Без разговоров

Он просто прибился к нему, как бездомный щенок, который бежит следом, стоит случайно обронить на него взгляд. Такой же нескладно-нелепый, проигрывающий собственным длинным конечностям. С такими же преданными взбудораженными большими глазами. Пропустил все вежливые приставки вроде -сама или -сан, начал предложение с грубого «орэ» и абсолютной уверенностью в своей исключительной неподражаемости. Можно было поверить в отрепетированную, как домашнее задание, ложь, что пацану уже все девятнадцать, и он студент, просто документы остались в тачке. Но из-под ворота куртки выбивалась школьная рубашка, и каким же надо быть растяпой, чтобы не поменять форменные брюки хотя бы на джинсы? — Мне некуда пойти. Сугуру не нанимался следить за чужими детьми, или быть альтруистом, спасающим сироток. Хотя парень ею и не был. Он просто мальчик-ветер в голове, жизнь одним днем и странные надтреснутые идеалы в восхитительно пустой голове. Но в доме, оставшемся от родителей, места чрезмерно много даже для одной семьи. Футон на полу и стопка домашней одежды с запахом кондиционера по скидке. Это все, что смог предложить Гето в обмен на вшивенькую историю, правдой в которой были только предлоги. В своем привычно-сером одиночестве оказалось до невозможного приятным поселить ещё одного человека. Который не стеснялся хлопать в ладоши с громким «итадакимааас», набрасываясь на опостылевшее карри и миску риса. Как будто свет на кухне стал в один момент ярче, словно давно сдерживаемое солнце разбилось на осколки по штукатурке потолка. И такое соседство вполне устраивало Гето. Нет, он сам был странным в том смысле, что, дожив до возраста, когда Иисус отдал свою жизнь за грехи человеческие, Сугуру продолжал их множить и подпитывать, все еще надеясь каждый чертов год найти хоть немного смысла, заставляющего людей вставать с постели в шесть ноль ноль. Каждый день и без оправданий. Проблема лишь в том, что у него оправдания разложены по карманам рваных джинс, и про запас сложены тысячами оборотами извинений и никогданибудь в кошельке вместе с презервативом. Они не спрашивали друг друга по утрам «во сколько вернешься?», потому что это все равно, что ждать постоянности от Эвра с его переменчивым настроением. У Сатору была отдельная комната, в которую он приходил как кот, по ночам и неслышно. В первые дни старался не показываться на глаза, как будто боялся, что выгонят. Через две недели осмелился подкрасться утром на запах кофе. А через пять минут уже рисовал себе сердечко кетчупом на омурайсу и незаметно подмешивал в кружку Гето две лишних ложки сахара, звеня не столько ложкой по стеклянным бокам чашки, сколько своим смехом. Через три недели нашел хозяйскую комнату, и все с той же немой уверенностью перенёс в неё свой футон. Еще пара ночей, и, не спрашивая разрешения, залез под одеяло к Сугуру, пристроив холодные ладони тому на рёбра. И всего несколько дней понадобилось, чтобы разбить на куски, на молекулы прочную, выкованную серой моралью броню Гето. Он убирал саторовы пальцы с горячей кожи, прятал щетину на скулах от мягких губ, сбрасывал неловко и поспешно руки, забирающиеся под резинку домашних штанов. Сдерживал бедра, елозившие сверху, пока мятая футболка приземлялась куда-то рядом с лицом, а его собственная поддевалась ловкими движением. Это был первый раз, когда Сугуру оказался разгромлен и сокрушен по самый фундамент своих ориентиров, правда со сбитыми стрелками компаса. И неудобно лежа где-то между руинами отживших принципов и зыбучей тишиной ночи, Гето смотрел, не смея оторваться, как Сатору на нем, с такой кипенной кожей и искрами луны в волосах, давясь приглушенными всхлипами, кончил ему в руку. Конечно, никаких обсуждений, никаких домыслов и неловких фраз не последовало. Всё те же ранние завтраки за одним столом, пара дополнительных строчек в списке покупок, одно одеяло на двоих и мятая одежда рядом. Не более, чем калька на здоровые отношения. Гето споро отбивал попытки залезть к нему в штаны, крепче прижимал к себе, ласкал размеренно и неторопливо, не заходил