне могло бы сойти за оскорбление, но Горташ лишь разводит руками, подкрепляя его правоту поджатой улыбкой из-под опущенных ресниц. — Я бы подобрал что-нибудь более поэтичное, но, пожалуй, ты прав. Поэтичное — это уже не про нас. — Стоило догадаться ещё тогда, когда твоя глотка показалась мне знакомой. — Ваше с ней знакомство определённо было одним из близких. И едва ли только с ней. — намёк на паузу, с позволением застоялой фантазии разойтись. — Тебе, наверное, не терпится разузнать побольше? Отставив от себя опустевший кубок, Соблазн молча поднимается, направляясь к источнику свежего воздуха. Голову проветрить просто необходимо. Горташ в доверительном безмолвии попивает своё вино, крутит опустевший до винных крапинок на дне графин, поочерёдным щипком тушит свечи — выжидает, тянет время. Или даёт Соблазну шанс вести разговор в угодном ему направлении?.. — Зелья. — драконорождённый, не поворачивая головы, кивает в направлении кровати. Интонация ровная — вроде и не вопрос. — Здесь, полагаю, можно обойтись без комментариев. Скажу одно, и пусть это станет предельно ясным — я не нахожу привлекательным истекание кровью до полной потери пульса. — И свитки, — серией кратких кивков Соблазн получил ответ на оба вопроса. — Запасной план. Не люблю рисковать сверх необходимости. Сейчас ты не помнишь, но раньше ты всегда добывал мне… — он слегка запинается, — нам всё самое лучшее: только проверенные заклинания, исключительно свежие микстуры и мази… Последнее заявление походило на проявление заботы сверх его привычной меры, но Соблазн предпочёл оставить отрицания при себе, прислушиваясь к отзвукам босых шагов, подобравшимся к нему почти вплотную. Не слышь он их, учуял бы по воздуху — алкогольный душок преследовал Горташа, точно зачарованная стрела. — Полагаю, следующим будет вопрос о конфликте наших Божеств, но его я предпочёл бы оставить на момент, когда время позволит нам не экономить минуты. Момент, когда Соблазн и его команда решат примкнуть к идеям избранника Бэйна — без труда читалось между строк. — Пожалуй, на первый вечер достаточно откровений. Я могу отпустить тебя, если правда оказалась слишком… — Горташ нечасто тратил время на подбор подходящих слов, и всё же в их разговоре это случилось уже дважды. Соблазну этого более чем хватило, чтобы заключить, насколько значимым было его присутствие. — Я справлюсь. — отзывается он, поворачиваясь с клыкастым оскалом. — Не будь я готов к встрече с прошлым, не пришёл бы к тебе в первую очередь. Полшага навстречу, и эрцгерцог больше не придерживает свою маску невозмутимости, позволяя галантной сдержанности стекать с лица истопленной смолой. Он виснет на нём всем своим весом, почти отрываясь от пола, цепляясь за крепкую шею кольцом из рук, запрокидывая оголившуюся ногу на уровень бедра. Рефлексы Соблазна всегда имели свойство оставаться на высоте, и немного вина их нисколько не притупило — лапы тут же прижали к груди чужое тело, одной ладонью придерживая то в районе крестца, а второй почти по-хозяйски вцепляясь в бедро. Вполсилы, по меркам драконорожденного — погранично нежности. Горячие губы с готовностью столкнулись с тонкими контурами чешуйчатого рта, подталкивая верхнюю челюсть кончиком языка, бесцеремонно, знающе, не напрашиваясь на приглашение. Человеческая слюна казалась сладкой, напитавшейся вином и терпкой, настоявшейся похотью. Соблазну пришёлся по нраву этот забытый вкус. Его собственный язык, извиваясь, тронулся навстречу, обволакивая чужой рот одной своей третью, перекрывая поток воздуха, заполняя собой крохотное пространство ротовой полости без остатка, не оставляя места для маневрирования. «Я скучал по тебе, — раздалось в тяжелеющей от напора эмоций голове, — По такому тебе». Горташ отстранился первым, жадно глотая воздух и улыбаясь ему улыбкой последнего безумца: изголодавшейся, отчаянной, блестящей от слюны до самого подбородка. — Ты всё вспомнишь, — прохрипел эрцгерцог, смахивая с раскрасневшегося лица рассыпавшиеся пряди, — Я заставляю тебя вспомнить… Соблазн подхватил его обеими руками, не давая договорить. Пола халата распахнулись, оставляя между ними только слой его