эдипово

      Алекси развалился в нише кресла сомлевшим хищником. По наученности он выслеживает отцово настроение с чутьем охотника, крадучись, пока тот самозабвенно осушает бокал. В честь его, Алекси, дня рождения. Последние глотки вина растягиваются в предчувствующей неге, окрашивая щеки празднующих румяным раздором.       Сегодня ему исполнилось шестнадцать.       — Будь добр, избавь меня от этой игры в скромность.       — Что вы, папочка. Я и не думал… — рот предательски поплыл в улыбке.       Припухшей, красной от айгьорги́тико, но по-прежнему совершенно мальчишеской.       Самый верный способ расположить — показаться непричастным и отстраненным от собственного празднества. Это несложно, когда каждый год происходит одно и то же, достаточно просто вспомнить и — о, само собой — налившаяся на лицо незаинтересованность лаврами по праву рожденого примется за смирение. Его-то в сыне завсегда мало.       Нужда играть отмирает с первыми лучами шалой пьяности у родных черт напротив.       Филиппос щурится благосклонно. Почему-то вдруг — оценивающе.       — У меня для тебя кое-что есть, — клонится навстречу, отрываясь спиной от синего сатина обивки.       Кое-что. Ханджар, наваха, кортик, очередной бичак. Он привык негласно мнить оружие продолжением своих конечностей, поэтому неустанно окружает сына зубьями пристрастия. Может, что-нибудь кроваво-персидское. Или снова охотничье ружье…       Ожидать от него чего-то личного, не вписывающегося в его обозримые планы и железные представления о полезном, правильном, нужном — не знать его совсем. Скупой на подарки генерал если и дарит, то официально, с помпой, в искрящемся себялюбии. Желательно при гостях.       Но гости разошлись, а за окном сходит с ума закатное солнце.       Подлокотники жмутся с усилием сгорающего от любопытства. Быть тут с отцом становится странно, удушливо. Филиппос не спешит вносить ясности, смотрит на сына внимательно, что-то выжидая. И когда он ставит бокал на столик, становится заметно, что там их еще два. Второй — его собственный, а третий…       Третий.       По зову звонких хлопков синеву зала разбавляет темное бордо. Абсолютная пошлость чинно проходится до камина и приосанивается сбоку тленным пятном. Оленьи глаза высматривают именинника из-под шляпной вуалетки несмело, но призывно.       Юные очертания подобрались, мутнея. Эта деталь вызывает усмешку, усмешка делается оскалом. Фурор произведен; сын примят и повержен непредсказуемостью того, что привык знать загодя. Генерал смеется над напрягшимся отпрыском умильно-сдавленно.       — Познакомься, это Лола. Лола, — галантность оборачивается к гостье надменным почтением, — это Алексий. Мой сын.       — Лола. Где ты ее только откопал?       У отца есть вкус. Но очевидная красота не замечается даже в глубоком разрезе от бедра. Продажные женщины покорны и скучны, как еда без приправ. Не хочется рассматривать ажурный текстиль чулка, хочется одного — знать мотив, понимать намерение. Отыскать в глазах зачинщика какое-то оправдание этому. Охотничье нутро теснится чужим, наделенным бо́льшим опытом.       — В чем дело? Она тебе не нравится?..       — Я… мне…       Слова не получаются. Алексий чешет нос и тут же берется за недопитое. Сверху доливается в остальные два бокала. Он встает с кресла и пьет залпом, искоса наблюдая, как долговязая Лола забирает свое.       — И… что прикажешь с ней делать?       Проститутка захихикала колокольчиком, но смолкла под осадой филиппосового взгляда.       — Как что? Тебя и этому нужно учить? — машет рукой в сторону, словно поучение — не очередная преследуемая цель.       Укоризна понарошку тычется дульным срезом в лопатку. У отца нет умысла оставлять их одних. Он спокойно сливает остаток вина и садится удобнее, чтобы испивать порок было сподручнее. Алекси вскидывает голову к потолку, шумно вдыхая. Наконец, медленно обходит оба кресла, чтобы оказаться подле женщины.       «Уж лучше бы ты была новым кинжалом»       Дамская шляпка небрежно сбрасывается назад, в кресло. Наивно подставленная нагота шеи может подвести под черту рокового, тонкие изгибы упадут ниц исстрадавшейся ломкой. Или, может, отец хочет стать свидетелем нежности? Что он желает? Что ему хочется видеть?       Размышляя, он касается затянутого в корсет ребра. Приценивается, обтекает ладонями вздымающуюся мягкость выше. Мнет. Награда за тактильность демонстрируется томлением в поднявшейся груди и приоткрытых губах. Они тянутся в ужимке, скользко улыбаются и силятся стать ближе, когда Алекси вдруг отворачивается.       — Не дай мне усомниться в твоем мужестве.       Несомненно, родителю нравится наблюдать за взрослеющей красотой сына. Но от неловкой медлительности можно заскучать, поэтому Филиппос степенно обходит то, что сотворил. И оказывается у спины, чтобы вмешаться. Шнуровка дробит дыхание, когда он поддевает край стяжки, а потом делается вялой и роняется на пол. Попытки сына совладать с корсетом не стоят остатков этого вечера.       Вместо того, чтобы уйти — зарывается носом в волны волос, ища пределы сыновнего терпения. И покушение на подарок окупается: Алексий приникает с другого бока к шее проститутки, напирая весом. Он не готов бездействовать при таком надзоре. Их руки неумышленно соприкасаются в момент обхвата освободившейся талии.       Совсем другое дело.       Комната краснеет, как краснеет синяя утроба океана, когда косатки в ее толще дерут нежное мясо и делят добычу на двоих, тормоша истасканную тушку с двух ее сторон, до кости.       У косаток нет естественных конкурентов.       Алексий все понял. С удивительной сговорчивостью он принимает отцовский экспромт, когда с прелюдией становится покончено.       Тянуть за бедра к себе и толкаться в надуманной дележке, пока на другом конце столика отец занимается ртом — часть адреналинового наслаждения. Особенно когда тот ослабляет узел галстука в идее собственной сопричастности. Филиппос, лишний раз не разменивающийся на ласку, обнимающий и дарящий участие в лучшем случае пару раз в год — здесь, открытый и уязвимый. Они вместе распинают субтильность друг для друга, сминая кровь-молоко до стенания, а затем меняются местами.       Во рту пересохло от неловких обменов взглядами. Приходится смотреть то в глаза, то в место сочленения тел, где над сгибом бедра хозяйски придерживается нога. Очередное мимолетное наблюдение искоса усугубляет черные узлы внутри и вяжет новые петли порока в содрогающемся животе. Алекси кусает себя за щеку, обнаруживая, как крепко сжимает вихры волос. Испуганная возня и вибрирующий по естеству стон науськивают вспыхнувшую злость.       — Не будь так груб, Алекси… — рокочет Филиппос сквозь зубы и пышную общность дыханий.       В углах рта закрадывается сомнение.       Не то ревность, не то пролитая вином блажь. Ударить бы наотмашь. Но пальцы, вопреки капризу, обманчиво гладят женский изгиб. И снова невзначай сталкиваются с отцовыми. Алекси не спешит одергивать руку, заместо избегания настаивает на близости. Тот не замечает, либо делает допущение, больше заинтересованный в пульсирующей липкости чужого чрева, чем во внезапной одержимости сына.       Трагедия осознания овладевает, верховодит. Все это делается только потому что без третьего тела он, Алексий, не воспринимается всерьез. Близость с отцом жалко собирается им с плоскости инородного.       Его хищничество ничего не стоит, пока он не является равным.       — Па… п…       Мольба захлебывается, но не становится от этого менее понятной. Голова разметалась на изголовьи кресла и замерла, запрокинутая и красная от растления.       «Лола» прижимает одежду к груди и уходит, предоставляя родных друг другу.       — С днем рождения, сынок, — звучит где-то у мокрого виска.       Все закончилось. Родительская нежность покрывает дрожь ресниц последним наваждением.       Завтра все будет как прежде.       И они никогда не коснутся случившегося ни в одном из разговоров.