***
Он на самом деле не знает, на что надеется, когда выходит из своей мастерской в одном плаще поздней осенью — даже внутри помещения, накрыв плечи и спину клиентским тёплым пледом, Сынмин одиноко замерзал. Холод пробирает не то до костей, не то до самых глубин подсознания, рациональные мысли заменяя на внезапные импульсы, вынуждая одеться и выйти из четырёх стен в ещё более жестокий холод. Дождь переморосил достаточно давно, но его стойкий запах всё ещё бьёт в ноздри свежестью. Хочется убежать в лес и не возвращаться обратно — хоть жизнь его и устраивает. Он бежит от холода на протяжении всего своего недолгого существования, но по велению судьбы забредает в места ещё более леденящие и суровые, словно тепло — привилегия, ему недоступная. Как хорошо, что есть в мире одно-единственное место, где пальцы не коченеют от низкой температуры и нет желания укутаться в слои ткани, лишь бы руки не тряслись. Как плохо, что до этого места — как до луны пешком. Нет, на самом деле, его тепло живёт в городе, до которого рукой подать, просто Сынмин слишком далёк от него душой, чтобы обращаться без повода. Его сердце цело, исправно, бьётся в груди с определённым ритмом, а значит, всё хорошо и обращаться ни к кому за помощью не нужно. Значит, и ехать к городскому мастеру, с недавних пор ставшему для Сынмина олицетворением столь желанного тепла, причин нет. Ни одной. Уж лучше бы весь холод, по жизни его преследующий, можно было бы убрать, как неисправные детали на человеческом сердце, и заменить на недостающий жар. Квак Джисок старше и в сердечных делах куда опытнее — это истина, которую не опровергнешь. У него в глазах одна любовь да доброта, что уж говорить о согревающем сердце в груди. Сынмин однажды его держал в руках — и влюбился. Легко и мгновенно. Пальцы сами тянулись к теплу, к сверкающему золоту механического сердца, гладкому и совершенно новому. Сынмин не видел сердец новорожденных детей, но почему-то был уверен, что Джисок сохранил своё таким именно с момента рождения — безупречным и чистым. Оно у Джисока было неисправно лишь единожды, и Сынмин не знает, может ли искренне благодарить судьбу за то, что именно ему выпала возможность помочь. Не знает, стало ли ему лучше от осознания, что тепло есть, но не в его руках. С того момента, как Сынмин снова завёл его сердце, заставив биться, прошло уже несколько долгих лет. За это время его собственное успело треснуть несколько раз: после осознания своего одиночества, после смерти любимой золотой рыбки, после незначительных ссор с дорогими людьми… Сынмину иногда даже интересно, почему его сердце такое противно слабое — «клиенты-постоянники» приходят к нему не чаще одного раза в год, в то время как сам он вынужден обращаться за помощью куда чаще. Любая мелочь приводит к неисправности — и сердце теряет ровный ритм, словно распадаясь на кусочки, болты и скрипучие шестерёнки. Джисок зовёт его чувствительным и ранимым, не подразумевая под этим ничего плохого, а Сынмин только и думает о том, каким стал слабым. А был ли он вообще сильным? Ни разу, только замёрзшим или хмурым, но сильным — никогда. Зато Джисоку — щуплому и невысокому — силы не занимать. Чтобы быть таким же ярким и отзывчивым, одного добродушия недостаточно — нужно терпение и столько силы воли, что Сынмину и не снилось. Причём весь этот набор качеств добавляет ему столько же уязвимости. Сынмин проходит мимо своего велосипеда, старого и замученного, и в который раз думает, что нужно бы его как следует отремонтировать. Он служит даже не транспортом — скорее, неким воспоминанием со времён школы, когда жизнь не крутилась вокруг чьих-то разбитых сердец. Может, уехать отсюда? Сесть на скрипучее сиденье и вырулить в сторону города, бешено крутя педали километр за километром? Нет, Сынмин не станет. У Сынмина работа, по расписанию через час ещё один клиент, никаких внезапных поездок и в мыслях быть не