ночь блеска и слёз.

      В свете искривлённых неоновых вывесок, мерцающих сквозь дно пустого стеклянного бокала, в шуме перекрикавающей мысли музыки, зазывающей публику, в плаче ревущих двигателей аэромобилей и шуршании карт в руках игроков — в вечно неспящем и будоражащим каждую мышцу городе есть место для каждого — и нет спасения ни для кого.       Пробраться сквозь ворох мишуры богатой жизни и искрящегося блеска оживлённых ночных улиц незамеченным одновременно невозможно и невероятно легко — особенно, ощущая дерзское преследование защитников порядка, то и дело шекочущее затылок адренолиновым холодком. Это очередная планета, где цена за его голову превышает десятилетнюю зарплату рядового рабочего Корпорации Межзвёздного Мира.       Стрелять в прохожих — весело, безрассудно и незаконно. А ещё до упоения приятно: особенно в тех, кто заслуживает умереть лицом в блёстках и вычурной одеждой в дорогих алкогольных напитках. По его личным убеждениям, убить их так, как они этого заслуживают — высший акт милосердия. Именно такой была его «миссия»: жирной и уродливой, погрязшей с головой в грязи рулеток и казино и привыкшей к роскошной богатой жизни, остервенело влиятельной и блаженной, а оттого ещё более мразотной.       Галактический рейнджер Бутхилл, поступая со всей своей честью и гордостью, бежал между пестрых витрин и витиеватых афиш, карикатурно перевалив мешок с награбленным у убитого богача барахлом через плечо и хаотично лавируя через потоки толпы.       Ароматы различного парфюма, алкоголя и азарта витали в воздухе осязаемым паром и скатывались вниз с запотевших от окружающей духоты железных рук. Как только он менял вектор пути, крики погони и напуганных зевак отдалялись на пару мнгновений, позволяя полной грудью — насколько это возможно для киборга — вдохнуть ночной ветер и подступающий холод.       Свернув на другую улицу, пересечение с которой позволяло взглянуть за спину на весь этот многоликий и многорукий муравейник из развлечений и вороха шуршащих праздничных шелков, обрамляющих здания, Бутхилл подсекает дорогу одному из полицейских, стреляет в пару стеклянных витрин для ещё большего беспорядка — и, перевалив через метровое ограждение, удаляется дальше, глубже, к улицам, сплошь покрытым рядами сомнительных отелей, подпольных казино, борделей и взрослых незаконных развлечений.       Сбивало с толку, какое удивительное изменение претерпела окружающая обстановка в считанные секунды: это место горело синим и фиолетовым неоном, пахло сигарами и преступлениями. Нахождение здесь было сравни попаданию в другую реальность — грязную, развратную и при этом невероятно будоражащую сладким предвкушением опасности. Попасть в вечно скрывающийся и маячащий на периферии зрения район непристойностей, о котором слагали легенды завсегдатаи известных баров, прямо с центральной улицы этого бесконечного парка развлечений — это был настоящий джекпот. Заметно сбавляя ход, Бутхилл оглянул тёмные закоулки, чья тишина прерывалась лишь слабым пощелкиванием сменяющихся кадров ярких лампочных вывесок, и наконец расслабился, перебегая глазами с одного бара на другой.       Он бесстыдно проходил мимо и даже задумывался о том, чтобы пойти накидаться на все чужие сбережения — да что, собственно, терять — но лишь прикинув в мыслях, сколько с его добра можно будет заполучить качественного алкоголя, он отвлекается на яростный лай поисковых собак, который напоминает, что он, вообще-то, недавно обчистил ещё бьющийся последней жизнью окровавленный труп богача прямо посреди квартала «больших ставок» на глазах у сотен зрителей и даже выстрелил паре его шестёрок в колени. Какая, казалось бы, глупость для такого места: ему становится так смешно, что лёгкие человеческие усмешки начинает усилять маяк синестезии и превращать их в настоящий раскат роботизированного хохота.       