Солнечные искры

      Ни для кого не было секретом, что все, что имеет начало, имеет и конец. Даже наша планета когда-нибудь иссякнет, истлеет, и от неё останутся лишь оплавившиеся ошметки или навеки замёрзший черный шар. Самым ярким примером конца являлась смерть, и что любые живые существа подверженны ей, тоже все знали. Особенно были подверженны люди, даже сверх того — как писал один древний писатель, они были ещё и внезапно смертны. Поэтому сейчас, встретив свой двадцатый день рождения, считаю правильным, даже правдивым и честным, сказать: ни для кого не будет секретом, что Бест не просто ждала смерти, она её хотела. И однажды почти подошла к осуществлению черной, как сгнивший фрукт, мечты. Но её остановили. Вернее, она сама остановилась, памятуя о том, сколько людей оставит без себя, сколько горя принесёт им. Она хотела нажраться таблеток — и таблетки вылетели в окно. Ни одна не упала в её глотку.       Той ночью она, восемнадцатилетняя, сломленная, подошла к возлюбленному, пажу, как обычно прогуливающемуся по ночному королевскому саду, и рассказала о том, что чуть не сделала. Он лишь сказал «Держись», затем добавил спустя время «Я помогу», но так и не помог. Он просто обнял её, холодно, с натянутой улыбкой, и удалился к себе, безусловно, на следующий день забыв, какой страшной сцене на самом деле стал свидетелем, ни на миг даже не подумав, что Бест, так-то, отныне часть жизни, правда могла себя убить. Возможно, если бы она не выдержала тоски, страха и неуверенности, если бы тревоги и вечное напряжение сломили её полностью, она бы сделала это, и он бы и ухом не повел. Она бы умерла в луже своей блевоты на роскошном полу королевского замка, потому что давно уже принимала успокоительные и скрывала это даже от отца, потому что она давно хотела покинуть это великолепие, это невозможное для воображения чудо — сказочный замок, кладезь знаний и загадок, где она лишь простая прислуга.       Они разошлись, когда той исполнилось девятнадцать, и Бест тосковала по Харри так, будто это он спас её от самоубийства, а не она, будто это он ухаживал за ней, следил за ней, защищал от самой себя, а не она. Хотя она сама все сделала. Она сама успокоила себя. Она сама убедила себя жить дальше. И потому, когда Харри исчез из её жизни, Бест должна была нервно рассмеяться и сообщить себе важную, катастрофически важную новость: «Я ничего такого не потеряла!». Вот только долгое время она считала обратное. Пока через год, за пару месяцев до двадцатого дня рождения, в её жизни не появилась Рейвен. Это случилось на очередном собрании, когда вся замковая прислуга ровно в полночь собралась в подвальных помещениях, взяв с собой соленья, булочки со сладкими начинками, сэндвичи и орехи с ягодами, то бишь, все то, что скрасило бы ночные пересуды.       Рейвен появилась в замке недавно, с тех пор, как королевская чета по настоянию своей сообразительной дочери-принцессы впервые за тридцать лет обновила состав прислуги и увеличила тем жалование. Рейвен, двадцатичетырехлетнюю худую девушку с большими темными глазами, взяли в качестве кухарки, и Бест, наследственная посудомойка, стала видеть её каждый день. Не то что Харри, который то ли пытался не попадаться ей на глаза, то ли просто покинул замок. Возможно, он исполнил свою давнюю мечту и поступил в ученичество писаря и все свое время проводит в его школе, той что находилась в лесу за городом. Рейвен всегда попадалась Бест на глаза: то носится с мукой, то смеется вместе со стайкой других молодых кухарок, и Бест долгое время — целую неделю, — хотела присоединиться к разговорам. Как когда впервые встретила её, когда Рейвен начала разговор с проблемы с усыновлением детей в патриархальном обществе, которым правят бесполезные и потерявшие связь с реальностью старые мужики-чиновники. Она хотела присоединиться. Хотела обратить на себя, низкую, рыжую, внимание.       