должно — не будет же он бросать людей на произвол судьбы с потрёпанными сердцами. Он вздыхает — тяжело, протяжно — и сворачивает обратно, даже не дойдя до леса. В мастерской снова холодно, снова по-привычному пусто, но от постоянства уже мутит, а в голове всё одни и те же мысли. Назойливые и громкие, хоть и бессмысленные, они разъедают черепную коробку и заставляют жалеть, что именно сердце можно почистить — не мозг. Сынмин решает перебрать инструменты, чтобы время поскорее прошло, но не успевает даже руку протянуть к ящику, когда из-под стола кто-то — или даже что-то — хватает его за худую щиколотку и сжимает. Он дёргается, едва не вскрикивая от испуга — сердце в груди ощутимо подскакивает. Однако опустив взгляд, он видит не когтистую лапу монстра и не руку страшного демона — за его ногу держится небольшая ладонь, пальцы даже не могут обхватить лодыжку полностью. Сынмин хмурится, ему сейчас совсем не до неожиданных гостей — и с силой тянет ногу назад, намереваясь вытащить нарушителя его пространства из-под рабочего стола. Оттуда с громким «А!» вылезает… Джисок? И вправду: грудью на пол падает именно Джисок, светя тёмной макушкой и всё не выпуская Сынминову ногу. Он шумно выдыхает, словно сдерживая смех, но не справляется — и комната заполняется им за долю секунды, таким звучным и живым. — Прости-прости, я думал, будет смешно… — всё же поднимаясь на ноги, хихикает Джисок, но в этих извинениях раскаянию места не находится. — Ты вообще хоть чего-нибудь боишься? Сынмин его не слышит: слишком долго переваривает присутствие Джисока в его мастерской и внезапный наплыв желания жить. Он так и стоит с чуть приоткрытым ртом, пока Джисок не поднимается на ноги и не заглядывает ему в уставшее лицо. — Сынмин-а, ты в порядке? Да, Сынмин в порядке. А ещё — в небольшом шоке. Что вообще могло привести сюда Джисока? По его логике — только проблемы, и только с сердцем. — Да, у меня всё хорошо, — уверяет он. Джисок уточняет ещё раз, но особо убедительного подтверждения не получает: огромные мешки под глазами Сынмина и несколько скинутых килограммов его совсем не радуют, а только заставляют переживать. Сынмин хрупкий, всё что угодно может вывести его из строя, и он это прекрасно понимает, даже несмотря на холодную внешность и строгий взгляд. Его тактика — переводить стрелки и говорить о чём угодно, лишь бы не о себе. И если с абсолютно всем его окружением она срабатывала на отлично, то с Джисоком трещала и ломалась вдребезги — ему хотелось открыться, с ним хотелось просто говорить. О чём угодно, даже о проблемах, о которых Сынмин в жизни говорить не умел. — Ты уставший какой-то. Гость разводит руки в стороны и почти успевает по привычке спросить, нужны ли Сынмину объятия. Вопрос застревает в горле, когда тот сам прижимает Джисока к себе, едва ли не отчаянно смыкая за спиной руки и вдыхая знакомый аромат одеколона, жжёного дерева и тепла. Сынмин холодный, и, к тому же, он определённо не в порядке. Прикрыв глаза, Джисок дышит удивительно ровно для человека, собирающегося признаться в самой важной вещи в жизни. — Сынмин-а, — мычит он спустя минуту согревающих объятий. Нужные слова упрямо не идут, но с языка слетает другое: — Давай я твоё сердце посмотрю. И, конечно же, тот упрямится. Знает ведь, что всё в порядке с его сердцем — проблема только в путающихся мыслях в забитой голове и мёрзлых ладонях, не дающих ни на чём сосредоточиться. Помощь ему нужна, но не совсем с сердцем. Скорее, с любовью в нём. Холодные руки выпускают Джисока из объятий, а на лице сама собой появляется лёгкая улыбка, стоит ему вновь взглянуть на чужие растрёпанные волосы. Он бесконечно яркий — будто проглотивший все ночные звёзды и сверкающий их светом. Как жаль, что ещё и такой упрямый — даже упрямее Сынмина. — Не нужно его смотреть, хён, — как можно спокойнее произносит он. — У меня всё правда хорошо, просто иногда не бывает