Obsessio

***

      Шигараки ощущал себя чумой. Очень часто на самом деле. Разрушение было неотъемлемой частью его внутренностей, которое преследовало его в ночных кошмарах, без жалости прорывалось сквозь больную, мёртвую кожу, в самые крохотные поры, смешиваясь со здоровыми клетками, принося всему живому лишь страшную кончину. Он чувствовал себя убийственным вирусом, что должен всё исправить. А под исправлением он подразумевал пустые лица и унылое «Я больше не верю в Героев.» Пустоту в чужих сердцах он считал горячей.       Возбуждающе сладкой.       С ужасающими приступами безумия он сдирал кожный покров по крупицам, покрывая поломанные ногти огрубевшей эпидермой, ошмётками мяса, да нескончаемыми каплями тёмно-красной, гниющей крови, что отражалась в его тёмных глазах с полным отсутствием блеска жизни. Безумие было для него подобно единственному яркому свету жизни. Причуда разрушала его существо на молекулы, заставляя проявляться ощущению гниения изнутри, почти выблёвывая еле работающие органы от отвращения. Он умирал, чувствовал, что почти не дышал, но раз за разом вставая с кровати, он убеждался в обратном.       Надеялся на последний день с отчаянием утопающего, и он никогда не наступал.       Иной раз, он касался себя пятью пальцами, расчёсывал до небрежных, но глубоких царапин живот, чтобы только добраться до пульсирующего гниения и снова попытаться стереть с лица земли существование неправильного, существование сломленного в своей природе существа. Своё существование. И только для того, чтобы больше не расцарапывать свою плоть до разрывов и гематом. Чтобы не чесаться. Он чувствовал, что никогда не жил, если быть честным; лишь присутствовал среди людей, воплощал в жизнь неизменно окровавленные фантазии о смерти, о пыли и разрушениях. Наивно пытался дышать на одной ненависти, но без кислорода. И ненависть адреналином воздействовала на органы подобно наркотическому веществу, или дешёвому куреву, которое время от времени принимал. Он правда пытался глубоко вдохнуть полной грудью, делая якобы простое действие слишком болезненным, а потом с тихим смехом, который постоянно превращался в настоящую истерику, уродовал уже мёртвое тело, выковыривая всё ещё пульсирующие потроха пальцами, желая почувствовать хотя бы последние крупицы чужой жизни. Всё ещё тёплой, как солнце в самые тёплые дни зимы.       Согревающей.       Отчаянно пытался снова и снова устало наполнить себя свежим воздухом, пока в лёгких оставался лишь спёртый запах пыльной комнаты без окон, а ещё и спирт. Словно огонь проникал внутрь, преобразуя что-то обыденное в лишённое света пространство, заставляя отчаянно задыхаться и меркнуть от оглушающей ненависти в мертвецки тёмной пустоте зеркал.       Он задыхался, казалось, постоянно, а вместе с ним задыхались и окружающие, вдыхая его, наполненные болезнью, поры, коими он хотел заражать абсолютно всех. Чтобы все поняли его. Попробовали бы понять, что он — та самая чума и смертельный вирус, от которого не было лекарства. И остальные по-настоящему чувствовали это тоже.       Жизнь, иной раз, казалась совсем чёрной: космической пустошью, Чёрной Дырой, где исчезало абсолютно всё, что когда-либо было в нём. Несмотря ни на что эта пустошь совсем редко, но всё же мерцала разнообразными оттенками чего-то более экспрессивного, бойкого: с примесью алого — крови и его собственных глаз, с частичкой белого — волос его сэнсэя, его доброты, а также… Неизменно его тьма сияла ярко, всеми цветами радуги, как пламя Старателя или горящие праведным гневом глаза Всемогущего. В такие моменты, когда осознание его беспомощности, его непроглядной мглы затапливало разум, подобно убийственному цунами, он пытался выцарапать себе глаз. Потом, правда, скулил от боли, но продолжал видеть эти ненавистные краски. Через всего лишь мгновение, он разрушал вещи, как если бы был маленьким ребёнком, выл и скулил, как если бы был диким, смертельно раненным зверем: только бы выплеснуть ненависть на что-то, если под рукой нет кого-то. Он не мог скрыть неприязнь и болезненную одержимость, и, когда чрезмерно мучительная пелена проходила, он оставался один на один с разрушением. Которое он устроил сам. Лампа всегда мигала неравномерным светом, отражая свет в мириадах частиц пыли, из которых ранее состояли предметы его комнаты. А после, он стабильно старался выблевать эту агрессию и презрение к самому себе вместе с разрушенными мягкими тканями его организма, оставляя на полу неприятно пахнущую субстанцию из рвоты и кровавых ошмётков. Сворачивался клубком, не реагируя ни на что на свете. Пальцами расчёсывал шею до крови, до всё новых и новых шрамов, пока капли крови не смешивались с ничем, становясь пылью тоже.       И снова: лишь тьма, боль и разрушение. Таким всегда был Томура и он тоже знает об этом.       Иногда он пытался вспомнить что-то светлое и счастливое. Что-то, что было его настоящим детством, где не было насилия, не было одиночества и постоянного страха за свою жизнь. Страха или желания? не проснуться в один день, чувствуя, как гнилое тело наконец рассыпалось прахом по кровати, пока наконец-то не стало совсем пусто и безразлично. Но вот только он всегда был окружён темнотой, оттенками холодного, мрачным дыханием смертельной опасности, исходящей откуда-то из осколков его разбитого на кусочки бытия. Когда он бродил в потёмках, после окончательного разрушения своей жизни, пытаясь выбраться, найти тот самый яркий свет, за которым он бы пошёл, не раздумывая… Но постоянно приходил к одному — тупику, который был лишь ничего не значащей погибелью. Воспоминания об этом тонули в привычном мраке, в едва заметном страхе, в болезненных воспоминаниях, которые он запер на самый-самый прочный замок. Чтобы не вспоминать, позорно забыть то, что сломало его настолько сильно и без возможности на восстановление. Но и при этом, он не хотел забывать то, что сделало его самим собой.       Если быть честным, то он не видел света внутри своего разума. Даже если он попытался бы найти его в самом начале: были лишь яркие краски, которые падали прахом на могильные плиты, были ослепительными и весёлыми костюмами Героев. Которые в моменты опасности, в те самые жестокие моменты смерти, мгновенно теряли свои улыбки. Он разбирал их, словно надоедливый паззл, пытаясь понять — почему они улыбались. Постоянно — и скулы сводило от начинающейся тошноты. Лично и совсем безжалостно разрывал парочку-другую героев, делая мозаику из их посмертных лиц, пылающих агонией.       Шигараки всё не находил ответа.       Но уже после того, как с тихим и безумным смешком выдавливал прямо на окровавленный бетон более не блестящее глазное яблоко, да заставлял кости и мышцы оголиться под своим желанием, под желанием собственной причуды, чтобы он, наконец, увидел, из чего же на самом деле состоят герои. Номер триста девяносто второй состоял из человеческих оглушающе громких криков, тёмно-жёлтой желчи и мольбами о быстрой смерти.       Словно он обычный, ничем не примечательный человек. Не герой.       …Через пару месяцев, он пришёл к осознанию, что любил чужие глаза. Точнее, жаждет поглотить внутренний свет и сделать их пустыми, выдавить на тротуар и раздавить твёрдой подошвой ботинка.       Ещё Шигараки любил ломать. И ломал он мастерски, с придыханием на растянутых в безумной улыбке губах, с блеском нечеловеческого в глазах. С настоящим желанием Мессии пытался нести правосудие для тех, кто был не прав. Неизменно приходил домой и хвастался незаменимой яркой Планете, коим был Все За Одного, о том, как легко убиваются герои. Насколько эти бесполезные куски мяса слабы, созданы специально для Томуры, чтобы тот мог разрушить их напрасное существование. И он разрушал.       Правда, всегда было одно «но» — ему казалось, что сэнсэй намеренно заставлял его задыхаться в неудержимой ненависти ко всему живому, взращивал в нём нежные ростки ярости, чьи корни были глубоко у него в венозной и артериальной крови, давая понимание своей истинной природы. Вскоре, подозрения как-то незаметно исчезли, и он принял себя как настоящего Злодея, кто в будущем будет руководить толпами. Кто более не будет слабым и бесполезным, создаст мир, в котором за одиноким ребёнком обязательно придут.       Но, несмотря на серьёзные планы, выкрашенные в прекрасный бордовый, он всё также ненавидел людей — готовый с горящими глазами и дрожащими от возбуждения руками говорить об этом сотни и сотни, тысячи раз. Он ненавидел людей и жаждал всем своим еле трепыхающимся сердцем погибель каждому, потому что попросту нет ни одного человеческого создания, кто понял бы его. Замки над могильными плитами, таящие то, что скрывалось годами у него внутри, где-то между гнилыми желудком и селезёнкой, окутанными тайной полиорганной недостаточности, где-то в старом доме, над которым с неба сыпался пепел, покрывая светлые комнаты белым.       Всё это с пылающей агрессией разрушается под дрожащими пальцами, пока он не видит перед собой зелёный.       Если быть предельно честным, то после этого он начинает замечать совершенно необычный, а оттого и оживляющий свет внутри своего разума. Свет этот пылает в чужой зелени глаз, отражает в себе звёздное небо и сверкает тем самым стойким бессмертным огнём, на который слетаются все вокруг. Как насекомые, видящие лишь один источник света в кромешной тьме.       И даже Томура Шигараки может с отвращением к самому себе признаться, что и его это сияние привлекает не меньше.       За якобы слабым силуэтом Изуку Мидории, он видит тёплые оттенки самого Космоса и с дрожью в больном сердце пытается подавить невыносимое желание уничтожить. Как и всегда делает это с вещами, которые были вне его понимания. Которые должны быть лишь его. Сделать своим, похоронить под тяжестью промозглой земли, которую лично натаскает с заброшенного кладбища. Томура клянётся — безумно чешет-чешет-чешет до кровавых борозд шею, снова и снова вспарывая старые шрамы — он ничего не чувствует к маленькому герою.       Ничего.       Через пару-тройку дней, с равнодушием вырывая тёмно-зелёные пряди волос, так похожих на волосы Изуку, он задумывается, что он бы не скулил. Он бы смотрел яростно, держа язык за зубами, но ни за что на свете не произнёс ни слова. Пытается поверить своему собственному воображению и с удивлением отмечает, что ему так и хочется проверить.       Оставляя всё ещё горячее от свежей крови тело за спиной, он поднимает голову, смотря на тёмное небо. Капля воды падает ему на дрожащую ладонь, стекая на разгорячённый асфальт, становясь похожим на нежно-розовый лепесток сакуры. Глаза мужчины слегка расширяются, и он резко вдыхает свежий воздух, чувствуя странную пульсацию где-то в районе грудной клетки.       Как-то внезапно начинается весенний дождь.