дальше дрочки. Не целовал в губы, но доводил до трясущихся коленей касаниями мокрого языка по шее. Обращался аккуратнее, чем с самым хрупким сокровищем, выставив дистанцию если не в сантиметрах свободного пространства между, то в тысячи невысказанных причин почему. Пока в один из вечеров, когда Сатору, осмелев, перебрался со стула на колени Сугуру, и словно проверяя границы их странных неоговоренных отношений, осторожно прошелся по волосам, дергая банальный карандаш, который скреплял пучок. Продолжил изучать взглядом и пальцами каждый сантиметр, забираясь под домашнее хаори, тягуче медля, словно ожидая шлепка по рукам. Но Гето не мешал, позволил поцеловать себя (на вкус — как вечерний кофе с молоком, но без сахара), вжаться носом куда-то в кожу шеи (пот, смешанный с одеколоном, и чернила на квартальном отчете), положить ладони на тонкие линии татуировок, и повторить контур, уходящий вниз, перекинутый через косые мышцы пресса. Сам Сатору не трогал, прятал руки и помыслы в карманах, пытаясь убедить себя, что вот она, последняя черта, грань, рубеж. После неё только падение вниз без страховки и спасения, прямо в бездну, минуя девять кругов, сразу к детям Урана. — Ты меня погубишь. Найденый на ощупь тюбик смазки, тысячи раз полученное да-да, давай уже, закушенная губа и пальцы глубоко внутри. — И пусть. Руки на тонких косточках, тянут к себе тело ближе и ближе. Глаза, как на отрезке американской горки — спускаются вниз по крутому изгибу спины, разгоняясь от нуля до сотни по Цельсию и вплавливая пальцы в кожу. Сдержанные толчки на половину длины, собственные грязные мысли между чистыми невинными всхлипами. Посмотреть бы на себя в зеркало с единственным вопросом «что ты, блядь, творишь?» А он знает, знает-знает-знает, что отражение ответит оскалом «ничего такого, чего бы ты сам не хотел.» Сугуру жаждет слишком многого. Хочет слишком сильно, до голодных глаз, до белых пятен под веками. Забрать, присвоить, держать в своих больших ладонях так крепко, как будто они оба нуждаются лишь друг в друге. Но в отличие от Гето, Сатору выглядит человеком, которому всегда есть куда пойти и к кому обратиться. Человеком, не хранившим ни тайны, ни обиды. Не ждущим, что кто-то догадается о его настроении, отыскав штормовое предупреждение где-то по краям голубой радужки. Нет, Годжо просто приходит и говорит, что у него день рождения, где подарок, стоило, наверное, предупредить раньше, забей. Смешливый и каждую минуту бодро отщелкивающий очередное сообщение в айфоне. От того было странным, что такой день он захотел провести не с друзьями или родителями, а в скучной компании Гето. Сугуру не знал, что нравится подросткам, поэтому принёс из кондитерской половину ассортимента. И, проходя мимо очередного магазина с безделушками, задумчиво тряхнув головой, не то одному ему понятной шутки ради или потому, что действительно не мог перестать проводить параллели смешных и милых вещей с Сатору, купил ему розовую футболку с Сейлор Мун. Он словно украл Годжо у всего остального мира, посадив между своей какой-то тревожной недолюбовью и страхом потерять. Запер в комнате, когда пленник добровольно подставил костлявые запястья под кандалы его неясных чувств. Потому что Сатору и разбираться в себе не нужно было. Юность и бесстрашие в одном флаконе не позволяли сомневаться в каждом незначительном действии. Он только Сугуру. Сугуру только его, даже если упорно пытается скрыть этот факт сам от себя. Новое старое место, с мелодично скрипящими половицами под ногами, которые почти что воровато пробираются вечером в комнату с традиционными футонами. Прихожая, освещаемая беспорядочно воткнутыми свечами по кускам тортов (потому что Сатору хотел свечи, а Сугуру знал и купил несколько пачек). И сам Гето, с выражением лица человека, не привыкшего заботиться о других людях и о самом себе, щелкает зажигалкой. Вообще, Годжо уже раза три успел задуть свечи, но у них в запасе цветного парафина ещё на пару желаний. — Тебе пока нельзя, — забирает из рук широкий стакан с переливом виски, меняя на холодную