Рейвен казалась смешной, милой, классной. Казалось, она тот человек, которому люди зовут каменной стеной. Бест тоже хотела быть смешной и милой, но выходила скорее навязчивой и с каждым годом все более блеклой, нет, тусклой, как костерок, что почти погас. Рейвен всегда была открытой, и к ней тянулись. Бест, пытаясь быть открытой, отворачивала от себя. И в один прекрасный день Бест все же заговорила, и она даже не помнила, с чего конкретно начала — но Рейвен сразу обернулась и пододвинулась, дабы Бест могла стать кусочком того круга интересов, который, сгрудившись в уголке, обсуждал древние свитки, отданными самой принцессой для «формирования системы образования в стенах замка». Бест что-то сказала. Рейвен ответила. Рейвен продолжила — и далее отвечала Бест, и с каждым мигом её неуклюжие шутки ей самой казались все веселее. Быть может, потому что Рейвен искренне от них улыбалась.       Так сложно описать, чем это было. Словно удивительным образом они ступили на одну и ту же клетку и также необыкновенно уместились с ней, плотно прижавшись и совсем не чувствуя смущения. Словно Бест, сломленная, ищущая смысл жизни в самом проживании жизни, жалкой и наверняка короткой, вдруг нашла нечто такое, что на миг остановило её на пути к закономерному: она перевела взгляд, в котором почти почти растворились, до последнего вгрызаясь в неё, все пережитые горечи, и вдруг они рассосались полностью и сердце на несколько мгновений стало свободным, здоровым, живым. Это было чем-то донельзя обыденным и простым: снова и снова включаться в разговор с Рейвен, общаться с другими, теми, с кем она не стремилась говорить до появления Рейвен, и слушать её слова, её смех. Обыденно было ловить её за руку и говорить «Привет», «Доброе утро», «Как дела?». Обыденно не общаться почти весь день — и все равно ловить её и продолжать.       Они не были даже подругами, только знакомыми. Но какими знакомыми! Бест чудилось, будто, когда они встречаются в разговоре, все кругом замолкает, и наступает их время: время историй о творчестве, о мечах, о быте, о прошлом и надеждах на будущее. И когда они встречались на кухне, и когда в коридорах замка, странно переглядываясь, и когда ночью собирались в подвалах. Там была возможна откровенность, такая на первый взгляд чудовищно личная и неуместная с человеком, которого Бест знала меньше месяца. Там можно было быть собой и — о боги! — чувствовать биение жизни внутри и снаружи, в себе и в мире. Рейвен легко рассказала о своей бывшей, и Бест ответила ей тем же — рассказала о бывшем, и так удивительно было услышать, как одинаково они описывают свое иссякнувшее горе, и так приятно узнать, что ты не только не одна в своей боли: точно такую же боль, боль алую и черную, пульсирующую в груди, как жилка на шее бьется от волнения, боль тупую, глубокую, тянущуюся все дальше и дальше, точно внутри огромный червяк прогрыз ход. Так удивительно было узнать, что они обе против войны на востоке, и что их родители иного мнения на сей счет, и потому порой раздражают.       Однажды Бест пришла на ум мысль, что Рейвен это она, только более уверенная в себе, сильная, смелая. Словно одна из них — вероятно, Бест, — была отражением Рейвен, вышедшим из зеркальной глади. Конечно, это не так. Мы живем в реальном мире, в котором, на первый взгляд, невозможно найти родственную душу, то самое отражение. И правда, отражений, двойников, не бывает. Но это не значит, будто душ, двух разных и разом одинаковых душ, которых к друг другу приведет Господин Случай, не существует. Более того скажу, невозможно, чтобы Господин Случай не явился к одним и тем же людям дважды, и потому я должна раскрыть все карты, ибо только так, дорогой читатель, ты поймёшь причину, по которой все так обернулось.       