***

      Уже как несколько недель (или это было всего лишь несколько дней назад?) зелёный цвет является его личным наваждением. Вечно в мыслях, постоянно пульсирует в недвижимом организме и заставляет центральный орган кровообращения удивительно резво качать кровь, сам пылает всеми оттенками зелёного, заставляя гнилую плоть двигаться почти с отчаянными попытками жить.       Он видит Светило ежедневно во снах.       С дрожью в израненных до кровавых корочек ладонях просит Курогири налить ему что покрепче, пытаясь хоть на миг забыться не в малахитовых глазах, а в золотистых тонах крепкого бурбона, неприятной горечью оседающего в пустом желудке. Но с каждым разом всё отчаяннее тонет, а потом, будто бы сторожевой пёс, охраняет единственное воспоминание о нём. После такого он кажется для самого себя слишком мерзким, но и оттого — возбуждающе решительным.       Настоящим Злодеем.       Руки дрожат у него теперь намного чаще, чем раньше. Оскаленные в уродливой ухмылке жёлтые зубы, непонятная ненависть где-то на дне зрачков: через мгновение зелёные листья папоротника превращаются в ничто. В пыль, скользящую между бледными пальцами, осыпающуюся куда-то на влажную землю. Это напоминает ему об Апокалипсисе, о приближающихся в ближайшем будущем разрушениях, о смертельном гниении прямиком из глубин его тела. Гнить он перестаёт только тогда, когда разрушает что-то живое, показывая всем вокруг — я гнию не один.       Ненавидеть всегда было легче, чем пытаться понять себя или кого-то — абсолютно без разницы. Это как оголить себя, оставить полностью без защиты, без щита, тут же потерять часть ХП в желании найти другую тактику, чтобы позорно проиграть уже после.       Неизвестность мучает его: включает в себя одинокую тайну мироздания, ответ на которую не смог бы найти даже Все За Одного — истинные чувства Томуры. Существуют ли они вообще или сгнили вместе с костями десятилетие назад? Ведь они скрывались за завесой из тьмы, спрятались внутри него, уходя вглубь по венам, останавливаясь внутри одной из еле функционирующих камер сердца. На самом деле, он не помнит своих переживаний, но одинокая фотография, лежащая в столе пыльной комнаты где-то в старом доме, над которым с неба сыпался пепел, заставляет его злобу подниматься над поверхностью. Он помнит жалобный крик, удар, они все рассыпаются и рассыпаются у его ног, слёзы и сопли, а дальше желание расчёсывать мёртвую плоть всегда пропадает. Потому что нет больше ненависти, лишь оглушающая пустота, нарушаемая обрывистым дыханием и дискомфортом, что проявляется лишь тогда, когда мелкие камешки впиваются в босые детские ноги.       Раньше, до нахождения своего личного Света, он бы, несомненно, замыкался в себе больше обычного, запирался в своей комнате и забирался в игровое кресло с ногами, смотря очередной летсплей. По-детски? Конечно. Но по-другому он никогда и не умел. В безразличных алых глазах отражались бессвязные картинки очередной компьютерной игры, отросшие волосы лезли в глаза, но ему всегда было на это всё равно. Тогда он думал. Обо всём на свете, что удивительно. Мыслей было очень много, они все кричали внутри черепа, пытаясь выдать именно себя за самое важное, за то единственное, за которое надо бы зацепиться и думать, решать, что делать дальше. Именно тогда, ему обычно в голову приходила спасительные рассуждения о смертях и пустоте.       Но сейчас стоит лишь пожелать, посмотреть в искрящиеся глаза-изумруды и Томура почти мгновенно успокаивается. Мысли замирают, словно он уничтожил их, пока Шигараки прикусывает сухую губу, делая её влажной от крови, закрывает глаза и хриплый, совсем непримечательный смешок вырывается откуда-то изнутри. Прямиком из разбитых в кровавые ошмётки лёгких.       С того самого дня их первой встречи, когда он в самый первый раз взглянул в большие удивительные глазки, разглядел в них океан из стремлений и страсти, Томуре кажется, что он медленно погружается в светлые и тёплые воды. Без остатка. Желает утопиться со всем отчаянием и желанием, произрастающим где-то в извилинах мозга — так, как он всегда этого хотел.       А ещё он совсем немного хочет, чтобы эти «грязные» сны с участием Мидории затерялись где-то под кроватью, в больших ошмётках пыли, которые навечно останутся там, потому что он никогда не любил убираться. Сновидения эти постоянно находятся у него под веками, вспоминаются настолько часто, будто бы он каждую свою короткую ночь проводит под тяжёлыми наркотиками, чувствуя их буквально постоянно. Он, словно бы это было в реальности, может представить эти обжигающе горячие грёзы, которые он бы никогда не хотел повторять. После них, он с нажимом проводит по лицу, сдирая немного кожи. Маленькие бусинки алого падают ему на штаны и невольное рычание вырывается из горла.       …И вспоминает, как с явным наслаждением разбивает чужую голову об стену. Бьёт. Ещё и ещё. С каждым последующим ударом сила возрастает, и он уже не сдерживается: хруст становится удивительно громким, а детские кости рассыпаются мельчайшими трещинами по черепу. Он может поклясться, что причинять боль другим — это не его любимое дело. Он лучше предпочтёт смерть боли… Но ощущая нарастающий жар, поднимающийся из самых глубин его кишок прямиком из его персонального Ада, он с ошибочным наслаждением украшает бледную стену чужой багровой жидкостью, раскрашивает её розоватыми оттенками пульсирующего от боли умирающего мозга, пока остатки уходящей в небытие жизни не отразятся в горящих первобытной жаждой глазах Шигараки. Пока глазницы не раскрошатся в костяной порошок, прилипнув к кровавой мешанине бело-серыми осколками, отдавая ему прекрасный, а оттого совсем безумный приз — белоснежный ореол чужих глазных яблок, почему-то совсем неповреждённых. Они смотрят в пустоту, более не пылают внутренним светом жизни и, наконец, осознав себя, Томура начинает ненавидеть.       Просыпаясь снова и снова, он осознаёт, что ненавидит себя. Потому что свет в сновидениях более не успокаивает Томуру. Потому что мальчишка, что учится на героическом факультете лежит мёртвым грузом перед глазами и всегда во снах.       А ещё, ему больше не нравится пустота в чужих глазницах.       Просыпаясь от очередного странного кошмара, его всегда тошнит. Он снова блюёт на пыльный пол возле кровати, сдавленно дышит и кашляет. В очередной раз он выплёвывает глазное яблоко из глотки и его тошнит снова. В мутной жидкости, состоящей из его ужина, крови и осколков чьего-то черепа, он видит болезненно бледное лицо с почему-то ненавистными алыми глазами. Галлюцинация исчезает через пару слишком долгих секунд, но он больше не хочет есть. Впрочем, как и спать…       Потому что во снах Светило неизменно разбивается об стену подворотен.       … Незаметно для самого себя, он оказывается рядом с многоквартирным домом довольно тихого района и неловко топчется рядом. Хмурится, а после запрокидывает голову назад, чтобы просто посмотреть. Через совсем небольшой промежуток времени, он позволяет слегка порочной ухмылке скользнуть по тонким губам, тут же скрыв её во тьме своего капюшона.       Спустя пять минут, он на месте.       Громко сглатывает, крадётся, словно бы уже решил украсть свой свет, а после неловко заглядывает в явно определённое окно, рассматривая напряжённую спину зелёноволосого подростка. Живого подростка, который не лежит сломанной куклой где-то в подворотне, словно сон Томуры продолжается и наяву. Он сосредоточен на считывании чужих движений, с абсолютной жадностью наблюдает за миловидным лицом, видит живые и полные яркой нефритовой вспышки глаза.       Томура вздыхает полной грудью, наконец обретя покой.       Странные опарыши беспокойства, снующие туда-сюда под его бледной кожей, тут же погибают, попросту перестают шевелиться и подавать признаки жизни. Для него — это странные чувства, но обычные, нормальные люди несомненно назовут их «спокойствием», даже немного «тоской». Они медленно вспарывают его живот приятным ознобом. Это нечто совсем иное, граничащее с приятным сном после лет непрекращающихся кошмаров и… Если Шигараки будет совсем уж честным (теперь уже окончательно), то он бы изучил данный феномен: с наслаждением оголил бы собственные внутренности, выпотрошил себе брюхо и внимательно так, стоя перед зеркалом, рассмотрел настоящую причину, которая точно кроется где-то внутри. Он уверен.       А ещё он уверен в том, что больше не хочет расчесать свою плоть до мяса. Он больше не чешется.       Мидория, как-то абсолютно незаметно и прямо в данный момент, превращается в кого-то важного и светит не хуже личного Магнуса. Кровь медленно пульсирует в венах, смешиваясь с густой ненавистью ко всему живому, неспешно преобразуясь в его личную и очень странную версию одержимости. Одержимости этим, несомненно, прекрасным ощущением, одержимости будущим героем. Почему-то закапывать останки прямо в мусор, оставлять еле заметные лужи крови на асфальте, которые смоет с лица земли первым же дождём, он уже не хочет. Точнее хочет, но не с ним. Как и гладить мертвенно-бледную и совсем ещё молодую плоть, приходить к той самой подворотне каждую ночь, в каждом своём безумном сне, что видит последнюю неделю, словно к собственному Храму, а после рассказывать гниющему не-в-одиночестве мальчику странно возбуждающий секрет о том, что никому они вдвоём и не нужны. Никогда. Но Шигараки с радостью будет помнить о нём вечность и ещё немногим больше.       Он рассказывает своему подсознанию истину, клянётся, пока оба находятся в луже крови…       Томура сонно моргает, выходя из странной задумчивости, предельно тщательно осматривает, как Изуку ходит по комнате и привычно бормочет себе под нос что-то особенное. Его комната сияет от ярких улыбок Всемогущего, заставляя упорно подавлять глухое, а оттого и разрушительное желание прикоснуться ко всем этим плакатам и фигуркам, чтобы только мальчик посмотрел на него, на Томуру, и видел лишь в нём свой свет.       Также, как и Шигараки видит в нём свой.       Он смотрит и через крошечное мгновение громко сглатывает, когда видит, как кудряшки мило щекочут покрытую веснушками шею и ему хватает воображения представить, как он безудержно прижимается носом к нему, как расчёсывает непослушные волосы и тихо уверяет мальчика-светило, что он не сделает больно. По крайней мере, старательно попытается. Он буквально может видеть свои мысли, где шевелятся его искусанные в нервных порывах губы, в то время как он пытается открыть глаза Изуку: личины героев тут же рассыпаются мозаикой в его глазах, падают пеплом на покрытую опарышами землю. Он бы провёл параллель с Богами, знакомыми многим с прошлых веков; указал бы на их бесполезность, как лишних шестерёнок в огромном механизме древних часов. Жадно представляет пустые глаза Изуку и то, что он возвращает себе потерянный блеск веры, но уже в Шигараки.       Вера в Томуру выглядит такой же возбуждающе сладкой, как и разрушения…       Мидория внезапно поворачивается лицом к тёмному провалу окна и безошибочно находит красные глаза, наполненные помешательством. Тотчас вздрагивает от ужасающего и привычного ощущения бессилия, с едва заметной ноткой замешательства. Хмурит тонкие брови в непонимании, выходя на небольшой балкончик.       Тут абсолютно пусто. Никого нет.       Тёмная ночь выглядит обычной.       Изуку неловко чешет затылок, и опускает взгляд вниз. Наивно пытается уверовать в то, что ему всего лишь показалось и это лишь ложь его не совсем здорового мозга. По крайней мере, он хочет в это верить. А ещё, он отчаянно не хочет видеть Шигараки рядом с собой, со своими одноклассниками. Потому что просто хватит. Все они достаточно настрадались от ночных кошмаров после U.S.J. и он просто хочет забыть беспомощность в глазах своих друзей. В бесполезных попытках забыть о живом ужасе, находясь рядом со смертельно опасным и настоящим злодеем, когда его внутренний стержень уверенности и героизма трескается и обрушивается пеплом всего лишь от безумия в тёмно-алых глазах.       Он заходит обратно в квартиру и занавешивает шторы, чтобы больше не видеть.       Томура же, смотрит на это с понимающей усмешкой, беззаботно свешиваясь с верхнего балкона вниз, смотря на знакомое окно, на проблески света из комнаты Изуку.       Привычно облизывает сухие губы, кусает их, пока шершавая кожица не оказывается у него во рту, а кровавый привкус — на языке. Уже будучи на земле, он медленно идёт по улицам, надевая на лицо руку Отца. Шигараки тихо ступает, оставаясь всё таким же опасным, сливаясь с самыми тёмными тенями, чувствуя себя Жнецом.       Одинокая мысль о том, как он ставит Деку на колени, создаёт для него личную антиутопию, где чёрная мгла подворотен лениво наполнят пустые улицы городов, начиная пахнуть спёртым запахом смерти, а в глазах единственного оставшегося Героя он будет единственным Злодеем.       Для их личного равновесия.       Руки сжимаются в кулаки где-то в карманах потёртой толстовки, кое-где покрытой уже засохшими каплями крови, и он устало вздыхает. Мысли иногда бывают такими сильными и сладкими, что он не может остановиться думать.       Через пару мгновений, из ниоткуда возникает тёмно-фиолетовый провал портала, и он без страха вступает в эту привычную, леденящую кровь тьму.       Привычно садится за барную стойку, задумчиво подпирает кулаком голову и заказывает стакан с алкоголем, чтобы подумать. Всё-таки, зелёный цвет явно становится его любимым, наравне с красным.