паладинской робы. Он не спешил от неё избавляться — время ещё не пришло. Ему не нужно было намекать дважды. Будь то мышечная память или рефлекторные сигналы, сцепившиеся в поцелуе тела вслепую переместились к кровати. Соблазн, отступавший спиной, позволил себе упасть в ворох одеял, притягивая Горташа ближе, очерчивая длинным языком мягкие контуры челюсти — солёные, колючие, жгуче-пряные в сочетании ощущений. Желание впиться клыками в пульсирующую совсем рядом сонную артерию заполонило сознание, вынуждая взять себя в руки. Он не должен убивать. Он здесь не за этим. Он… — Не сдерживайся, — человеческие руки обхватили гребень, обрамляющий челюсть, ногти с нажимом проехались по чешуе у самых скул. — Ты не убьёшь меня, я тебя знаю. Но если потеряешь контроль… — рука, отцепившись от челюсти, махнула на расставленные по тумбе предметы магического исцеления. — Всё поправимо… Соблазн ещё не забыл ту ночь, когда шаритка Шадоухарт прогнала его, хоть и заверяла, что стойко принимает боль. То, как она отводила глаза последующие сутки, прятала царапины и неосторожный укус на шее, и как он давал себе клятву впредь не трогать людей. Таких хрупких, таких ранимых, переменчивых в своих уверениях. Как бы сильно его не влекло желание слиться с горячей кожаной плотью. — Смелее, — сипло подначивал Горташ, дыханием опаляя чешуйчатую шею недалеко от слухового канала. — Прими меня, как принимаю я тебя… Халат отправился на пол, открывая Соблазну полный обзор на оседлавшее его тело. Он не был с человеческими мужчинами с момента крушения иллитидского судна, но лапы, ведомые мышечной памятью, знали, что делать: шершавые пальцы обвили налитый кровью орган, сжимаясь у основания, и вызывая у эрцгерцога гортанный стон. — Крепче, — прошипел он, стискивая ворот его одежды, — Ну же, не сдерживайся… Пятна крови, заливающие ложе под коленями, когти, по самые подушечки пальцев погружённые в чужую плоть, лихорадочные, лишённые ритма шлепки кожи о мокрую кожу; кожу, скользкую от крови, от пота, от драконидной слюны… Видения прошлого возвращаются с новой силой, застилая широко распахнутые глаза. Этот человек доверял ему… настолько? Когтистая лапа, подгоняемая открывшимися ему воспоминаниями, ускоряет движения на теперь уже густо залитом маслом члене, пока отброшенный бутылёк с гулким отзвуком катится по ковру. Освежающе-мятный аромат полевой монарды и душистого жасмина, переплетённый с умопомрачительным запахом вожделения, прошибает мозг ещё одной вспышкой: незнакомые — нет, уже вполне узнаваемые — смуглые икры его любовника покоятся на его плечах, лапа цепко сжимает короткую плеть, рассекающую беззащитный торс под звуки… Звуки агонии. Агонии упоения — гедонии запретного удовольствия. Горташ выдёргивает его из водоворота дежавю, освобождая колени Соблазна от собственного веса: «Разденься, — приказ звучит раскатисто, в самых недрах его разума, — Хочу ощутить тебя целиком». Занятно, до чего же быстро теряют свою церемониальную напыщенность речи, когда языком руководит уже не политически-подкованный мозг, а торчащий член. Похвально, герцог, похвально. Соблазн не находит сил отказать. Он избавляется от одежды почти небрежно, в момент насущный не заботясь о том, в каком виде под утро предстоит предстать перед ничего не подозревающей командой. Ладони его находят чужие бёдра, подминают под себя, с почти собственническим запалом ставя на колени. Лорд Горташ шепчет что-то нечленораздельное, прогибаясь в его хватке, точно докрасна накалённый металл под ударами молота. В момент, когда раздувшийся член утыкается в истекающее маслом отверстие, Соблазн уже с трудом помнит собственное имя. Желание стремительно заполняет всё его естество, не оставляя места самоконтролю. Он движется напористо и смело, распаляемый хриплыми мольбами делать так, как ему вздумается. Не сравнить с кричащей шариткой. Та не смогла принять его и наполовину, заставив сомневаться в том, что он и вовсе способен возлежать с представителями людского рода. Как же глуп он был, посадив под замок свои желания из-за одной эльфийской девчонки! Ему всего-то нужен был кто-то, способный выстоять немного… боли… Суженный кончик