С заигравшей на губах довольной улыбкой он ныряет в очередной узкий переулок, профессионально перепрыгивает с одной железной лестницы на другую, создавая шум лишь под тяжестью сапог, но действуя слаженно и эффективно — и скрывается в заведении с пафосно-яркой вывеской, скрытом от любопытных глаз но при этом протягивающим руку в приветственном жесте для любого желающего.       Мгновением позже проходя мимо стен, наглухо заклеенных театральными афишами с фотографиями дам с сигарами в довольно неприличных позах и цветастых костюмах, Бутхиллу кажется, что он попал в бордель, скрывающийся под личиной театральных шоу — от каждого угла пахнет мятыми купюрами и едкими духами, но при этом нет той ласкающей атмосферы вседозволенности и доступности, витающей в воздухе. Он проводит по газетным вырезкам железными пальцами, вдыхая запах алкоголя, в частности, спирта, и ему кажется, что атмосфера этого места располагает к такому желанному моменту отдыха, который поглотит его сразу же, как он перешагнёт порог.       В тёмном зале с круглыми деревянными столиками в глаза бросается сцена, которая, аки алчная королева, возглавляет ансамбль из алых штор из хлопчатобумажного бархата с золотистыми кисточками и цветных огней света и притягивает на себя каждую каплю вожделенного внимания. Убранство приятно удивляет своей аккуратностью и даже звенящей дороговизной.       Бутхилл падает на одно из ближайших мест, небрежно швыряя бренчащий мешок на пол и откидываясь на спинку стула в блаженном расслаблении. Стены украшают тусклые лампы и небрежно-элегантные изображения участников шоу.       Место-то, в общем, невероятно двойственное — будучи скрытым чёрными кривыми тенями зданий, оно всё равно притянуло большое количество солидно одетых гостей и спрятало их под своими потолочными сводами, по негласным правилам планеты предлагая первоклассную выпивку и калейдоскоп представлений, вклиненных в музыкально-танцевальную программу.       Ему приносят алкоголь — и из чистой рабочей вежливости не спрашивают ни о чём, когда он оплачивает счёт золотым кольцом, превышающим необходимую цену почти в двадцать раз, — что было для него ценней любых дорогих побрякушек. Алкоголь, в общем-то, тоже был первоклассным — ни о каких дешёвых коктейлях нельзя было даже сказать вслух — казалось, что это только оскорбит всецело дружелюбное место, желающее принять гостей с уважением.       Лёгкое волнующее предвкушение чего-то необычного в момент по-настоящему вбудоражило его обострившиеся чувства — издержка профессии и последствия умопомрачительной и оживляющей погони полиции, но эти ощущения были такими уместными и такими желанными в этой ситуации, что Бутхилл отнёсся к ним с излишним благоговением.       Джаз сопровождает до упоения прекрасный момент, льётся единым гладким потоком и растворяется на частицы в атмосфере, покрывая каждый сантиметр пропавших спиртом и табачным дымом стен шёлковым удовольствием. Если бы у Бутхилла было живое сердце, оно бы начало стучать в унисон с музыкой, лишь бы только не мешать звучанию наполнять помещение сладким забвением. Вмиг великолепная мелодия медленно теряется в воздухе, а лёгкая тьма опускается на зал, неся в себе предпосылки чего-то знаменательного.       Ведомый совершенно новым, доселе неизведанным желанием не поддаться интуиции, кричащей скрыться от отголосков преследования, Бутхилл мажет взглядом по бархатному занавесу как раз тогда, когда тот медленно и элегантно раздвигается, демонстрируя чёрный винтажный автомобиль, подсвечиваемый снизу тонкими лучами небольших сверкающих прожекторов и блестящий своей идеальной полировкой. В своей манере Бутхилл в очередной раз посылает опасность к чёрту и выбирает развлечь себя ночью чем-то необычным — а потому отпивает виски и расслаблеенно качает бокал, стуча кубиками льда по стенкам. Ничего кроме вкуса он не чувствует.       В ожидании чего-то особенного, он нетерпеливо сжимает в металлических пальцах блестящий цветными бликами «олд» и следит за каждым движением с желанием наконец ощутить, услышать и увидеть предстоящий перформанс. Он считает собственные выдохи, потому что вспоминает, что может дышать — последствия крайне дурной привычки к стремлению почувствовать себя частью чего-то человечного и живого.       