***

      Причуда Распада уже долгие годы ощущается Томурой, точно нелюбимый ребёнок — навязчивый, болезненный и ненавистный. Что-то, что жрёт все мысли одним присутствием, заставляет испытывать презрение. На самом деле, он брезгует чувство, постоянно связывающее его со смертью. Она пульсирует на кончиках пальцев привычным покалыванием и его мысли наполняются одним и тем же — «разрушением».       Правда, в последние недели поменьше.       Он чувствует, что стержни хрупких костей продолжают сгнивать у него изнутри. Они точно ломаются, прорываясь наружу: с каждым днём эта боль возрастает, и он может представить, как обломки выходят наружу, царапая изнанку мышц и кожи острыми концами. После таких мыслей он обычно хочет заставить мир исчезнуть в прахе, без сожаления утопить в боли. В боли самого Шигараки, которая копится в его органах уже очень много лет. Всегда как бы горько это не звучало.       В голове лишь трупы, желчь, кровь — она впитывается в их красные кроссовки, делая ещё более бордовыми — и обжигающе холодная пыль. Пустота. И самым последним, что он, Томура Шигараки, уничтожит — это Изуку Мидория. Обязательно увидит разрушающее строение вакуума, что сожрёт свет в тусклом нефрите знакомых глаз. А потом он подарит ему ненависть. Свою собственную, которая немногим позже станет их. Она преследует Томуру с начала времён, и он был бы готов поделиться тем единственным, что принадлежит только ему. Утопит мальчика в кровавых каплях и слезах: разрушит только внутренности, заставляя бесцветную оболочку жить для Шигараки.       И только для него.       Желание подобного, мысли об этом уже несколько очень долгих, нескончаемых недель ходят за Томурой по пятам. С их самой первой встречи снедают раздробленный психозом мозг и ему даже приходится думать: нет ли у Изуку причуды, позволяющей воздействовать на чужой разум. Тот будто бы следит за ним, не хочет отпускать одного ни на долю секунды и Томура решает следить сам. Беззастенчиво прячется за личиной обычных прохожих, скрывает себя под спасительной тьмой капюшона и постоянно смотрит, полностью разрушая своим присутствием личное пространство Мидории.       Хотя, можно ли его судить? Он всегда был одним сплошным разрушением и отсутствием морали.       Он привычно тянется к шее ладонью, нащупывает родные шрамы и снова чешет-чешет-чешет, пока не создаст слабый дождь из кровавой капели, скрывающейся под чёрной кофтой, окрашивая бледную кожу, лишённую прикосновений солнечных лучей. И через пару мгновений достаёт из кармана смятую фотографию и поглаживает её пальцами, заставляя белые трещинки привычно окрашиваться в бордовый.       Всё это ощущается так странно и правильно. Подросток в зелёном смотрит на него с нескольких фотографий, а теперь ещё и с большого экрана компьютера. Он считает, что правильно — это также то, что Мидория покрыт его кровью.       Больше ничей.       Он, точно загипнотизированный светом чужих глаз, сглатывает вязкую слюну, что смешана со сладковатым вкусом энергетического напитка, и криво улыбается фотографии в ответ. Мысли уже нескончаемым потоком заставляют его проваливаться в беспамятство, пока не начинает чувствовать нарастающую головную боль — у него никогда не было контроля над чем-то внутри, что вываливается в продолжительную мигрень. И сейчас его мысли хотят лишь Изуку. Личного Героя в собственном пространстве, который будет смотреть на него, будет личной хрупкой Немезидой зелёных оттенков в разрушительных объятиях. И его персональный Герой будет сверкать в его руках подобно Сириусу: невозможно ярко.       Нежный комок жажды разрастается с невообразимой скоростью, уже приобретая очертания неизлечимой опухоли с острыми краями, наполнившей всё его тело, разрушающей внутренности не хуже причуды. Слабость и желание смешиваются и ему остаётся лишь одно — оставлять всё новые росчерки розовых покраснений, неспешно переходящих в кровавые узоры на шее. Всё пульсирует, болит, безжалостно врастается в оголённые органы, нервы, мышцы непрекращающимся зудом и… — Спортивный Фестиваль ЮЭй начинается! Народ, а вы готовы? — голос Сущего Мика раздаётся слишком неожиданно, мгновенно вырывая мужчину из глубин своих мыслей.       Шигараки никогда не чувствовал себя настолько одержимым кем-то или даже чем-то, но смотря на поверхность экрана компьютера, где без промедления находит раз за разом конкретный силуэт, он снова и снова чувствует слабую пульсацию внутри, означающую что-то похожее на тоску.       Немного в сторону отводит мизинец, подальше от банки с энергетиком, пристально вглядываясь в светлые и радостные лица учеников ЮЭй, пока сам следует за ними из темноты комнаты. Шторы привычно занавешены, и он позволяет лишь большому экрану осветить своё худое лицо. Склоняет голову в сторону, из-за чего непослушные пряди тут же падают на глаза, скрывая воодушевление и странное предвкушение. Пусть и чувствует жжение в, уставших после бессонных ночей, веках, но продолжает смотреть. Неспешно делает очередной небольшой глоток ядерной жидкости и тут же зажмуривается: горьковато-сладкий вкус обжигает, спускаясь по пищеводу вниз. Он позволяет себе вглядеться в отражение и натыкается на собственные тёмно-красные глаза, напоминающие ему кровавые капли на сероватом, обожжённом солнцем, асфальте.       От сильного голода сводит желудок, и он даже может почувствовать, как желчь пробирается вверх по пищеводу.       На самом деле, в этом году Фестиваль ЮЭй интереснее, нежели в другие (Томура правда пытался скрыть тот факт, что он смотрел из искреннего интереса к будущим героям, к дракам, происходящим между ними, нежели из-за приказа сэнсэя или чего-то в этом роде). Он чувствует странное и непривычное ему смущение, потому что на этот раз там есть кое-кто очень особенный. Ведь где-то в толпе первокурсников, среди бесцветных, неинтересных лиц, ему удаётся выловить растрёпанные тёмно-зелёные волосы. Он тут же скрывает слабую ухмылку за аляпистой банкой с изображением какого-то популярного героя. Слегка посмеивается, когда неловкая мысль о том, что он бы попробовал яблочный энергетик, на котором, несомненно, будет изображено миловидное личико его любимого Героя.       Изуку будто бы кричит о невинности, об уверенном и светлом будущем, словно бы самый светлый Агнец в глазах Томуры.       Он бы с удовольствием принёс мальчишку в жертву своей темноте, чтобы попытаться изничтожить такие сладкие, но в то же время, оглушающе желанные чувства где-то в одной из камер гнилого сердца, да вот только страсть разрушать медленно и неспешно, по кусочкам, намного сильнее. Кожный покров, а следом за ним кровеносная и нервные системы, пока не покажутся нежные ленточки мускулов, скрывающие хрупкие и тоненькие кости. Он бы их…              Шигараки давится очередным сладким глотком напитка и глупо моргает, потому что мысли сразу же становятся противоречивыми. Словно бы он обманывает самого себя, показывая желание насилия, тогда как мысли разваливаются по частям: с одной стороны мгла и крах всего, что дорого Изуку, тогда как с другой совсем…       Всё идёт прахом.       Впрочем, как Шигараки и умеет — до отвращения и желчи, присохшей к разбитым губам, до беззакония и ужасающих своей жестокостью смертей.       До странной непривычной нежности и непреодолимой жажды прикоснуться, не разрушая.              Он внезапно дёргается как от пощёчины, ощущая сдавливающие тиски в груди. Вдох, другой, но дышать полной грудью не получается. А паника медленно захватывает рассудок, пока в голове — не совсем обычные рассуждения о Мидории, да смирительная рубашка, к которой ни прикоснуться, ни уничтожить. Он сам надел её на себя, чтобы собрать кусочки паззла обратно, чтобы составить цельную личность из раздробленного себя, из жестоких кошмаров, где свет гаснет, и он остаётся в полной темноте.       Без намёка на спасение.       Глаза быстро-быстро бегают по поверхности экрана, цепляя малейшие движения будущих героев, но ему это не нужно. Ох, конечно же не нужно. С отчаянием пытается убедить себя в этом. Лишь с яростью разрушить светлый образ мальчишки-света, созданный в голове с такой тщательностью, с такой ненавистью, переходящей в собственничество, что от себя самого тошно самолюбие берёт. Найти хоть единственный намёк на грязь, который перечеркнёт все его познания о свете и жизни в целом. Изничтожить странную нежность, вырвать это прямиком из, предавшей голову, грудной клетки.       Он наивно пытается убедить себя снова и снова, что внезапные мысли, где Изуку стоит на пустоши без будущего, окружённый ласковыми объятиями одного лишь Томуры вызывают странные позывы в груди от отвращения, а не от чего-либо ещё.       Банка энергетика разрушается под пальцами и капли сладкой жидкости беспрепятственно впитываются ему на штаны и кофту, но его совершенно не волнует. По-детски облизывает липкие пальцы, не отрывая взгляда от первого состязания, который транслируется на экране, пока он тянется внутрь себя, к ошмёткам собственной памяти, что ранее была лишь пустой, ничем не примечательной, а после — нежно касается кончиками пальцев груди, пытаясь создавать нечто иное, не похожее на него.       Это иное противоречит его собственным законам, противоречит Мирозданию его чёртовой Вселенной, где он явно является Главным Боссом игры с сюжетом, в котором выиграть нереально.       Он трясётся, будто настоящий псих, и с нарастающим восхищением, волнением смотрит в пустое личико Мидории, что идёт к концу поля. И Томуре уж точно не нравится, потому что его эмоции — это то, чего он никогда не хотел бы отнимать. — Ох, неужели тебя так легко победить, малыш? — Томура позволяет еле слышным словам сорваться с немного влажных губ, и он удивляется: голос звучит без хриплого придыхания. До странного мягко.       Непривычно.       Секунда — и камеру обволакивает пылью. Когда она оседает, он видит лишь тяжело дышащего Изуку, вытирающего пот со лба. С горящими глазами и кривой ухмылкой. — Изу-чан… — шепот и мужчина облизывается с каким-то ненасытным голодом и жаждой, представляя, каким непокорным будет мальчик в его руках, пока Томура не приручит мятежное существо к себе, точно одичавшее животное, с почти забытой памятью о доме.       Шигараки иногда чувствует себя Божеством, разглядывающим собственного Ангела, которому хочет оторвать крылья. За то, что посмел быть самостоятельным. За то, что он выглядит слишком невинно для покрытого жесткой коркой Мира.       Через несколько десятков минут, компьютер внезапно отключается. Монитор исчезает за пару долгих секунд, опадая пылью на и так грязный стол. Комната погружается в уже привычную абсолютную темноту. — Только я могу оставлять метки на коже Изу-чан, чёртов сын Старателя, — шипит злобной змеёй, в отвращении отряхивая ладонь. Это единственный звук, что нарушил оглушающую тишину.       Он точно никогда не будет любить героев. Особенно с причудой пламени. И льда.       А ещё, он уж точно не будет останавливать мстительные мысли. Лишь подкормит их бензином ненависти.       Сейчас же он громко сглатывает окровавленную слюну, с едва заметным удивлением промелькнувшим в глазах. Понимает, что рот наполнен кровью, а внутренняя часть щеки подозрительно болит.       Как глупо.       Он морщится от отвращения в первую очередь к себе, потому что понимает — узнай о его мыслях Все За Одного, насмешливой лекции не избежать. Ведь он идёт по стопам одного очень сильного Злодея, что тоже выбрал себе объект одержимости. Прямо-таки чувствует, как глубокий голос смеётся над ним, начиная называть «Настоящим Злодеем», который уж точно не отступит.       Но даже учитель его бы не понял. Настолько сильной привязанности, жаркого желания обладания, а потом вспоминает о Старшем и Младшем братьях, начиная успокаиваться.       Томура протягивает руку к новой банке энергетика, что с громким шипением открывается. Комната наполняется запахом ягод.       Он делает глоток и зажмуривается от удовольствия.       Мысль, что пришла ему в голову тут же пропадает, оставляя его наедине с темнотой и тишиной. — «Какие напитки Изуку нравятся?»       Внезапно, Томура хмурится и неловко чешет шрам, перечёркивающий губы. — Постойте, я назвал его Изу-чан? Это полная катастрофа.

