/Мертвая романтика

Доктор поправляет воротник своей синей рубашки и склоняется перед дамой, протягивая свою руку, неприкрытую плотной перчаткой. Ее маленькая бледная ручка ложиться в его так, словно она всегда должна быть там. Ее острый подбородок приподнимается вверх, и она кивает, соглашаясь на танец, а волосы ее вьющиеся покачиваются, стекая по нескромно оголенным плечам. Иль Дотторе выпрямляется и притягивает Синьору ближе к себе, но не прижимая, лишь невесомо накрывая ее узкую талию подрагивающей рукой. Хотя сегодня все маски сняты, в этот вечер они обнажены друг перед другом, прямо сейчас они Зандик и Розалина, потому она ластится к нему, сама прижимаясь пышной грудью, а руками обвивая его шею, словно лоза винограда его ветви. Руки предвестника сползают на ее бедра, плотно стискивая их, не желая отпускать никогда, будто девушка может оставить его, вспорхнув как одна из тех бабочек, что принадлежат ей самой. Он плавно заводит предвестницу в танец, не отводя от нее взгляда, восхищаясь тому, как она плывет по залу, подобно кувшинке. Она кружит так легко, так грациозно, что ему на секунду становится совестно за свою неповоротливость, и ее аметистовые глаза это несомненно замечают, потому пальцы, царапая ноготками шею, чуть заползают под воротник рубашки, а на круглом личике расцветает улыбка, которую Розалина может позволить себе только рядом с ним, только тогда, когда Зандик так страстно целует ее пухлые губы и сжимает нежную женскую кожу на бедрах, задыхаясь в собственной любви к девушке. Просторный бальный зал, освещаемый последними оранжевыми лучиками засыпающего солнца и ее любимая пластика, что тихо потрескивает в стареньком граммофоне, который стоял в дальнем углу, отчего звук его был почти не слышен, – это все, что требовалось им для счастья. Дотторе жутко спорил с ней о том, что эту старую вещицу пора выбросить, ведь давно пришло время технологий, пора забыть о прошлом, но Синьора описывала его далеко не лестными эпитетами, порываясь доказать этому "неучу", что он не обладает вкусом, но только однажды, после очередной ссоры из-за того же граммофона, иголку которого сломал Доктор, она соизволила поделиться той печальной историей о нем, которой, увы, предвестник так и не запомнил. Однако он перестал противиться и просто уверенно вел и кружил даму по контуру помещения, аккуратно, но крепко, придерживал ее тонкую и хрупкую талию, словно сама девушка из хрусталя. Они никогда не были близки друг другу, они даже не говорили, но каждый вечер проводили так, будто он последний, будто ничего более не существует, только зал, граммофон с тихой музыкой и партнер.. Только он вновь целует ее манящие губки, как она бледнеет, как контур ее пышных форм и стройной высокой фигуры растворяется, словно унесенный ветром пепел разлетается в свете восходящей луны, но он продолжает вырисовывать на полу узоры отточенными и все еще уверенными движениями, хотя пальцы его прминаются и проходят сквозь. Он танцует с ней до тех пор, пока игла граммофона не начинает скрежетать по пластинке. Иль Дотторе ведет ее дальше, ничуть не останавливается, но все равно остается в абсолютном одиночестве, освещаемом легким блеском мелких звёздочек, пока по худому и вытянутому лицу стекают слезы, разбиваясь об пол. В его руках только что рассыпалось пеплом единственное светлое прошлое. Розалина снова ушла. К нему не явится даже Синьора. Теперь неважно вообще ничего: ни бальный зал, ни граммофон, ни музыка, ни пейзаж за окном.. Важно лишь теплеющее в груди и остывшее в реальности воспоминание ее милого лика, что является навестить его каждый вечер, чтобы вновь и вновь проводить с ним томный закат, расходясь в танце по помещению волнами, словно круги на прозрачной ледяной воде, в которую его только что толкнули, наровясь утопить...