настроения. Расскажи лучше, зачем ты приехал? Не сердце лечить, случайно? Тактика Сынмина снова идёт в ход, чтобы снова потерпеть поражение: — Мне кажется, нужно хотя бы проверить, разбито твоё сердце или нет, — стоит Джисок на своём, полностью игнорируя заданные вопросы. Точнее, он за своим беспокойством целиком пропускает их мимо ушей. — Тем более, что это дело двух минут. Спустя долгие уговоры, Сынмин соглашается, но исключительно из-за того, что не может противостоять щенячьим глазкам Джисока и его совершенному неумению приводить аргументы к своей точке зрения. Зато Джисок радуется, когда получает возможность проверить чужое сердце. Сначала владелец мастерской проводит краткий экскурс по своему рабочему месту — не станут же они ехать в город, просто чтобы Джисок работал у себя. Мастерская Сынмина вдвое меньше, чем его собственная, зато гораздо уютнее и атмосфернее. Рабочее здание Джисока слишком современное, слишком оборудованное, и если для кого-то это — мечта, то ему самому уже глаза режут белые стены и высоченные потолки. Он укладывает Сынмина на кушетку и передаёт ему тёмно-синее зелье, которое используют многие мастера, чтобы быстро заставить клиентов заснуть. Сон в момент ремонта просто необходим — иначе дверца, ведущая к сердцу, просто не откроется. Сынмин лежал перед ним на кушетке с обнажённым туловищем и нависающим над ним мастером уже десятки раз, и каждый раз был готов сгореть от смущения. Обычно он слышал шутливые комплименты Джисока о том, как он «подкачался на славу» или «отлично следил за кожей», но на этот раз всё немного по-другому. Джисок сглатывает, выглядя очень и очень обеспокоенным. Рука замирает над чужим животом. Тот соврёт, если скажет, что не хочет ощутить её тепла на коже. — Сынмин-а, почему ты так похудел? Если бы кто-нибудь на свете знал ответ, Сынмин заплатил бы любые деньги, чтобы его услышать. В жизни ведь всё как обычно, всё как и раньше — работа, дом, тренировки, клиенты… единственное, что изменилось с их последней встречи — это необходимость Сынмина в тепле, возросшая в разы. — Не знаю, — отвечает он честно. Видеть Джисока таким тревожным — как испытание на прочность, заставляет хотеть прижать его к себе в очередной раз и успокоить. Даже если придётся вновь соврать, что всё хорошо. Даже если всё далеко не хорошо. — Думаю, это из-за сбитого режима. Но я его восстановлю, не волнуйся, хён. Джисок хочет в ответ возразить, что не верит: Сынмин скорее доведёт себя до полумёртвого состояния такими темпами, чем признает свои трудности. Однако пару мгновений спустя заглянуть ему в глаза и обвинить во лжи уже не представляется возможным: тяжёлые веки смыкаются и Сынмин погружается в сон. Вздохнув, мастер вооружается отвёрткой и приступает к работе, по привычке прокручивая в мыслях два слова: «тридцать минут». У Джисока всё идёт по плану, хотя теперь этого совсем не хочется. Он действительно приехал с целью осмотреть Сынминово сердце под видом «профилактики»: тот был у него на приёме довольно давно, а лишний осмотр, особенно спустя долгое время, совсем не помешает. Лучше бы он и вправду проверял чужое сердце «на всякий случай», а не потому, что у Сынмина снова девяностно девять проблем, о которых он услышит только спустя годы, когда каждая из них будет решена. И Джисок мог бы просто надеяться, что он справится с трудностями, о которых так громко молчит, но повреждения на его сердце всегда тяжёлые, частые и трудные для ремонта — даже если Сынмин уверяет, что проблема несерьёзная. В своём стремлении выяснить, цело ли чужое сердце, он едва не забывает, зачем всё это задумал. У Сынмина оно тёплое. Потрёпанное, местами покрытое тонким слоем ржавчины, но тёплое, согревающее и лёгкое. А ещё, на удивление, целое. Джисок даже не может определиться, что удивляет его сильнее — теплота, исходящая из самой глубины сердца, или тот факт, что чинить в нём нечего. Он тратит немного