Бест всегда мечтала писать, и под кроватью она хранила десятки, сотни почти ни кем не читанных работ, и лишь Рейвен она сама раскрылась: она предложила взять заказ, заказ своеобразный, но от чего-то пленительно-привлекательный. Проблема состояла в том, что Рейвен хотела прочитать про себя вульгарную историю, историю про неё и некую другую девушку (насколько я помню, в начале, когда наши героини лишь обсуждали идею, Рейвен в шутку спросила, не хочет ли Бест стать той второй, что будет, скажем так, на бумаге удовлетворять потребности выдуманной Рейвен. «А ты про себя будешь писать или про кого?», — спросила Рейвен либо с намеком, либо из простого интереса). Вторая проблема состоит в том, что вы своими глазами наблюдаете то, что из этого вышло. Бест стала писать, писать много, и впервые за столько времени писала она с наслаждением и любовью к себе, к той, кого полюбила, и к своему творчеству. Да, дорогие мои. Меня зовут Бест. И сейчас я вкратце поведала вам нашу с Рейвен историю.       И я не могу не сказать, что это лучшая история, которая случалась со мной, и лучшая мной описанная. Ведь когда я взялась за заказ, я от чего-то, глядя в глаза Рейвен, поклялась себе эту штуку написать — и я всерьез взялась за неё. И даже больше, когда я начала писать, наше частое общение стало регулярным, ибо она всегда интересовалась процессом написания, а я уточняла, что конкретно эта раскрепощенная красавица желала видеть. Затем мы стали говорить совсем не о том: обсуждение всего вульгарного сменилось историями из жизни, такими же щепетильно личными, как раньше, за исключением того, что теперь мы чувствовали себя командой, дуэтом: я пишу, она говорит, мы болтаем — и болтаем с друг другом и друг о друге, как два напарника. Мы как бы… обособились от остальных окончательно. Создали свой круг в череде десятков сотен кругов. Свой подвал внутри подвала.       Ах, как жаль, что невозможно передать всю полноту чувства, испытываемого мною к ней. Нереально, как свернуть горы, рассказать, как плавно текло для нас столь на первый взгляд стремительное развитие отношений, каким естественным считала я наш союз, особенно просьбу Рейвен: точно никто, кроме неё, не заказал бы у меня сей рассказ, и никто, кроме меня, не смог бы его написать. И все это было и есть искренне, просто, чисто: воистину, каждое её слово — дом, куда возвращаться приятно, где не ждут ни страх перед матерью, ни больная сестра, ни тотальное одиночество. Бест могла часами говорить с ней обо всем на свете, и не существовало для неё человека ближе Рейвен. С ней было хорошо. С ней было легко.       Да и сейчас, дорогая моя, любимая Рейвен, несмотря на все, через что мы прошли, мне легко с тобой. Так легко, что я наслаждаюсь каждым вдохом, и плачу от счастья, когда ты, целуя меня в щеку, шепчешь на ушко: «Доброе утро, искорка». Искорка… знала ли, что быть твоей искоркой — величайшая честь для меня и мечта? И знаешь ли ты, как я плавлюсь от одного звучания твоего мягкого тихого голоса?       И однажды, когда история была ещё не готова, сердце мое, сердце Бест, дрогнуло: дыхание Рейвен согрело его, взбудоражило, и неожиданно я осознала, что закончу эту историю и сразу начну сотни других: лишь бы она, лишь бы ты не уходила, будто ты могла бросить меня, едва получив желаемое. Ведь со мной всегда так поступали. Как я и говорила тебе, я всегда была не более чем перевалочным пунктом на пути к чьей либо судьбе, удобным креслом, в котором можно уснуть, дабы через пару часов с новыми силами продолжить путь, теплым очагом, у которого можно погреть подмороженные руки. Именно это научило меня, что всему приходит конец. О меня погреются, со мной успокоятся — и пойдут дальше, метафорически умерев… Или убив меня. Но с тобой мне стало все равно, когда ты уйдёшь. Я хотела согреть тебя, не получив ничего взамен, хотела одарить тебя чудесной историей, в разы глубже банального рассказа о том, как две симпатичные девушки друг друга, кхм, удовлетворили. Звучит странно, да? Ведь с одной стороны Бест боялась потерять Рейвен, с другой — не волновалась на сей счет, так как она полюбила, а любить можно и в одиночестве, вдали от второго сердца, к которому твое собственное тянется магнитом. Но оба этих чувства, эта отвага и этот страх, они уживались в Бест, ни на минуту не вступая в конфликт.       