***

      Томура, на самом деле, не планировал сегодня ничего ужасного. Особенно сегодня, особенно что-то связанное с его личным Героем. Только лишь уничтожить память об одном очень раздражающем убийце, превратить его идеалы в пыльное ничто, как он всегда умел. С радостью настоящего маньяка сделать из его черепа уродливое напоминание о его бессмысленности существования.       И похищение уж точно не входило в его планы. По крайней мере, не сегодня.       Он с милой ухмылкой, что прячется под рукой Отца, пытается убедить в этом Курогири, но когда видит раненного маленького Героя в чужих руках, после того как он победил Стейна, то попросту не может более удержать себя от неочевидного, совсем маленького приказа… И крылатое существо, совсем не похожее на человека, взмывает в воздух.       Герои вокруг кричат, паникую, видя почти полностью непобедимое создание, когда Ному осторожно (Томура желает так думать, потому что если в этом нет и капли правды — он лично и без промедления уничтожит существо, созданное сэнсэем, сотрёт в пыльное месиво, состоящее из кровавых ошмётков и пульсации едва ли живого существа) поднимает в воздух Изуку, впившись острыми когтями ему в плечи. Они за несколько секунд оказываются так далеко, что Шигараки не скрывает радости в глазах.       Никто более не спасёт молодого Героя, кроме Шигараки.       Ному летит на пределе своей скорости к Томуре, пока хозяин ждёт свой маленький приз на одной из крыш высокого здания, возбуждённо потирая ладони друг об друга.       Он представляет, каким хрупким и беспомощным будет мальчик в его руках, как Томура будет учиться искренне заботиться о ком-то. Как в его глазах будет медленно гаснуть свет надежды, пока полностью не исчезнет. Пока вновь не загорится при виде Шигараки и потом, наконец…       Всё разрушается одним взмахом катаны.       Ному одним бесполезным куском мяса падает на землю и проткнутый мозг свидетельствует о конце мечтаний. Розовая субстанция хлюпает от удара об землю и Шигараки вспоминает о тех, кто так же сдох под его прикосновениями. Мидория теперь находится не в заботливых руках Томуры, а в лапах Убийцы Героев, который спас мальчика от падения с высоты.       Он вздрагивает и с недоумением смотрит сверху вниз, где Стейн стоит еле живой куклой, покачивается, но держит в нежных объятиях удивлённую Немезиду.       Томура честно старается сдержаться, но обжигающе кровавая ярость застилает глаза и он более ничего не видит, кроме спины того, кто разрушил всё. Он выходит из себя, начинает царапать себе шею, чувствуя накатывающее смертельной опасностью безумие. Смертельной жаждой крови, направленная на того, кого хотел уничтожить всё сильнее с каждой секундой. Она подступает, обхватывает его гнилой череп, заставляя всё внутри пульсировать-пульсировать-пульсировать, пока не оголится уже его собственный мозг.       Чувствует затхлый запах крови и безжалостно рычит, бросаясь к ним, к своему Герою, пока нервничающий Курогири не раскрывает портал прямо перед Лидером, не заставляет упасть на начищенный до блеска пол бара.       Уверенность Шигараки тает на глазах и он разрушается. Позволяет своей причуде разрушать внутренности с такой скоростью, что сам пеплом опадает вниз. Разрушает всё вокруг, уничтожает в подзабытом психозе себя.       Бьётся головой об стены, обхватывает дрожащие плечи руками и настолько крепко, что оставляет синяки. Курогири исчезает во тьме коридоров, пугаясь до безумия сильной вспышки и больше не появляется, впервые и по-настоящему опасаясь за свою жизнь.       Мужчина рычит и с отчаянием в одержимом взгляде (нечаянно разглядывает себя в полупрозрачном отражении стакана), падает на колени и его впервые за несколько недель (месяцев?) рвёт прямо на остатки стекол. Он кашляет, туловище дрожит всё в новых и новых спазмах, пока желчь ненавистью выходит из организма, наполняя воздух неприятным кислым запахом. Его голос похож на сломанный в дребезги, но всё ещё функционирующий механизм, когда он хрипло смеётся, когда в ладони впиваются осколки стекла.       И ему, почему-то, не больно.       Раненное плечо простреливает привычной за несколько часов болью, но продолжает быть ничего не значащей проблемой, от которой он, как обычно, отмахивается. Поэтому он разрушает марлю пятью пальцами, часть своей кофты и оголяет повреждённое мясо, рассматривая алые узоры, стекающие вниз, к локтю. И вставляет в кровоточащую дыру грязный палец, покрытый пылью, пытается прочувствовать всю боль от собственного разрушения. Он тут же всхлипывает и трясётся от мерзости и гниющего изнутри желания снова умереть. Распасться пеплом, как и всё вокруг.       Хлюпающие звуки наполняют комнату, когда он глубже входит внутрь, желая понять — внутри он такой же гнилой, как и всегда, или же далёкий свет его личного Светила излечил не только внешнюю оболочку его существа. Надеется, что он не мёртв, что не умирает уже столько лет подряд. Надеется, что это очередная галлюцинация, вспыхнувшая в повреждённом мозге.       Остатки его кофты становятся тёмно-бордовыми, пропитываясь всё большим количеством крови, когда вены буквально пульсируют у Томуры под подушечками пальцев, выходя быстрыми струйками прямиком из проткнутого Убийцей Героев плеча. — Чёртовы герои. Блядский Стейн. Я убью их всех к чёртовой матери, блять. Убью. Убью… — тихая истерика наполняет его сорванный голос.       Он дрожит, будто маленький ребёнок, прижимает к груди колени, начиная раскачиваться из стороны в сторону. Пытается удержаться на узком канате своего здравомыслия, отделяющим его от падения в чистое безумие, что накатывает на него волнами, почти что цунами. Разрушать всё вокруг себя всегда было стезёй Томуры, даже когда дело касалось его самого. Собственной причуде всё равно кто друг, а кто враг — она разрушает внутренности самого Шигараки, покрывая пустой сосуд пеплом; с безразличием заставляет врагов падать на мокрую от крови землю. И эта самая причуда пульсирует от дикости, от невыносимого желания попытаться спасти Изуку от неправильного влияния грязных героев, пытающихся его развратить.       Шигараки и его органы трепещут от волнующих разум слов, где он с особой нежностью укажет мальчику-светилу на одинокое место рядом с собой и скажет, что всегда будет рядом и правда-правда сможет защитить одинокое сердечко Изу в своих разрушительных ладонях. Что он будет рядом буквально до скончания времён и неловкий подросток будет сиять, наполненный Солнцем своей внутренней силы, своих планет, пока они будут стоять на осколках старого мира, который Томура лично воссоздаст заново. Только уже из пепла, буквально из ничего. Он обещает.       Его язык скользит между пальцами и он слизывает сладкую кровь. Живую и совершенно точно — тёплую. И он не может поверить, что это — его.       Поэтому, Томура с ещё большим желанием представляет, что в нём есть частица Мидории.       И только его.       Так даже более возбуждающе, настолько восхитительно, и злодей позволяет себе потеряться в возбуждающих фантазиях, пытаясь только не чувствовать одиночество, наполняющее каждую иммунную клетку в организме. Снова разрушая, вновь подчиняя воле мглы, состоящей из раздробленного на куски разума и из сошедшей с ума причуды…       Он не понимает как, но оказывается в своей комнате. Она наполняется звуком хриплого дыхания, когда воздух становится гуще, будто бы тяжелее. Его жадные глаза фокусируются на расклеенных по периметру пустой стены фотографиях. Это, разве, ненормально? Желание быть всегда рядом, поддерживать и незримо защищать. Ведь Томура правда скрывался, пытался быть вежливым и хорошеньким, чтобы получить как можно больше. И у него получалось быть настолько скрытным и незаметным, что коллекция растёт и по сей день. Ребёнок в нём дрожит от радости, когда он получает то, что хочет. Кого хочет.       Томура всегда был жадным до тех вещей, которыми считает своими. До хмурого, едва заметного изгиба бровей, до горящих в алом пламени глаз, да нервной дрожи в непокорном голосе. Он всегда чувствовал себя слишком ярким в своём гневе, в своём собственничестве ко всему неживому (у него никогда не было кого-то живого в своём распоряжении). И только эти странные, горящие угли его упертости помогали стать более уверенным в том, что только он сможет защитить свою собственность, свой собственный предмет одержимости.       Прямо как и сэнсэй.       