Наяву

      Угли тихо потрескивают от жара угасающего костра. Между шатрами проносится лёгкий весенний ветерок, задевая малюсенькие язычки пламени. Тихо. Из самой глубины, там, за многовековыми соснами, чуть слышно кричит филин и тут же замолкает. Будто мимолётное чувство страха, отпускающее за доли секунды. Ларс, словно в трансе, раскалывает палкой покрытое золой брёвнышко, из которого слегка вырывается огонь.       Все спят. И он должен, но засыпать получается с каждым днём всё труднее. Головные боли, кошмары, приступы, галлюцинации. Ему становится хуже от всего этого, но он продолжает молчать. Ему так проще. Проще скрыть от всех вокруг: от названных братьев, не способных понять, от врачей, от офицеров.       — Тебе нужно поспать, — шепчет севший на бревно напротив Себастьян. — Ты сильно устал. Нам всем нужен отдых.       Ларс поднимает на него глаза и какое-то время смотрит мутным взглядом. Единственный, кто беспокоится о его состоянии, кому он действительно нужен. Он снова проснулся, вылез из тёплой постели на ночной холод только ради него одного.       — Я пытался, ты же знаешь.       Крауз правда знает, что Ларс не раз с головой укутывался в одеяло, отворачивался к стенке и крепко-крепко смыкал веки, лишь бы скорее отключиться и хотя бы немного выспаться. Тщетно. Боль в висках начинала только сильнее пульсировать, и Ларс ещё больше злился от этого замкнутого круга. Себастьян всегда в такие моменты садился на его койку и медленно поглаживал по волосам. За эту поддержку, наверное, Мюллер и держится, чтобы окончательно не сойти с ума.       — Вырублюсь завтра на дежурстве и отмажут от терапии, — бубнит он и ставит палку рядом, после чего с тяжёлым вздохом утыкается в свои пропахшие дымом руки.       — Ларс, — твёрдо говорит Себастьян, обходя костёр, и садится рядом, обнимая за плечи. — Я понимаю тебя, ты устал от терапии, от неработающих методов. Но, прошу, давай ты сходишь хотя бы ещё раз. Может быть, они в этот раз до чего-то додумаются, возможно, дадут тебе снотворное или успокоительное. Какими бы они жестокими не были, они остаются врачами и профессионалами. Если кто-то тебе может помочь, то только они. Ты сам себя не спасёшь.       — А ты?       Ларс убирает ладони от лица, проводя вверх по впитавшим за ночь всё тот же едкий аромат костра волосам и убирая с лица пряди, и поворачивает голову в сторону Крауза. Тот молчит и каким-то обеспокоенным взглядом оглядывает Ларса. В его стеклянных глазах виднеется смирение и неизвестная боль, жгучая и всепоглощающая. Себастьян нежно проводит своими ледяными руками по его щекам и целует в лоб.       — Я верю, что именно они тебе помогут.       — Я тоже хочу в это верить, Себ, — обессиленно вздыхает Мюллер и вздрагивает.       Улыбка появляется на губах Крауза, и Ларсу становится теплее. Он всё ещё рядом.       — Если хочешь, я пойду с тобой.       — Пожалуйста. Я без тебя к ним снова не заявлюсь.       Утро было совсем неприветливым. Встретило дождём, сыростью и какой-то грустью. Удивительно крупные капли усердно барабанили по натянутым крышам шатров и скатывались в большие лужи. Такое происходило так редко, что Ларсу от плача погоды стало только более мерзко. Что-то будто гниёт внутри и расползается чёрной пеленой по душе.       Время близится к обеду, лагерь кишит солдатиками, занятыми своими делами, а Мюллер плетётся к лаборатории, словно к Голгофе. Он ступает медленными и усталыми шагами, неторопливо переставляя ноги. Себастьян — не обманул — идёт рядом, крепко сжимая его плечо и что-то постоянно проговаривая, как мантру, под нос. С ним спокойнее.       В коридоре лабораторий его уже ждёт доктор Штайнманн, будто знавший, что Ларс явится сюда именно сейчас. Он останавливается. Крауз хлопает его по плечу и шепчет на ухо короткое: «Иди», подталкивая в спину. И Мюллер идёт к доктору навстречу, переставая ощущать под ногами хоть какую-то опору. Ларс тут же оказываясь скрученным бригадой медиков. Он дёргается, пытается вырваться, как птица в клетке, удерживаемая за крылья, и успевает только выкрикнуть имя Себастьяна перед тем, как ему вкалывают успокоительное. Крауз не помогает. Не спасает, не бежит к нему, а просто стоит, наблюдая, как тело Ларса постепенно обмякает.       В сознание он приходит уже в кабинете Штайнманна. Всё кажется мутным и нереальным, неосязаемым. Бежит кругом перед лицом и дразнит. Перед ним сидит сам доктор, нервно стуча карандашом по столу.       — Что происходит? — Ларс хочет протереть глаза рукой, но внезапно ощущает, что его руки прикованы к стулу.       — Ваш сослуживец рассказал нам о вашем резко ухудшающемся состоянии.       — Рядовой Крауз?       Доктор нервно вздыхает и не отвечает на вопрос. Он только внимательнее читает какие-то скрепленные между собой бумаги, что-то прописывая на них, ставя печати. Перекладывает эти бумаги в папки и даже не смотрит на Ларса.        А Ларс не может понять, за что Себастьян его предал. Почему он его поддерживал до последнего, а сейчас просто сдал психиатрам, оставив совсем одного? Почему бросил? Почему унизил и растоптал? Жгучая боль, жившая в сердце уже давно, начала проедать огромную, бездонную дыру внутри с каждой секундой молчания Штайнманна.       — Финн Эйслер.       — Что?       — О вас доложил Финн Эйслер. Он рассказал нам о ваших постоянных галлюцинациях, бессоннице, приступах. Ему и вашим соседям стало страшно находиться с вами в одном шатре.       Он ничего не понимает из сказанного, пытаясь по крупицам собрать всё в голове. Слова пропадают в кромешной пустоте и уносятся свистящим в ушах ветром. Начинает мутить, и Мюллер закрывает глаза.       — Тогда... Можно ли, чтобы Себастьян присутствовал на терапии? Он пару раз приходил со мной, это же можно устроить, да? — Ларс от растерянности разглядывает все предметы, пускающиеся в пляс по кабинету и плывущией бликами, иногда смотря на доктора.       Штайнманн снова молчит, встаёт со стула и, выбрав нужную полку с буковкой «М», ставит папку в шкаф. Он стоит ещё несколько секунд, смотря в сторону, задумавшись, прежде чем закрывает стеклянную дверцу.       — Не представляется возможным, — он садится за стол и грустно смотрит на Ларса. — В вашем отряде нет солдат с таким именем.       — Как нет? — он путается в словах, пытаясь придумать хоть что-то внятное. — Он же... Он же спит с нами в шатре. Нас с ним дежурить вместе ставили. Он ещё пьесу пишет, прекрасную пьесу! И...       — Достаточно, Мюллер, — Штайнманн стучит кулаком по столу, прерывая его. — Себастьян Крауз — это лишь плод вашего воображения, симптом прогрессирующей болезни. Такие серьёзные нарушения в работе вашего головного мозга требуют незамедлительного лечения, которое наши психиатры обеспечить не могут. Завтра вы будете вывезены в замок Зонненштайн.       Ларс не говорит в ответ ни слова. Всё это время он был совсем один.       Его нет. Он никогда не существовал.