Она хотела сохранить солнце по имени Рейвен. Хотела сдувать с неё пылинки, целовать по утрам, и писать, писать, пьяная от вдохновения. Секундный страх — вдруг влюблюсь окончательно, и она сделает больно, как сделал мне Харри? — прошел. Он проиграл любви, желанию любить, необходимости и нужде. И однажды она, наконец приняв свою любовь, даже написала поэму. А когда одна история, с которой началась другая, наша, была завершена, влюбленная по уши Бест, храбрая, как никогда раньше, и ранимая и трусливая одновременно, обещала написать вторую часть: ведь Рейвен чертовски понравилось. А если Рейвен нравилось, Бест не могла это игнорировать. Влюбленная… я — влюбленная спустя столько месяцев тоски и боли. Это звучало невероятно. И прекрасно.       Сейчас ты отошла, моя дорогая, и я уже скучаю по тебе. Я надеюсь, ты поела хорошо и вкусно, а главное — здорово. Надеюсь и верю, что вчерашней истерикой не отвернула тебя от себя, и сегодняшней тревогой не поселила в сердце твоем сомнение. Сейчас у тебя обеденный перерыв, а я мою посуду, попутно черкая эти строки на желтой дешевой бумаге, коей поделилась паладин принцессы, Элдер, и на грязь на руках мне все равно, хотя она ощущается, как грязь, а не как пустота: все ощущалось пустотой до того, пока не появилась ты. Зачем пишу этот абзац, не знаю. Но считаю его существование таким же необходимым, и если ты прочтешь нашу историю, держу кулачки — ты улыбнешься своей лучезарной улыбкой именно на этом моменте.       За окном май, и птицы поют, поют сладко, томно. Я ощущаю на языке сладость птичьего пения, оно на вкус, как вереск. Сирень благоухает, она подобна лучам солнца, желтым нектаром падающим на землю: такая же теплая, приятная. Я думаю о тебе, как о весне, и о весне, как о тебе. А в начале апреля, в месяц моего рождения, ты взяла мою руку в свою, но лишь на мгновение, словно боясь удержать меня при себе — и я схватила тебя, потому что именно этого и хотела. В начале апреля, когда дожди били по земле, едва избавившейся от снежного покрова, ты сказала, что я нравлюсь тебе, и я ответила тебе тем же. Даже не знаю, рада или мне досадно, что ты не услышала моего счастливого вопля и не увидела, как я, полоумная, прыгаю по кровати! Хочу сказать, тот апрель стал самым счастливым месяцем в моей жизни. Я впервые захотела отпраздновать свой день рождения. И сломала цепи, стискивающие руки, и содрала с сердца металлическую оболочку, не позволявшую ему наслаждаться пронзительным, слепящим, ярким светом из окна.       Никогда ещё я так не верила в существование чудес. Никогда рыжая коротышка Бест не чувствовала, будто способна жить без чьего либо внимания и мнения, будто она сильнее великих воинов и счастливее самых богатых аристократов. И «будто» здесь синоним «что» — это не сравнение, это не то «горькое» будто, когда ты возвращаешься в прошлое и смеешься над своей глупостью, о нет. Этому «будто» равняется «так и есть». Рейвен любила Бест, и Бест любила Рейвен. Бест хотела помочь, быть рядом, и не важно, как долго Рейвен позволит быть рядом, не важен страх, посеянный предыдущими парнями и девушками. Бест хотела открыться, и потому она была откровенна — она не боялась говорить смешную и мерзкую правду о себе, ведь Рейвен не сделала бы больно. И Рейвен говорила о себе также открыто, и каждая правда, какой бы та ни казалась самой Рейвен, не пугала Бест, не смешила. Если кто, кроме нас, прочитает данное письмо, я не хочу выдавать твоих секретов, поэтому ничего из твоих откровений здесь не упомяну. Просто отвечу на риторический вопрос, почему я была спокойна, почему перла напролом. Сейчас я знаю, почему. Потому что для любви — любой любви, Любви с большой буквы, той, которая приходит ко всем людям на планете, — нет границ. Она не смеется, она не смущается, она не боится, она не отворачивается в омерзении. Она любит. И я люблю. Ведь, в конце концов, мои тайны, мое прошлое такие же порой отвратительные и глупые, что позор подобному отворачиваться от подобного.       