Он с наслаждением прикрывает глаза, когда представляет, как его Изу-чан будет в безопасности рядом с ним. И в его зелёных глазах, отражающих бесконечную звёздную пыль, покажется внутренняя пустошь самого Шигараки, когда он отдаст Мидории своё мёртвое сердце и просто попросит сохранить его в своих ласковых, покрытых шрамами, руках. А то, что у его подростка могут быть нежные ладони, он не сомневается. Ведь он сам, лично, создаст вокруг них пыльную бурю прямиком из своих внутренностей, чтобы он понял его, Томуру.       Мужчина слегка трясёт головой и зажмуривается, когда непокорные голубые волосы падают ему на лицо. Медленно приходит в себя после очередного разрушительного психоза, который приносит ему новые вспышки беспамятства. Он ненавидит их, правда. Но после обретения веры в одного конкретного Героя, они стали происходить как можно более редко. «Почти» незаметно. Изуку становится для него тем самым антидепрессантом, от передозировки которого хочет попросту перестать существовать, умирая в насыщенной боли.       Потому что Изуку заслуживает знать, что он может сделать для Злодея.       Его глаза неспешно наполняются сознанием и он с раздражением идёт в ванную, когда ладонь тянется к шее в привычном, но совсем немного подзабытом жесте. Просто поглаживает шрамы, не желая расчёсывать и снова чувствовать кровь между пальцами. Томура слегка прикусывает внутреннюю часть щеки, когда тянется за спиртом, чтобы обработать окровавленную дырку в плече. Боли сейчас он не ощущает почти абсолютно, лишь призрачное желание, сладкий шанс сказать самому себе о том, что милый Изуку станет его. Он сам захочет быть рядом. Успокаивает себя отчаянно вглядываясь в зеркальную поверхность на своё отражение, почти не чувствуя себя в порядке.       Шигараки обещает это себе на мизинцах, словно ребёнок. Становится немного лучше.       Мальчик должен быть рядом с ним и он решает сделать всё, даже если это означает полное разрушение мира по небольшим камешкам, чтобы только этот несправедливый и неправильный мир сгорел в огне своей уродливости, пока он не притянет в свои неловкие объятия кого-то такого светлого и невинного, как Изуку. Как того, кто может ощущаться его настоящим Героем.       Томура только сейчас понимает, что его идеология становится, до мельчайшего совпадения угла мозаики, похожей на Убийцу героев. Из-за осознания, он тихо, даже истерично смеётся.       Спустя пару минут, он слегка ухмыляется себе болезненно бледному отражению в зеркале и подносит дрожащий палец к губам. Его улыбка становится нежнее и он сам удивляется, что умеет так. — Ты только молчи… Уже совсем скоро он будет рядом…       Шигараки позволяет себе надрывный кашель, сплёвывает окровавленную слюну в раковину и выпрямляет плечи, выглядя предельно гордым собой. Улыбается шире и счастливее, как могут герои. Как умеет Изу-чан.       Как, специально для Мидории, научился и он.

***

      Изуку Мидория, на самом деле, довольно хрупок, что ненавидит признавать даже для самого себя. Особенно для самого себя. Ненавидит говорить о явной депрессии, что въелась в его существования с самого детства, о возможных признаках ПТСР, которые никогда не покидают его мыслей. Они уже очень давно являются неотъемлемой частью его пламени, без чего он чувствует себя абсолютно пустым. Ненавидит свою сущность и пытается не плакать от осознания того, каким сломленным и одиноким он себя чувствует.       Но это только иногда. Не совсем часто, но такое происходит. Блеск в его глазах меркнет, оставляя затягивающую пустоту, подобно трясине. Без возможности на спасение.       Сейчас такое стало происходить намного меньше, потому что он больше не один. У него есть хорошие друзья, отличные учителя, которые не смотрят на него сверху вниз.       Он может сказать, что такой жизни он ждал, постоянно выпрашивая в подарок на О-сёгацу быть кому-то нужным.       Изуку со смущением признаётся отражению в зеркале, что его пугают тени, яркий свет и громкие взрывы. Что он, несмотря на хороших людей вокруг, не может рассказать об этом никому-никому, только травмированному себе. Также его больше всего на свете пугает невозможность почувствовать себя всесильным. Всемогущим (он смеётся над маленьким каламбуром и тут же немного гаснет). Несмотря ни на что он пытается быть ослепительно ярким светом, потому что на его плечах слишком много ответственности и силы, чтобы можно было просто игнорировать: поддерживает всю тяжесть мира собственными руками, покрытыми шрамами, словно Атлант. Желает быть хотя бы впервые в жизни полезным.       Потому что, впервые в жизни, он может это сделать.       Желает быть ещё более несокрушимым, чтобы всегда побеждать. Чтобы другим не пришлось делать эти усилия вместо него.       Он довольно-таки часто улыбается. Пробует растянуть губы в милой улыбке, доброй усмешке. Улыбается маме, улыбается одноклассникам и самым близким друзьям, даже Каччану пытается улыбнуться, пока не получит порцию очередных взрывов в лицо, опаляющих брови и ресницы. Чтобы только не пугать всех своими личными страхами, мыслями. Чтобы только не расстраиваться от невозможности расслабиться даже в такой лёгкой вещи как улыбка.       В последнее время он боится. Панически отшатывается от темноты, словно бы там вот-вот появится существо, что утянет его в царство насилия и боли. Словно оттуда выйдет его личная головная боль, Томура Шигараки, и заставит вновь и вновь вспоминать о том злополучном дне. Будто ежедневных кошмаров не хватает — мужчина явится наяву и разрушит всё снова, превращая всё вокруг в пыльную бурю многочисленных страданий.       И когда она утихнет, останется лишь пустошь.       В кошмарах Мидории всегда было темно. Просто какие-то из них немного темнее. А ещё наполнены алыми глазами и сейчас он бы хотел понять, чьи они: Шигараки или Каччана?       Здесь, во тьме его грёз, никто не двигается. Силуэты стоят неподвижно, и он даже может разглядеть в них лица одноклассников, мамочки, учителей или просто людей, которых он встречал в своей жизни. И ни один из силуэтов не теряет панического выражения лица. В глазах смирение, словно бы смерть предпочтительнее, чем вечно сгнивать в окружении разрушений.       Стоят почти спокойно, без единичных признаков борьбы.       Ведь и здесь Изуку никого не сможет спасти, как бы не старался.       Никогда.       И эта беспомощность осыпается пылью эмали прямо во рту.       Спустя минуты, недели или года, проведённых в этом мире, горизонт начинает трескаться, рассыпаться пеплом, и он может видеть чью-то кровь, стекающую по небосклону вниз. Стремительно. И смирение, снова и снова возникающее на чужих лицах, преобразуется в отчаяние. Все гниют вместе со всеми и опадают ничего не значащими частицами прямо на не тронутый чужой причудой асфальт. Оставляют после себя лишь лужу густой крови, исчезая так просто и быстро, словно за этими кровавыми каплями никогда и не стояла личность.       И тогда Изуку кричит. Громко, со слезами на глазах. Падает на грязную землю и обнимает себя, вцепляясь в ноющие рёбра, желая оставить на них пару-тройку трещин. — Двигайтесь, прошу вас! Почему вы… Стоите? Почему вы все просто смотрите, когда людям нужна помощь?! Что мы за Герои, за люди, которые не могут помочь тем, кто в отчаянии и просит помощи? Почему вы не можете пошевелиться от страха?! — он кричит. До кровавой пены у рта сдирает глотку, пока пытается заставить хоть кого-нибудь двигаться. — «Почему я не могу?»       Пытается заставить двигаться хотя бы себя.       Другие вязнут во тьме, пока от Изуку исходит яркий Свет.       Он защищает, согревает остальных, всё ещё оставшихся в живых, но его руки тоже трескаются. Он видит, как по коже расползаются трещины, оголяя мясо и мышцы. Как он теряет руки, а после вскрикивает от боли.       И в ужасе распахивает глаза, понимая, что находится дома. В своей комнате, в своей кровати и со стен на него смотрят множество плакатов с Всемогущим. Символом Надежды.       После таких снов, он обычно очень медленно переворачивается на спину, замечая, какими мокрыми являются его простыни и подушка. Тусклые глаза безразлично скользят по тёмному потолку и через долгие часы ожидания, он видит первые лучи солнца, нарушаемые тьму его горя и одиночества.       Во тьме он хоронит себя, не в силах подняться.       Глушит непрошенный всхлип ладонью, трясётся вновь и вновь, прикрывая опухшие веки холодными от страха руками. Тихо плачет, пока что-то внутри него рассыпается пеплом и тянет его обратно во мглу. Тянет в сон, где он ничего не сможет сделать.       Опять.       