времени только на чистку — избавляется от пыли и грязи, еле найдя в ящике подходящую щётку. Пока руки машинально делают свою работу, мысли его заняты совсем, совсем другим. Мама с детства учила его к каждому сердцу относиться с вниманием и осторожностью. «Это не просто механизм, и ты — не просто мастер. Ты спасаешь людей от самого страшного, что может случиться — от разрывающего грудную клетку горя», — говорила она ласково, поучительными словами оставляя в сердце Джисока столько трепета, сколько хватило бы на всю жизнь. Вот только некоторые тонкости мама решила просто не озвучивать. Как, например, то, что сердце будет казаться абсолютно целым, если клиент сильно не доверяет мастеру — правильно говорят, что сердцу не прикажешь; или то, что большинство людей могут прожить куда дольше, чем полчаса без главного органа, а ограничение в тридцать минут — это чуть меньше, чем самое минимальное возможное время. Все эти подробности Джисок узнаёт от неё совершенно случайно: когда пьёт с ней чай по выходным или помогает сходить за продуктами. Однако вишенкой на торте становится последний их разговор. Джисок на всю жизнь запомнит то, как мамино лицо засветилось от счастья, когда он рассказал о своём друге-мастере. — Он сказал, что у меня сердце очень тёплое, — улыбнулся тогда Джисок нежно, тут же замечая в глазах матери перемену. Она раскрыла рот от удивления, а затем так искренне засмеялась, что Джисок почти забыл спросить, почему. А когда спросил, почему она так счастлива и так его поздравляет, то получил ответ, не покидавший его мысли с того самого момента: — Сердца бывают тёплыми, только если человек влюблён, и его чувства разделены. Кажется, маму всё же придётся познакомить с Сынмином. Но прежде всего он возвращает сердце Сынмина на место, плотно прикрывая дверцу на груди, но будить не торопится. Вроде, до прихода его следующего клиента ещё целых полчаса, если Джисок правильно запомнил. Что он скажет? «Моё сердце тёплое, и твое тоже, а значит, нам нужно поговорить»? Или «А ты знаешь почему моё сердце такое согревающее?»… Джисоку каждая фраза, приходящая на ум, кажется бесконечно глупой и неуместной, и Сынмин, который совсем рядом мило морщит нос во сне, совсем не помогает. Он так жалеет, что за эти годы ни разу не виделся с Сынмином вне работы — никогда не ходил с ним на прогулку, никогда не предлагал где-нибудь перекусить, даже банально не подбрасывал его на машине до дома, хотя возможности были, и нередко. Может, дело в образе Сынмина, который Джисок сам себе придумал? Или в боязни перед отказом? В любом случае, у Джисока было столько упущенных шансов узнать его поближе, что с этого момента он больше ни одного упускать не собирается. Он садится перед кушеткой на корточки, ползёт взглядом от коричневого пледа, вздымающегося вместе с грудной клеткой Сынмина, до острых черт расслабленного лица. Его спокойствие — как бальзам на душу, Джисок бы отдал всё, что у него есть, ради умиротворённого дыхания и тихого сопения Сынмина. Затем, налюбовавшись, касается его плеча, чтобы разбудить и донести приятные новости: в кои-то веки Сынмин оказался прав насчёт состояния своего сердца. «Говорил же», — бурчит тот сквозь сон, даже сейчас умудряясь позанудствовать. — А ещё, ты знаешь… — начинает Джисок, наблюдая за укутанным и полусонным Сынмином. Хочется кричать или заобнимать до смерти, но сейчас нужнее всего именно слова. И желательно — связные. — Ну, у меня в семье мама раньше ремонтировала сердца, и она много чего мне рассказывает об этом. Сынмин старается вникать в разговор, но почему-то не может сосредоточиться, будто что-то изменилось. — Например, ты знал, что иногда мастера не видят повреждений, если клиент им не доверяет? Им кажется, что сердце в порядке, хотя на самом деле оно только скрывает поломки от всех, кого считает подозрительным, — тараторит тем временем Джисок, приводя один факт за другим, пока