банку колы, — налью тебе в следующий раз. — Мне не только это нельзя, — намёк-оскал, даже не угроза, просто флирт на грани фола. И нужно постараться, чтобы напугать человека, который уже давно живет (существует) без блеска на дне зрачка. — Хорошо, теперь ночуешь в своей комнате. — Ну уж нет, я хочу подарок. Бесстыжий взгляд глаза в глаза, расстегнутый ряд пуговиц на школьном гакуране, поспешно стягиваемые брюки. Ни толики застенчивой оторопи первого раза, ни капли подростковой стыдливости, окрашивающей в румянец скулы и зашеек. И Сатору нужно было всего лишь один раз показать, как правильно насаживаться на ствол, и как сглатывать, если рот забит членом (просто прижать язык плотнее и спрятать зубы). И если первые разы он до ужаса смущался и закрывал веки, дрожа белыми ресницами, то сейчас неотрывно следит за лицом Сугуру, ловя каждый голодный взгляд. Коленями в пол, глазами куда-то выше стратосферы, на последних остатках кислорода, мучительно вышептанное сильнее, блядь во время очередного оргазма, когда не можешь сдвинуться с места, но закончишься как личность, если не получишь ещё несколько толчков члена. Сугуру всегда мог долго, виновата ли в этом безграничная усталость или пара шотов высокооборотного пойла, из-за которого Сатору не будет с ним целоваться, потому что терпеть не может перегар. Но Гето всегда находит интересное применение своим губам и языку. По настроению то оставляет россыпью украшения на ключицах и груди (так не видно на шее), то устраивается между тощих ног, ложась на живот и вылизывая долго, до звонких всхлипов и ударов дрожащей рукой в плечо вставь-вставь, я сейчас умру. Доводить Сатору одними пальцами и языком — его маленькая приятная обязанность, от которой он никогда не отказывается и использует свой рот ничуть не реже члена. Потому что Годжо в сугуровых руках чувствителен везде до мурашек, до неловко срывающихся стонов. Шея, грудь, внутренняя сторона бедер — все это банально и было изучено языком старательнее, чем периодическая система школьником, ещё в первые разы, когда Гето уверенно и одним движением стянул форменные брюки. Находить новые места на нежной коже стало чем-то вроде игры — Сатору нравится жесткий хват под коленками, до мурашек и мгновенного румянца любит, когда заламывают руки и вжимают в подушки щекой, обязательно при этом напоминая вслух мерным голосом, о том какой он молодец или мой самый чудесный мальчик. Скулит, стоит слегка подразнить пальцами, одним или двумя, не больше, выгибает спину, выпрашивая глубже и сильнее. Но Сугуру никогда не дает всё и сразу, потому что сам куда более жадный. Добавляет к фалангам ещё язык, сначала сплевывая между ягодицами и размазывая слюну языком. Мокро проникает внутрь, старательно вылизывает внутри. И Сатору рассыпается, распадается на углерод, на атомы и кварки прямо на застиранной простыне, когда слышит где-то у себя между ног низкий обволакивающий голос: — Кончишь для меня? Поспешный кивок, прерывистые тяжелые вздохи, и он быстро неуклюже дрочит, отпуская себя в стоне, заглушенном подушкой. Сугуру вставляет практически сразу, не дает отдышаться или вытереть руку. Толкается сначала головкой, не отказывая себе в том, чтобы как следует рассмотреть, как кромка мышц растягивается вокруг члена. Да, он любит позы, в которых откровенно и пошло видно абсолютно все. Для него Годжо красивый везде, и это почти что преступление, если он не снимает одежду. Гето совершенно точно нуждается в том, чтобы рассматривать его тело с таким же благоговейным восхищением, как Нику Самофракийскую в Лувре. Перебирать одним лишь взглядом мышцы под сатиновой кожей, белесые волосы и, блядь, такое развратное лицо во время оргазма. Сатору поначалу пытался прикрыться, зажмуриться, натянуть футболку пониже, свести колени. Но чем чаще они друг друга вылюбливали до изнеможения, тем больше ему хотелось отдать и показать все, что у него есть. Ноги шире в коленно-локтевой, блядский взгляд из-за плеча, лишь бы точно видеть, как Сугуру вдалбливается раз за разом, как стискивает зубы, стоит сжаться на его