И так происходит снова и снова, в одной и той же бесконечной последовательности.       Изуку позволяет беззвучному крику сорваться с обкусанных в нервных стенаниях губ, пока сам жмётся лицом в подушку, пытается оставить синяки на своих мускулистых и шрамированных предплечьях, пока на них не появятся красные следы.       Пока в глазах снова не появится привычный всем блеск, и он не откажется от ненавистной слабости, в надежде забыть о бессмертных травмах, причинённых красными глазами.       А потом он чувствует тошноту, но уже от самого себя.       Ему всегда было интересно, почти с самого его рождения, каково это — быть настоящим Героем. Справляться с тьмой общества, спасать чужие жизни, видеть улыбки, видеть смерть, но… О последнем Изуку никогда не думал. Он очень редко позволял настолько чернильным мыслям проникнуть в голову, пока сам, лично, не столкнулся с несправедливостью мира, с увечьями на телах близких, с почти что смертью дорогого учителя, который был единственным, спустя долгие годы его жизни, кто его понимал и принимал. Он боялся снова открыть глаза и появиться в мире, где нет помощи. Где он не может помочь никому, лишь в ужасе смотреть на всю несправедливость мира.       Как и все люди из его сна.       Поэтому, он учится двигаться, несмотря на ужасающую боль в сломанных костях, покрытый болезненными гематомами. Пытается не думать о личных демонах, почему-то всегда имеющих алый цвет глаз.       И еле слышный голосок ребёнка в его разуме лишь надеется, что этот сон не будет вещим. Он никогда и не верил в такие вещи, но, рассматривая еле заметные шрамы на плечах, оставшиеся от Ному после инцидента в Хосу, он снова смотрит на лица одноклассников. С беспокойством. Не уверенный, смогут ли они двигаться с таким же отчаянием, как и он. — «Имели ли мы когда-нибудь настоящее представление о том, что значит быть Героями? Быть центром чьей-то вселенной и бросаться в самое пекло Ада с возможностью умереть? Спасать других ценой своей собственной жизни? Имели ли мы хотя бы крошечный шанс остаться детьми намного дольше?»       И смотря на синяки под родными глазами от бессонных ночей после того самого дня, он понимает, что никогда и не имели этот шанс, растоптанный чужими ногами в красных кроссовках, так похожими на его собственные. Его одноклассники, друзья, восхитительно сильные, и он позволяет мыслям о ступоре уйти полностью, потому что сейчас не время умирать.       Они так молоды.       Пытается принять тот факт, что он перестаёт быть ребёнком. Довольно давно перестал на самом деле, когда принял решение заботиться о матери, когда рядом не было твёрдого плеча отца, когда он со стойкостью и уверенностью скрывал от матери всё новые увечья на теле, чтобы только она не переживала за него и была горда его силой, его мужеством.       А Шигараки был просто тем, кто уничтожил маленький шанс надежды, горящий у него в сердце, и с безразличием истинного злодея вырвал мышцу из грудной клетки. Сон наяву такой же ужасный, как и вся жизнь после.       Поэтому не верить в подобные сны не может.       И именно поэтому, он желает возродиться из пепелища бессилия, встав на ноги. И уже без страха. Потому что теперь уже ему есть кого защищать. И кто защитит его в ответ.       Зеленоватый Свет в его глазах снова вспыхивает решимостью, и он горит.

***

      Шигараки никогда не сдаётся. Все вокруг знают это настолько кристально ясно, что Курогири не может сдержать обречённого вздоха, вырывающегося из призрачных лёгких: он тот, кто с яростью бросится в очередной бой и выйдет победителем, кто играючи пройдёт очередную миссию в игре. Почти без потерь. Тот ещё стратег, тот ещё ненавистник самой концепции проигрыша.       Поэтому, когда квартира Мидории пустует и он не видит пухленькую фигуру Мидории-старшей, Томура забирается к нему в комнату, и наконец чувствует пульсацию жизни в венах. В восторге читает каждый чёртов дневник, наслаждается чужими такими откровенными и восхитительными мыслями, но до сих пор ощущает себя чумой: он вторгается в Изуку ядом, желает изучить влияние своего яда на него. Часто ощущает на себя яндэре, иногда самым странным на свете вором, и немногим реже — ошибочно безумным и одержимым Злодеем, который просто свернул не на ту дорогу, потому что более не чувствует желания разрушать. Лишь покорно впитывает и создаёт в голове сладкие образы своего личного Героя.       Он касается чужой, совсем немного влажной постели (ему тоже снятся кошмары?), ощущает слабый запах пота, горя и слёз на подушке. Вдыхает полной грудью и впитывает всё это внутрь себя.       Томура довольно-таки часто хочет схоронить Изуку внутри. Заставить быть вместо органов, вместо сердечной мышцы: быть тем самым внутренним стержнем, внутренней силой, которой ему так не хватает. Чтобы тот был всегда-всегда рядом и никогда — в другом месте. Полностью подконтрольный только ему, только жадному до своего Шигараки.       И… Если быть честным, то иной раз у него в голове возникает непрошенная мысль. Такая странная в своей сути, но в то же время очень пряная: а не зависим ли Все За Одного, его любимый сэнсэй, от своего брата так же сильно, как и Томура от Изуку? Он пару раз слышал историю Доктора о возникновении причуды Один За Всех, о безжалостной охоте его почти-что отца. И хотел верить всеми фибрами гниющего тела, что он такой же невыносимый в своей одержимости удержать младшего брата рядом. Сможет ли Он когда-нибудь понять своего преемника, Томуру, и принять их его странные желания?       Сенсей тоже хочет, чтобы его младший брат был внутри него, чтобы вечно заботиться, чтобы показывать, как мир вокруг них разрушается и они ничего не может сделать? Полное бессилие. Полный контроль.       Два таких беспомощных и маленьких… Шигараки уверен — они бы оба защитили своё. Особенно, Все За Одного.       Он много думал. Если честно, то намного больше, чем постоянно. Пытался скрыть одержимый взгляд, бросаемый на любого, кто лишь единожды упомянул имя Изуку; отчаянно пробовал сделать вид, что ничего не произошло и, представляя разговор тет-а-тет с Мидорией, сразу же терялся.       Что он, Злодей, может сказать ему? — «Я твой главный фанат. Будь ты про, то не пожалел бы никаких денег на твой мерч!» — (конечно, придурок. Самый главный фанат — Злодей? Сразу же получишь по лицу.) — «Не одолжишь ли ты мне свою жизнь? Навсегда?» — (бежит и спотыкается. Надеюсь, что не улетишь от прицельного удара в пах.) — «Ты будешь рядом со мной добровольно или мне нужно взять тебя силой?» — (он тебя даже не знает, Томура. Интересно, после какого слова он лишит тебя чувств? После «рядом» или дослушает твои любовные изречения до конца, а потом тебя скрутит полиция и отправит в психиатрическую больничку?)       И ему постоянно приходится сглатывать вязкую слюну, перемешанную с желчью разложения во рту, пока пытается не выглядеть слишком уж безумным в глазах остальных членов Лиги Злодеев.       Он просто хочет Героя. Это уже странно. Хотя, Тога же тоже любит, но… Не так. Он правда чувствует.       Поэтому, когда Томура видит одиноко стоявшего в толпе Изуку, прямо посередине торгового центра, он внезапно понимает. Он больше не в силах контролировать свои порывы, поэтому делает то, что делает всегда в моменты, похожие на разрушительный психоз: безрассудно действует. — Хэй, так это ты, Мидория с Фестиваля ЮЭй? — ладонь удивительно ласково касается чужого плеча и подросток, удивительно, не чувствует себя в опасности. Не чувствует жажды крови, не чувствует смертельного ужаса, поднимающегося изнутри. Потому что Шигараки не хочет убивать. Он едва сдерживает навязчивое желание уткнуться в пушистые и явно мягкие волосы Героя. Хочет, чтобы он стал заменой кислорода. Хочет вдыхать-вдыхать-вдыхать, пока голова не закружится от сладкого аромата. — Д-да, это я… — Изуку неловко мнётся, не совсем понимая, почему низкий и мягкий голос звучит довольно знакомо.       Мидория медленно поднимает голову и тут же застывает под горящим странным блеском алых глаз. Застывает, напуганный больше нервной (?) улыбкой, нежели чем-то другим. Потому что безумие, что видел он один-единственный раз всего несколько месяцев назад почти полностью отсутствует. — Т-томура Шигараки? — его голос звучит взволнованно, до стыдного неуверенно, словно бы Шигараки полностью потерялся в безумии и теперь его не существует. Хотел бы Изуку сказать, что обознался. Правда хотел. Потому что от обычных злодеев можно ожидать всего плохого, но не от Томуры, который смотрит на него настолько… Настолько, что дыхание сбивается.       