Сынмин трёт глаза и пытается понять, что с ним произошло, пока он спал. Это странно: он чувствует себя намного лучше, хотя Джисок сказал, что никаких неисправностей в его сердце не было. Откуда тогда такой контраст? Он слушает ровно до тех пор, пока не осознаёт, что именно поменялось. Неожиданно хватает Джисока за руку — хоть и говорил, что не особо любит прикосновения, — и убеждается: ему не холодно. Чужая ладонь не контрастно горячая, она такая же, как у Сынмина — тёплая. — Сынмин-а? Что с тобой? — переплетая с ним пальцы, Джисок садится рядом на кушетку и наклоняется ближе. Боится увидеть в уставших глазах слёзы. Но их нет. — Всё хорошо, мне… стало лучше! — с искренним облегчением смеётся Сынмин, плечи больше не подрагивают и пальцы не немеют. — Хён, что ты сделал? Знать бы. — Ничего, просто почистил его от грязи, — заразившись воодушевлением, улыбается Джисок. В глазах — надежда, что Сынмин теперь будет таким всегда. Тот тянет свободную руку ко лбу — это вообще реально? С острых плеч спадает плед, но ему совсем не до этого, когда такое желанное тепло наконец нашлось. И снова в одном определённом человеке. Его переполняет восторг. — Сынмин-а, прошу, оденься! — тянет Джисок отчаянно, выпуская чужую руку и бросая в друга тёмный свитер. Он отворачивается, не понимая до конца, что происходит, но зато чётко осознавая, что ещё одной секунды рядом с Сынмином точно не выдержит: либо улетит в стратосферу от смущения, либо зацелует. И как бы ему не хотелось второго варианта развития событий, первый всё ещё более вероятен. — Ну не может такого быть, чтобы ты просто почистил там и всё стало настолько лучше, — подойдя к Джисоку со спины, говорит тот. — Может ты не заметил, как что-то починил? Рука ложится на плечи Джисока, приобнимая, и тот становится всё ближе к полёту в стратосферу. — Не мог же я одной щёткой вылечить тебе все травмы, — еле сохраняя голос спокойным, спорит он. — Мне другое нужно знать: у тебя всё-таки были проблемы, и ты решил мне о них не рассказывать, хотя я спрашивал у тебя на протяжении нескольких лет? Сынмин поджимает губы в поисках оправданий. — Они не такие важные. Да и что он должен был сказать? Признаться, что ему холодно? Звучит слишком по-детски, Сынмин никогда бы такое не признал. — Какими бы они ни были, ты стал таким счастливым, стоило от них избавиться, — замечает тот. — И если я тот, кто тебе помог, имею ли я право знать? Приходится поделиться своей незначительной проблемой с единственным, кто способен её решить — не зря же Сынмин гордо звал его своим теплом. Джисок слушает внимательно, не упуская ни единой детали, особенно той, что про тёплые сердца. Удивительно, как Джисок ни разу не придавал этому значения: ему казалось, что холодные руки — это нормально, у всех ведь разная комфортная температура. Как же он не заметил, что у Сынмина таковой вообще нет? — Сейчас мне тепло, — после небольшой паузы вставляет он. — Впервые за последнее время мне тепло в одном свитере, хён. Ты точно ничего такого не делал? — Точно, — вздыхает Джисок, глубоко в себе разочарованный. — Эй, всё в порядке, — он берёт чужие ладони в свои, в успокаивающем жесте стараясь отогнать неловкую тишину. — Думаю, мне всё-таки стоило рассказать об этом раньше, — вопреки собственному сожалению, произносит Сынмин. Джисок задерживает взгляд на их руках: — Тебе разве приятны прикосновения? Ты говорил, что нет. — Боялся заразить тебя холодом, — признаётся тот. На лице Джисока появляется новая эмоция, на этот раз — возмущение. И пока он пытается подобрать слова для её выражения, Сынмин встаёт в защитную позу, вытягивая руки вперёд, и оправдывается фразой: «шучу, шучу!». Он на самом деле нетактильный. Просто Джисока иногда хочется касаться без каких-либо причин. — Ты, кажется, что-то рассказывал про свою маму, — вспоминает Сынмин, пока между ними вновь не нависла едкая тишина. — Я тебя перебил, извини. Вот