Прожектора затухают вместе с посторонними звуками, и до ушей начинает доноситься манящая мелодия джаза, становящаяся всё громче и жадно поглощающая в себя гомон.       В момент включается нижнее освещение, подсвечивая человека в броском блестящем костюме и розовых очках, сидящего за рулём чёрного Rolls Royce. Парень, вмиг приковавший к себе взгляды, нежно улыбается публике, опуская стёкла и демонстрируя свои чарующие глаза. Бутхиллу кажется, что произошла какая-то ошибка — и вместо прекрасных стройных женщин на сцене появился парень, который, по его скромному мнению, ничуть не уступил бы им.       Публика натурально замолкает в собственном тихом гуле — а Бутхилл даже почти не дышит, забывая, когда актёр грациозно покидает автомобиль и, двигаясь в такт с музыкой, кружится в сторону зрителей, показывая искуссную работу костюмеров и света — ослепительно прекрасный многослойный костюм дополняют тысячи золотых подвесок, перьев и кружев — а длинная в пол меховая шуба, идеально стекающая с плеч красивого тела, тянется за ним шлейфом и движется в такт с поворотами, будто знает свою роль и идеально её отыгрывает. Актер очаровательно демонстрирует публике свои чёрные бархатные перчатки и, стягивая шубу вниз и оставляя её держаться на уровне локтей, заигрывающе расправляет оголённые плечи.       Бутхилл сжимает бокал крепче и не отводит заинтересованный взгляд — настолько зрелище восхитительно и одновременно грязно, что можно и не поверить в реальность происходящего. Он чувствует лёгкую пелену опьянения — и дело, очевидно, вовсе не в полувыпитом виски, хотя его упрямая натура стоит на обратном.       Актёр влажно облизывает накрашенные губы — Бутхилл был готов появляться, что на секунду встретился с ним взглядом — а после возвращается к автомобилю, любвеобильно приобнимая его в такт с мелодией и тут же сбрасывая шубу на пол. В его плавных, жадных до внимая действиях ни капли сомнений — и под раскатистое фортепьяннное соло он предстаёт перед зрителями в нестандартной ляпистой версии «тройки», обшитой золотыми нитями и размашистыми вензелями на груди. Рукава рубашки, под стать всему образу, блистают пышными перьями, похожими на павлиний хвост.       Звучит контрабас и актёр сминает в руках жилет, эпатажно тянет момент с расстегиванием каждой пуговицы, под которыми скрывается туго затянутый витиеватый корсет с передней шнуровкой. Абсолютно бесстыдный блядский вырез на рубашке, оголяющий небольшой участок груди, идеально подчёркивается им и вписывается в композицию костюма как грёбанное произведение искусства — так, по крайней мере, заключает для себя в голове Бутхилл, припадая на стол грудью, чтобы как можно ближе рассмотреть происходящие с этим живым музейным экспонатом изменения.       Теперь парень на сцене шутливо прокручивает в руках шляпу, хитро улыбаясь и припадая спиной на капот автомобиля. С потолка медленно сыпятся сверкающие золотые блёстки и чертовски красиво ложатся на чертовски красивое тело.       Зал млеет от открывшегося вида, пока актёр вновь сверкает глазами и непристойно изворачивается на машине, заставляя одежду обтягивать бока ещё больше и играяясь с публикой в «кошки-мышки» — отдавая часть себя и тут же пряча её новой позой. Перья на рукавах нежно стелятся возле его лица и подлетают вверх с каждым движением. Одно из них актёр зажимает между губ, нежно касается его кончиками пальцев, скатывается вниз и становится на колени, раздвигая ноги в стороны и сжимая пальцами в перчатках внутреннюю сторону бёдер.       Когда в ход идёт корсет, Бутхилл присвистывает от развратности происходящего. Его чертовски забавляет неоднозначная ситуация, которая, очевидно, с каждой минутой принимает всё более пикантные обороты. То, как актёр с долей фетишизма перетягивал свои рёбра шнуровыми верёвками, действительно издавая грёбаный стон, идеально попадало в цель и подстёгивало его свойственные идущим по пути Ланя садисткие наклонности.       