ребристого члена появляется и исчезает в человеческом теле, не встречая сопротивления. Как фрагменты мозаики — на своём месте, совпадая идеально. Он проникает глубже, по секреторное утолщение, и запирает себя внутри, позволяя телу принять его целиком. Натянутые мышцы сфинктера сокращаются вокруг, пульсируют, принимая наполненность с неизменным рвением, сам же Горташ, вжатый лицом в подушку, лишь довольно мычит, подёргивая бёдрами. Эти бёдра, этот вид сзади являлся ему во снах — особая концентрация шрамов и анатомическая фактурность: углубления, возвышения, стыки мышц, натяжения сухожилий, он мог бы прочесть их все, как слепой по бра’айлевской скрижали — касаясь лишь подушечками пальцев. Соблазн толкается глубже и глубже, не давая себе забыться в желании искромсать эти бёдра на лоскуты. Ласкает мелко трясущиеся ноги изнутри и снаружи, водит когтями снизу вверх — раззадоривая, но не оставляя царапин. Подбирается к мошонке, взвешивая, перекатывая кожистый мешочек на ладони, подгоняемый монотонным мычанием. Склоняется над прогнувшимся под ним телом, кажущимся в момент ещё меньше и хрупче, утыкается в шею, с упоением обеими ноздрями втягивая сладко-уксусный аромат сочащейся потом кожи, носом зарывается в волосы на загривке, хрипя от переизбытка чувств, огибает языком ухо, шипит, опускаясь до первородной дикости — будто никакие слова в полной мере не смогут передать его ощущения. Горташу мало, он ёрзает, сминая коленями свои роскошные одеяла, насаживается сам. Соблазн, чувствуя как член раздаётся в размерах в полную свою мощь, почти уверен — это должно быть больно, но он не видит ни крови, ни слёз. Упиваясь этой мыслью, он ныряет до упора. Жар чужого тела до стука в висках охватывает его целиком, без остатка. Прохладные лобковые пластины сталкиваются с пылающими ягодицами в унисон с особенно звучным стоном. Соблазн ругается громко и конкретно, выходя на удобный ритм, напропалую толкаясь в расслабленное тело снова, и снова, и снова, пока мышцы не ведёт судорожным спазмом, пока не приходится поддерживать себя хвостом, пока не подгибаются колени, а когда сил в ногах не остаётся, он вновь перекатывается на спину, прижимая к себе задыхающееся тело, едва ли походящее на собранного, искусного манипулятора — такое податливое, бессильное, сродни тряпичной марионетке. Скрестив предплечья на лопатках, он подталкивает мужчину, насаживая на член, словно тот не весит и грамма, и в ответ получает лишь череду клокочущих стонов. Он с утроенным запалом вытрахивает из Горташа душу, уже и не замечая, как когти бороздят беззащитную спину, как расползается кровавыми канавами кожа, как становится горячо и мокро и снаружи, и внутри. Горташ не выдаёт своей боли — то ли стойко держится, то ли упивается его разлившимся самоконтролем. Кровь заливает хватающие ягодицы лапы, затекает, не успевая свернуться, в свежие раны-проколы. Царапины горным серпантином переходят со спины на ноги, с ног на грудь, кровь красит кожу ровным тоном. Соблазн уже не различает окровавленной плоти от багровых простыней — жмётся ртом к рассечённой груди, жадно слизывает медного вкуса нектар, стараясь подловить языком каждую каплю. Валит побледневшего в лице Горташа себе на морду, позволяя крови течь, и течь, и течь, застилая глаза алыми водопадами; безжалостно вколачивается в ослабленное кровопотерей тело, с влажным хлюпаньем пронзая его омытым человеческой кровью членом снова, и снова, и снова… Он не смог бы остановиться, даже если бы возжелал. Он окончательно обезумел, теряясь в моменте, утопая во вкусе и запахе, кутаясь чужим теплом. — Соблазн… — задушенный голос звучит совсем далеко, словно из портала иных миров. — Я… м... м-мне… Слова, распадаясь на междометия, тонут в раскатистом стоне. Пальцы, убранные в витое золото, соскальзывают с залитой его же кровью груди в обессиленной попытке уцепиться за утолщённые пластинки. Красное марево разбавляет перламутр выстрелившего семени, примешивая к латунному запаху крови феромоны успешного оргазма. Когда Соблазн, минутами позже удовлетворённый собственной кульминацией, приходит в себя, нездорово бледный Горташ уже не может сидеть своими