Рейвен разбудила Бест. Как принц из легенды о спящей красавице вернул принцессу из сна, подобного смерти, так она воскресила Бест, балансирующую между небом и землей, могилой и воздухом. Дождь снова холодит кожу, трава мнется под пальцами, яблоки хрустят под зубами, брызжа соком, дворовая кошка Трисс кажется милейшей кошкой в королевстве. Бест любит. Любит свою не самую лучшую мать, сестру, отчима, сводную сестру, питомца, свое отражение, свое творчество. И также сильно любит все, что связано с Рейвен. Особенно её питомца — котёнка-переростка Марго. Возможно, любит её Бест даже чуть больше, чем Бест любит Рейвен (я не буду зачеркивать данное предложение, даже если ты начнёшь ревновать меня к собственной котейке. Потому что это правда, ахахаха! Это кошка, Рейв. Кошек невозможно не любить).       Ты меня вернула к жизни. И я надеюсь, если мы когда-то разойдёмся, я не усну обратно. Спать для меня слишком страшно. Это значит не быть собой, быть никем — пустотой, существующей, но не живущей. И знай же: мне страшно думать, что этой любви суждено прожить всего несколько месяцев, как страшно, что любовь наша поутихнет, иссякнет за время, что мы будем вместе. Я хочу любить тебя так, как люблю сейчас, всегда, понимаешь? Тебя и только тебя. И потому страшно. Страшно сказать слишком много, так много, что ты захлебнешься в моей любви. Страшно недоговорить и убедить тебя в том, что пламя в моем сердце ложь и что пламя в твоем сердце мне якобы не нужно. Страшно сказать слишком много о себе, ведь людям свойственно не слушать меня — ведь говорю я много, — и не дать тебе сказать о себе. Страшно показаться эгоисткой. Страшно стать и неинтересной. Страшно сказать одно неправильное слово и всё сломать. Слишком много «страшно» к концу, да? Ну так и героям наших с тобой историй всегда страшно. Бояться вообще не вредно и не стыдно. Но, тем не менее, не желаю кончать вот так.       Эта история о свете, о том, как ты, солнышко, сиянием скользнуло в темные уголки моей души, как согрела меня и позволила согреть себя. И о том, как я вспыхнула, затанцевала и запела для тебя, только для тебя, как искорка от солнечного костра. Верю, у тебя все будет хорошо. Если кто встанет у тебя на пути, я прикрою, если захочет навредить — защищу. Я так объята страхом за нас, что совсем не боюсь за одну себя: я отправлюсь в путешествие, убью дракона, напишу книгу, сделаю самое невозможное, ведь теперь могу и хочу это сделать. Благодаря тебе. Эта история о том, как покрылась Бест мурашками и разом ощутила тепло, растекающееся в груди, словно там таял шоколад, когда Рейвен впервые ответила ей, впервые сказала: «Я люблю тебя». История о том, как Рейвен сказала: «Ты страшный человек…», и Бест в шутку спросила: «Но все же я тебе нравлюсь?», на что девушка ответила с заминкой: «Конечно».       Знаешь, я готова вечность слушать твои вдохновленные речи, посвященные биологии, которую ты любишь всей душой, пусть и не веришь в существование души. И вечность читать тот твой милый стишок, тот самый: «Я прочитала твою историю». И каждую ночь я счастлива засыпать с воспитаниями о том, как ты защищала меня от выскочки Ханны. И каждый раз, когда думаю о тебе — от чего-то с забавной ухмылочкой вспоминать короткий, но исполненный страсти рассказ.       Это безумие, я знаю. Но если какое безумие и выбирать, то носящее твое имя. И если магия существует, хоть какая-нибудь, Рейвен для Бест — её сладкая горечь. Чувствуя её банановые нотки в носу и соль поцелуев на языке, Бест отказывалась умирать. Она больше никогда не думала о смерти и не желала с ней встречи.