Он оглядывал эту диковину совершенно бесстыдно и ловил себя на мысли, что человек со сцены явно знал, чего от него хотят.       Тот с блаженным выражением лица бренчал золотыми цепочками и оголял руки на потеху публике, позволяя себе делать резкие глубокие вздохи только во время смены позы. С бешеном ворохе блеска и звонов бокалов он ловил потоки воздуха локонами волос и ластился с нежному жёлтому свету, ловя на себе возбуждённые взгляды и вынуждая публику облизывать себя глазами. Оголяясь всё больше и больше, он жадно впитывал в себя внимание, стараясь отдать взамен всего себя без остатка.       И вот он, тяжело дышащий и почти полностью обнажённый, скрывая свою непристойность под меховой шубой и пошло выгибаясь в спине на крыше автомобиля, плавно и медленно, как льющийся мёд, снимает с себя верх и демонстрирует грудь с небрежными мазками золотой краски. Утопая в блёстках и собственных обрывистых вдохах, он растягивает лицо в уставшей улыбке и посылает публике воздушный поцелуй под тихо закрывающийся занавес. Актёр исчезает вместе с музыкой, оставляя Бутхилла в полном потрясении от фейерверка собственных противоречивых ощущений, ударивших в голову вместе с алкоголем и перегружающих систему.       Он ещё несколько часов сидит за этим столиком, больше даже не поднимая глаз на сцену, где теперь в действительности выступали невероятно красивые женщины. Слыша всё словно сквозь воду и борясь с системой восприятия окружающей среды, выдающей миллион ошибок и назойливо мигающей красными огнями перед глазами, он теряет счёт времени и почти упускает момент, когда на этот пир во время чумы сползаются охранные псы — а потому уходит скомканно, резко и необдуманно, выхватив у буйного пьяного свой мешок, уронив пару бутылок и прячась от полиции сквозь ворох женских платьев и «светских» разговоров за любительской игрой в покер. И ему это удаётся — он скрывается за лабиринтом проходов и дверей, путает следы и незаметно оказывается практически под крышей, на лестнице у чёрного хода. Только там он приглушает бесконечный поток забвения, тупивший чувства.       Практически ощущая чужой взгляд затылком, Бутхилл так и не оборачивается, вцепившись в ржавое ограждение и бездумно пялясь в даль ночного города.       Дым от мерзких крепких сигарет глушит его почти живое сердцебиение, и некто рядом наваливается на ограждение спиной. — Это ты, — почти одними губами произносит рейнджер куда-то в пустоту, улыбаясь самому себе и ослабляя давку системы лёгким пуховым расслаблением.       Невероятно привлекательный актёр, со смазанной по лицу красной помадой и одетый в какую-то дрянную облезлую полушубку и почти невесомый атласный топ, тот самый, заставивший одним своим дико ярким экстравагантным представлением систему Бутхилла трезвонить в ужасе, невероятно привлекательно нарушил его личное пространство, впуская в него эпатажный блеск и сигаретный дым. — Это всего лишь я, — на выходе выпаливает тот, смеряя киборга задорным взглядом и перевешиваясь половиной тела за ограду.       Сквозь стену неловкого молчания Бутхилл пробивается обрывками зрительного контакта, расплываясь в блаженной улыбке от ночного воздуха и чужой компании. — Знаете, на моей родной планете сейчас было бы раннее утро, — как-то совсем по-дружески и не к месту шёпотом выпаливает собеседник, красиво прикладывая сигарету к губам и оставляя на ней след от помады, — а здесь — вечная дурная ночь, — указывая куда-то вдаль с абсолютным спокойствием проговаривает он, садясь на ограждение и опираясь спиной о плохо закрёплённую поддержку железного козырька.       Бутхилл отвечает несвойственным его натуре затяжным молчанием, бессовестно смотря только на чужие глаза и не замечая ничего больше. Они проводят в тишине ещё пару долгих минут, не реагируя друг на друга но ощущая присутствие чего-то безумного и родного. — Вы тот самый преступник, из-за которого сейчас всё наше заведение поставили на уши? — резко меняя тему и вновь живо улыбаясь, актёр принимает чужой взгляд и смотрит в ответ с задорной искрой в глазах. — А что, страшно, милашка? — нарушая собвсенное молчание ехидно отзывается Бутхилл, опираясь лицом о железную ладонь и чувствуя своими сенсорами чужое размеренное сердцебиение.       