члене. Как крепко хватает за бедра, притормаживая темп, стараясь продержаться немного дольше. Но ещё больше Сатору любил банальную миссионерскую, когда можно было поймать пару смазанных кадров, как выглядит Сугуру, когда трахается. Чистое искусство. От длинных волос, небрежно перекинутых за спину, и его тела, на которое Годжо просто пялится, именно такими словами, без оправданий. Разве люди могут быть такими дьявольски (потому что никакая другая дескрипция не подходит) красивыми? До поджимающегося пресса и напрягшихся мышц, когда он кончает в Сатору, довольно сощурив глаза и поглаживая худую талию, обязательно роняя хриплое: — Такой послушный. Вот только Сатору сразу дал понять, что никого он не слушается, когда на просьбу больше не приходить в бар завалился тем же днем, сел за барную стойку на высокий стул и достал из сумки учебники, так ярко полыхавшие признанием того, что Гето запутался в своей жизни больше, чем Мировой океан в пластиковых упаковках из-под пива. Нанимать подростка на полставки было отвратительной идеей, поэтому Сугуру разрешил сидеть где-нибудь в уголке, не попадаясь излишне внимательным глазам посетителей. Как будто это звучало как отличный план. Но Сатору своей улыбкой и длинными ногами привлекал к себе студенток, решивших в первый раз в жизни напиться. Притягивал к себе каким-то абсолютно животным магнетизмом клерков в дорогих костюмах, которые были готовы заказать ему бутылку того-самого-дорогого-и-поехали-ко-мне-малыш. Малыш хмурился и показывал тонким пальчиком на длинноволосого бармена с недоброй улыбкой. Сугуру даже не ревновал. Правда, он пытался найти то забытое, похороненное глубоко под окостеневшими слоями воспоминаний, чувство, но каждый раз, перехватывая шальной взгляд, говоривший мол, вот это придурок, не ощущал внутри и толики беспокойства. Потому что Годжо всегда оставался его. По-быстрому отсасывающий в подсобке, вместо пятиминутного перерыва. Стоя на коленях и похабно слюнявя член по всей длине, чтобы не глотать на сухую. Сатору оставался его, когда дожидался закрытия бара и помогал выносить мусор, когда послушно позволял закутать себя по самые солнцезащитные очки (серьезно, зимой?) в шарф, потому что ночи становились все длиннее и покрывались хрустким инеем и таким долгожданным первым снегом. Или же вжатый выпирающими лопатками в хлопчатобумажную ткань футона, почему-то не в шелк, расстеленный в номере люкса, а всего лишь в матрас в скромной комнате. С ногами, закинутыми на татуированные предплечья. Принимая глубоко, до основания, вместе с хлюпающей смазкой и хриплыми командами давай, хочу посмотреть, как ты себе дрочишь. Сатору был, был, был, только его. В череде сменяющихся сезонных апатий, от безысходной зимней, с ледяными пальцами вокруг горла, до летнего марева мыслей о собственной никчемности, среди которого проходят дни, а одежда становится свободнее. Всегда оставался рядом, тем неуловимым присутствием, которое читалось по кружкам в раковине и теплым смятым простыням. Или наоборот, осязаемо, ожогами касаний и запахом солнца в зените. Во вторую весну их знакомства Гето заметил косточки запястий под рукавами и неудобно давящие складки рубашки в подмышках. Понял, что глаза Сатору чуть выше, чем его, когда потянулся за утренним поцелуем на холодной кухне. И это было каким-то невозможным озарением, с размаху ударившим под дых. Словно пришлось проснуться или вынырнуть из-под толщи воды. Еще немного времени, и Сатору будет восемнадцать. А потом девятнадцать. И просто, ну. Когда он поймёт, что погряз в болоте жизни рядом с Гето и не двигается вперед? Сможет ли уйти быстро, без обид и сожалений о потраченном времени? Будет ли в его драгоценных глазах то прогоревшее сажей разочарование, ведь Сугуру оказался вовсе не тем человеком, с которым хотелось бы остаться навсегда? Остаться в этом доме, с затхлыми футонами и скрипящими половицами. Где-то между закрытием бара в два ночи и дорогой домой за руку, пряча замок из пальцев в кармане куртки? Но пока он просто дает Сатору свою рубашку. Которую принимают как