силами, валясь на бок бесформенной грудой. Он с влажным шлепком покидает обмякшее тело, выбрасывая руку к ближайшей тумбе, и почти небрежно заливает затихшего мужчину исцеляющим зельем, из-под тяжелеющих век наблюдая, как на глазах зарастают глубокие рассечения и до крохотных пятнышек усыхают бурые разводы. — Живой?.. Ответ не приходит пару долгих мгновений, которые драконид без лишней спешки тратит на раскручивание свитка воскрешения. Но прежде чем он успевает прочистить горло для прочтения заклинания, Горташ пренебрежительно дёргает кистью: — Не трать. Ни к чему… Соблазну ну очень хочется скрасить момент какой-нибудь острóтой, даже, возможно, приправить её на редкость проницательной сентенцией, но ватная голова с не менее ватным мозгом отказывается снабжать его идеями, потому он лишь спрашивает вполголоса: — Чем я могу помочь? — Минутой тишины, мой дорогой друг… И во-он тем, са-м… мым… пузатым флаконом…***
Минута тишины затягивается на добрые полчаса. Соблазн задумчиво посматривает в окно, сгорбившись на краю кровати с перекрещенными предплечьями. Кровь уже подсохла, отходит от чешуи рассыпчатой крошкой прямо на дорогие ковры, а запах больше не сводит с ума, позволяя взвесить произошедшее. Это такой была его жизнь? Его страсть, его… пристрастия? Это ли прятали от него чертоги расколотого разума? Доволен ли он своим неожиданным открытием? Хочет ли знать ещё больше?.. Горташ за его спиной, приподнимаясь на локте, шумно допивает зелье до остатка, вытряхивая на язык последние капли, нисколько не морщась. — Стоило оставить немного вина, добавить встрече приятного послевкусия… — бормочет он себе под нос. — Ты всё ещё можешь не морщиться на моё угощение. — в тон ему, негромко отзывается Соблазн, утирая морду мокрой тряпкой, и метким броском отправляя ту к вальяжно раскинувшемуся в чём мать родила Горташу. — С тем же успехом могу отведать кобольдской мочи, раз уж ты предлагаешь. Почтён твоим предложением, но вынужден отказаться. Не стану поступаться вкусами из-за какой-то жажды. Соблазн лишь хмыкает, переводя взгляд обратно на переливающиеся в свете свечей лепестки чешуек на запястьях. С улицы проглядывают первые отсветы рассвета. Плавно розовеющее небо зовёт его возвращаться к покинутому лагерю с багажом из бессонной ночи, новых знаний и непростых решений, но Горташ не спешит его отпускать. В постели по-прежнему пахнет человеком, мускусными отголосками недавнего секса, добавившимися нотками травяного бальзама, и Соблазн разрешает себе расслабиться. Возможно, впервые за утомительные месяцы пути, вереницу ночевок на промёрзлой Фаэрунской земле, в одиночестве, в неведении, в наваждении тёмных соблазнов… Здесь, всего на пару минут перед неизбежным побегом, он не один. Человеческая рука на соседней подушке — согревающая, мягкая — ласкает его переносицу, лениво почёсывает рельефные наросты, наполняя его нутро ранее неведанным умиротворением. Возможно, это и есть его прошлая жизнь? То, чего он не помнит, и, быть может, не сумеет вспомнить никогда. Баланс слепой страсти, доверия и нежности… Об этом хочется спросить, но в то же время не хочется узнавать ничего, с чем ему потом придётся уживаться остаток жизни. Личинка в мозгу, грозящая превратить его в безвольный сосуд свежевателя разума, полагающиеся на его лидерство напарники, что там — судьба всего Побережья мечей, не больше не меньше. Захоти он вернуться на службу Энвера Горташа, захоти он и дальше делить с ним постель — не смог бы. Он встаёт с кровати, широко и шумно зевает, расправляя затёкшие плечи и хвост. Горташ не зовёт его, пока он собирает вещи, облачается в привычное одеяние, оставляет на столе треклятую бутылку; не зовёт его даже тогда, когда драконид оборачивается у окна на прощание. Быть может, не хочет всё усложнять, быть может, знает, что он ещё обязательно вернётся — за его головой ли, за рукой помощи ли — пока что неизвестно ни одному из них. Но завершение ночного визита венчает его безмолвное исчезновение. Улицы ещё безлюдны, костры лагеря давно потушены, а когда он добирается до разложенной лежанки, никто не встречает его с расспросами. И Соблазна это устраивает.