Звуки полицейских машин на несколько этажей ниже сопровождают их лёгкий разговор и вклиниваются в уже назойливую непрекращающуюся музыку улиц. — Только если вы не пришли по душу владельца заведения, — на одном дыхании и с долей неприязни говорит актёр, бесстрашно облокачиваясь ещё сильнее на хлипкие поддержки и расправляя сжатые в защитном жесте плечи.       На фоне фонарей на несколько этажей ниже полиция скручивает руки паре человек, вдавливая их лицами в землю. — А если я пришёл по твою душу? — переходя на двусмысленный флирт Бутхилл демонстрирует острые зубы и заигрывающе скалится, очевидно намекая на чужое положение. — В таком случае я спешу поинтересоваться, с чем же мне придётся работать? — с такой же насмешкой и профессиональным выражением лица выпаливает актер, приструнив и даже возмутив собеседника явными намёками на ещё более очевидные вещи. Он хитро щурит глаза, секундно ведя взглядом вниз и раззадориваясь ещё больше, когда поднимаются от негодования чужие брови.       Следя за движениями снизу с какими-то деланным интересом, Бутхилл по-человечески выдыхает и вновь сжимает руками ограду. — Один-один, сигониец, — негодующе изрекает он, отворачиваясь и ощущая слабые гневные всплески от тихого смеха. — Да ладно, и что меня выдало? — не позволяя своей тягучей сладкой игре сдать обороты, с деланным шоком выговаривает актёр, совершенно не пытаясь скрыть своё рабское клеймо на шее.       Бутхилл молчит, утягивая из чужих рук только подожжённую новую сигарету. Он чувствует, как те же руки беззастенчиво стягивают с его головы шляпу, и, принимая правила и ничего не ответив, подставляет свои волосы ветру.       Когда полицейские машины уезжают в даль, он довольно перехватывает с пола свой мешок и швыряет его в сторону чужих ног. — Считай, что это чистосердечное пожертвование в твою судьбу, принцесса, — закашливаясь от усмешки говорит рейнджер, по-новой затягиваясь, когда в тот же самый злосчастный мешок лезут чужие руки и когда всё тело его собеседника пробирает тревожная паническая дрожь.       Стараясь взять себя в руки, сигониец проседает на колени и с силой сдерживает собственные слёзы, которые назло текут по щекам вместе с тушью.       Бутхилл никогда не был человеком эмпатичным, а потому вся его излишняя деланная эмоциональность вмиг меркнет и сжимается до одного дрожащего человека на коленях, благоговейно перебирающего слегка заляпанные кровью украшения ценой в целое состояние и повторяющего шёпотом в безумном исступлении слова молитвы неизвестной богине. — Что я буду вам должен? — сквозь истерические выдохи шепчет актёр, чувствуя, что ему придётся по меньшей мере продать своё тело больше сотни раз человеку напротив. — Ночь. Одну ночь, — отвечает тот, и в глазах актёра мелькает удушающее разочарование и неприкрытая боль, которую он силой давит вместе с кашлем и всхлипами. — Я вас не подведу, — с осознанием своего жалкого положения спустя мнгновение чётко отвечает он, как никогда готовый унижаться любыми способами. — Я хочу, чтобы ты провёл со мной ночь в городе как свободный от любых оков человек, — довершая явную недосказанность своих желаний, Бутхилл проводит по чужой влажной щеке рукой и, поднимаясь и надевая свою шляпу, направляется в сторону лестницы, не попрощавшись.       «Оставаясь на лестничной площадке с ощущением полного эмоционального истощения, Авантюрин сдавливает новый прилив истеричного потока счастливых слёз. Он чувствует себя пьяным, сумасшедшим, слетевшим с катушек фанатиком, ощущая золотые цепочки под подушечками пальцев и принимая свою свободу как благословение богоподобного незнакомца, возжелавшего встречи ним в совершенно других, кажущихся бредовым сном обстоятельствах».