драгоценность, накидывают поверх майки и быстро перебирают пуговицы по пути к зеркалу. Широко в плечах и груди, зато хотя бы рукава выглядят сносно. И можно сколько угодно мечтать о сладкой сцене, как из романтических фильмов, рубашка бойфренда на голом теле, стыдливо и смущено. Но Сатору застенчивым не был даже стоя задницей кверху и запихивая в неё пальцы и лубрикант со вкусом соленой карамели. Кажется, это было в тот раз, когда он, возбужденный до дрожащих рук и вхолостую работающих извилин, просил вставить ему прямо так, вместе с пальцами и трахать, даже если он кончит и будет молить остановиться. И кажется, тогда же, уже лежа на спине под Гето, обхватив его жилистыми ляжками и упираясь костлявыми коленями в бока, выпрашивал ещё парочку поцелуев, хныча, что ему нужно больше, больше, блядь, Сугуру, пожалуйста. Смотрел почти прозрачными заплаканными глазами и держался руками за лицо Сугуру, не отводя взгляд, лишь бы получить что-нибудь ещё: — Пожалуйста. Послушно открыл рот, когда пальцы твердо ухватили за подбородок, раскрывая большим пальцем губы. Послушно поймал плевок языком, удивленно надломив брови, но не задумываясь сглотнул и выпалил следом: — Ещё, Сугуру-у. Они так и оставались в этой истоме без разговоров, доведенные до той обрывающейся точки отчаяния, когда связки сводит от одной мысли, что придется вытащить, вырвать то глубоко запрятанное сокровенное. Сугуру казалось, что времени у них остаётся все меньше. Что ещё пара месяцев, и Сатору окончательно покинет его, сбежит, потому что устал. Потому что повзрослел и понял — Гето обычный обманщик, скрывающий под улыбкой хищника пустую оболочку, забитую счетами и бытовыми заботами. Ожидая последний аккорд, финальную точку, Сугуру пришел на выпускной, словно имел на это право. Надев парадную рубашку, добавив официальности. Не рискнул брать с собой букет, оставив его вянуть на заднем сидении машины. Чтобы вручить после таким же уставшим и давно обреченным, как сам Гето. Выловил среди разношерстной толпы единственную возвышающуюся макушку, до боли в глазах светящуюся белизной на фоне голубого неба. Тот, конечно, сразу его увидел, наверняка искал взглядом возле входа каждые пять минут, отвлекаясь от друзей. Подбежав, сразу же залез тонкими пальцами под манжет, перехватил пару распущенных прядей, не сдержавшись прошептал на ухо: — Блядь, может, сбежим отсюда по-быстрому? Почти сразу он видит женщину, очень похожую на Сатору, она подходит с камерой, слушая чистейший пиздеж: — Учитель химии — Гето-сенсей, мам. Хотя из химии Сугуру знает только номер толкового парня. Но это в прошлом. Послушно встает рядом с Годжо (слишком близко для учителя), позволяет схватиться за руку и прижаться (безбожно непозволительно), успевая схватить приступ паники, когда мать, вглядываясь в объектив внезапно спрашивает: — Милый, откуда у тебя эта рубашка? Ох черт. Неважно. Теперь у него хотя бы останется небольшое сокровище, доказывающее просто, блядь, факт обладания другим человеком. И это конец? Гето не то чтобы не думал об исходе. У него чуть больше тысячи вариантов, записанных в голове, потрепанном ежедневнике и чеках с заправки. Но ни одного сказанного вслух Сатору, который не спрашивал, словно боялся поднимать тему серьезнее, чем выбор доставки на ужин. А Сугуру не боялся, просто считал, что будет давить, и молчал, пряча глаза в тарелку с удоном. И если им придется попрощаться, то будет ли он готов? Годжо приходит тем же вечером. Не рушит надежды, не говорит спасибо и пока. Находит где-то на кухне кувшин и ставит в него подаренные цветы, как гребанную метафору их неозвученных отношений — немую, но почему-то все еще существующую. Раскрывает холодными пальцами сугурову ладонь и пихает в неё пуговицу, постукивая по ткани формы, без лишних слов и пустых разговоров: — Вторая. И где-то зарождается не уверенность, а только хрупкая и трепетная надежда, не больше, чем позволение самому себе, подать руку в ответ и достать так усердно скрытое и забытое годами, под звуки лопающихся сухожилий, глотая ком в глотке: — Я тебя тоже.