он, момент ради которого Джисок и приехал, взяв выходной. Даже атмосфера как никогда подходящая — пока Сынмин легко сжимает его пальцы и ждёт, готовый слушать. — Да, в общем… — Джисок прочищает горло, чтобы начать говорить. — Ты знал, что сердца бывают тёплыми только у тех, кто взаимно влюблён? Сынмин слышит об этом впервые — на него словно падает небоскрёб: Джисок влюблён? Влюблён взаимно? В голове так много вопросов и так мало конкретных объяснений, а Джисок, как назло, ещё и не продолжает говорить, словно дожидаясь, когда они съедят всю его черепную коробку, живого места не оставляя. Сынмин хлопает ресницами, не зная, что именно он хочет спросить, но из груди отчаянно рвутся все слова подряд, и в основном — отчаянные. Вот-вот он скажет, что у него есть девушка, которую он так любит, что не может держать в себе. Ведь у самого Сынмина наверняка сердце по температуре напоминает льды в Арктике, и может он поэтому и мёрзнет постоянно — из-за невзаимности и глупой бесполезной влюблённости, разъедающей изнутри. Мысли за секунду улетучиваются, когда на груди он чувствует чужую ладонь. Кажется, будто под ней скрипит дверца, за которой — само сердце, старое и ржавое. — Оно у тебя тёплое, — шепчет Джисок, — и у меня — тоже. Сынмин теряется: прямо у себя в мастерской, среди знакомых до боли в глазах инструментов, рядом с ещё тёплой кушеткой и мягким пледом. В голове не укладывается. Как он, с его выстуженной кожей, может носить в груди греющее сердце и не чувствовать никакого тепла? Или, что более важно: он влюблён взаимно. В Джисока. Он падает на кушетку с громким стуком. — Сынмин-а! — смеётся Джисок, глядя на его лицо, застывшее в глубоком замешательсте с приоткрытым ртом и приподнятыми бровями. Кажется, ему нужно время. Много времени. У Джисока времени нет: с минуты на минуту придёт посетитель, а Сынмина к этому времени нужно будет привести в порядок и заставить трезво мыслить. — Эй, ответь мне, — просит он. — А то следующий твой клиент будет мой. — Почему это заняло четыре года? — не мигая задается вопросом Сынмин. — Оно заняло бы больше, если бы не моя мама. Джисок садится рядом и треплет Сынмина по волосам, всё ещё слегка неуверенный, нарушает ли его личное пространство. — Как тебя угораздило влюбиться? — по одному озвучивая каждый вопрос, застрявший в мыслях, Сынмин не отводит взгляда от Джисоковых пухлых губ. И эта концентрация счастья в человеческом теле из всех влюблена именно в него? — Ты себя не недооценивай, — вытягивает перед собой указательный палец Джисок, — спокойный, искренний и до чёртиков милый, как мне было удержаться? Сынмин позволяет себе улыбнуться — впервые с момента признания. И голова Джисока, приземлившаяся на его тощее плечо — ему наверняка там неудобно — добавляет уюта в приевшиеся стены мастерской. — А ты как понял, что влюбился? — спрашивает Джисок. — Подержал в руках твоё сердце. Тот не отвечает, только понимающе мычит и кивает. — Спасибо, что не за красивые глазки полюбил, — издаёт он горький смешок, — было бы обидно. — Я тебя своим теплом называл с тех пор, — откровение за откровением произносит Сынмин. — После тебя холод отступал на пару дней. Всегда. — Мама сказала, что я теперь должен тебя греть, — усмехается Джисок, перебираясь ему на коленки. — А я слушаюсь маму. — Прямо сейчас решил начать? — ухмыльнувшись, Сынмин обнимает его за талию. А потом — чувствует тепло чужих пухлых губ на щеках, лбу, веках и, наконец, губах. Так, что Сынмин наконец чувствует тепло, исходящее из его собственного сердца.***
— Что такое? Ты же даже не зашёл, — спрашивает Чонсу, хмурясь от непонимания. — Уверен, что там свои ключи оставил? — Да, они там, но заберу попозже. Мастер слегка… занят, — отвечает Гониль. Одного взгляда в окно оказалось вполне достаточно. Всё-таки, сколько бы люди не сомневались в этом, О Сынмин — тоже человек. И тоже с сердцем, удивительно тёплым.