Он чувствует, что тонет. Мидории стыдно, но он так запутался, ему так тяжело сейчас, что взгляд теряет фокус. С удивлением замечает, что щёки становятся влажными от слёз. Он плачет перед злодеем, чьё лицо постоянно напоминает ему о слабостях и кошмарах, о невозможности спасти всех и каждого, даже ценой собственной короткой жизни Изуку.       Паническая атака. Подросток знает это привычное чувство беспомощности, которое заставляет его дрожать, заставляет хватать ледяной воздух широко распахнутым ртом, заставляет сходить с ума от страха и надеяться, что он позорно не упадёт прямо в руки Шигараки.       Он правда был уверен, что они всё решили. Его одноклассники, все они, когда неспешно, но с отчаянным желанием, переставали видеть кошмары о U.S.J… Что вышли из этого подвешенного состояния все вместе, но сейчас… Страх, оказывается, остаётся и никуда не уйдёт. Он будто бы никогда не сможет перерасти этот дикий ужас. Он никогда не сможет избавиться от ощущения бесполезности.       И сейчас, стоя рядом с Томурой Шигараки, он тонет в своих страхах, не в силах уйти и спасти кого-то. Даже себя.       Особенно себя. — Эй, блять! Что происходит?! Погодь, успокойся, окей? — Шигараки выглядит сбитым с толку и это так невинно, что Мидория еле сдерживает истеричный смех. — Я… Так, стоп. Пойдёшь со мной, и никто не пострадает, понял?       Неуверенный кивок головой и Томура совсем немного расслабляется. Пусть он и до последнего не понимает, что вызывает у Изуку такой панический ужас. Будто бы это не он может с наслаждением разрушать целые дома, чужие жизни.       У Мидории в мыслях лишь грязь-грязь-грязь и полная беспомощность, прорывающая путь наружу прямиком из вен.       Он настолько погружается в свои мысли, настолько желает просто исчезнуть, что совсем не замечает ни удивлённого вскрика Урараки, ни её испуганного взгляда и дрожащей руки, которая тянется к телефону.       Он ничего не помнит.       Зато помнит, как нежно Шигараки умеет прикасаться к его шрамам, как ласково может шептать что-то ему на ухо под прицелом расфокусированных зелёных глаз, как с заботой переносит через портал.       А после, съедает его свет.       Когда Изуку открывает глаза, он понимает, что это не его комната. Это не детская комната Каччана, не комната его мамы.       А ещё, у него странные ограничители, что полностью блокируют его причуду, врастают прямо в кости железом. Он больше не чувствует силы. Но чувствует задумчивый взгляд и с удивлением понимает, что это Шигараки. Странный, предельно пугающий Шигараки, ещё больше похожий на психа, чем обычно. Он сидит прямо на пыльном полу перед ним, и его глаза изучают. Но без привычной им двоим ненависти. Будто бы Изуку что-то важное и особенное, а Томура… Томура просто учится смотреть. — Ты кричал во сне, — тихо замечает Томура. Его глаза сияют слабым светом, в котором нет и намёка на ненависть. Словно бы за личиной безумца прячется совсем другой человек. — Моё имя. Я тебе так противен?       В голосе у мужчины сквозит обида. И Мидория сжимает зубы, потому что не может понять, как Шигараки не может осознать его страха. Словно бы он не помнит окровавленных ошмётков плоти триста девяносто второго, что с безразличием схоронил в мусоре. Словно даже представить не может того, как много ночных кошмаров было у людей после него: они так быстро повзрослели и приняли очевидный факт, что им попросту повезло, но в любой из следующих раз каждый из них может быть похоронен под бетонной плитой. А может быть выпущен пеплом по воздуху, будучи сожжёнными, точно Феникс, но уж точно без возможности на воскрешение. — Что я здесь делаю? Зачем я тебе? Почему именно я? — голос Изуку срывается, и он отшатывается, прижимая дрожащую ладонь к губам. Плечи напрягаются, а взгляд наполняется едва различимым пламенем праведного гнева, зелёными искрами Света, отчего Шигараки цветёт, будто только сейчас до него доходит волнующая мысль, что подросток и без причуды — Светило.       Томура задумывается и делает осторожное движение, совсем потеряв себя в глубоких чувствах: костлявой ладонью проводит по руке Мидории, пытаясь помочь расслабиться. Подросток дёргается, но не отстраняется более. Лишь понимает, насколько был напряжён: почти порвал ткань одеяла, а после почти осознал, что даже без причуды он силён. — Потому что ты мой Свет и я хочу его для себя, — злодей лениво шепчет, а после, совершенно неожиданно и невинно, касается обкусанными губами костяшек пальцев, ласкает уродливые пальцы. Шигараки готов мурлыкать подобно большому коту, когда он касается грубых шрамов. Как будто он хочет залечить их; как будто имеет полное право говорить такие вещи своему врагу.       Изуку замирает, ещё больше напоминая маленького кролика, пока мир внутри него трескается, разрушается пылью, оставляя после себя лишь нежность, осторожность, оставляя после себя прикосновения двух, трёх и даже четырёх пальцев.       И ни разу — пяти.       Он готов кричать, плакать, снова рассыпаться, но уже не от причуды Шигараки — от его лживой любви, но понимает, что щёки слегка краснеют, а сам он не может уже верить чему-то. На него никто не смотрел так. Он никогда не был достоин подобного взгляда. Они враги. Но сердцу как-то всё равно: разгоняет кровь всё быстрее, на что он лишь шипит, чувствуя, как глаза и нос начинает щипать. Возможно, от осознания своей беспомощности, будто бы он — настоящая куколка Деку, а возможно — он просто пытается ни думать, ни считаться с лаской, потому что давным-давно решил быть недостойным.       Возможно, потому что перед ним — прирученный злодей.       И с этим можно работать. — Томура? Я могу тебя так называть? — смущённо спрашивает подросток, и ведь даже не лжёт, что смущён. Его дрожащие пальцы скользят по лицу Томуры, поглаживая каждый шрам, каждый, чёрт возьми, миллиметр шершавой поверхности белого полотна кожи. Тот под его пальцами лишь зажмуривается и едва ли не мурлычет, потеряв связь с реальностью. Потеряв себя в одержимости чужими ласковыми руками. — Ты странный. Пугаешь меня даже больше, чем обычно. — Пугаю? — Шигараки пытается взволнованно встрепенуться, но только приоткрывает правый глаз не в силах бороться с ленивым ощущением тепла в гниющем теле. Он будто бы наконец живёт под личным Солнцем. Ощущение гниения медленно сходит на «нет» и ему становится легко.       Они смотрят друг другу в глаза около минуты, но не находят чего-то, что искали там. Каждый видит кое-что, но никогда не сможет объяснить причину почему это его не пугает.       Мидория лишь пережидает новый внезапный приступ ужаса и ненависти, пытаясь не выглядеть так, будто прямо сейчас умрёт от пустоты, от волнения, убивающих его изнутри. Как там его друзья? Ищут ли его?       А потом успокаивается, ощущая странную пульсацию в груди. Словно бы Один За Всех рядом. — Да.       Томура лишь очарованно вздыхает и тянется-тянется-тянется к нему, снова видя в нём личное Солнечное Светило и греется в ярких лучах чужих поглаживаний. Приятных поглаживаний. Словно бы никто и никогда даже не думал дотронуться до него.       Изуку давит довольную улыбку, почти мгновенно теряясь в чужой ласковой и явно не убийственной натуре. Если такие странные отношения смогут спасти чужие жизни, жизни его близких друзей, он готов подвергнуть свою жизнь риску быть убитым. Чтобы только другим было не больно.       Чтобы только другие смогли спастись.       Он не собирается принимать поражение, не собирается бросаться с головой в ужас и страх, как это было в первые минуты. Нет. Изуку Мидория будет величайшим Героем в истории и такие трудности не напугают его.       Потому что он более не чувствует себя одиноким. — Когда ты не выглядишь готовым убить меня или… Или кого-то ещё, ты выглядишь мило..? — Изуку совсем слабо, только кончиками губ улыбается, надеясь, что злодей не будет оскорблён таким словом, как… Мило. — Мило? — у Томуры загораются глаза, и он прижимается ещё ближе, почти в отчаянии, отбросив всю паранойю куда-то под кровать, прямо в пыль. — А мне нравится, когда ты меня трогаешь… Мило.       У Шигараки горят глаза, а у Мидории — идея в голове, надёжно спрятанная где-то в корне причуды.       Железные наручники вплавливаются огнём в нежную кожу его рук, но он пытается уверовать — он силён даже без причуды. Всё-таки, такие, как он — никогда не сдаются.       Он будет сильным, и он обещает самому себе.       Причуда слегка трепещет у него в груди, отдавая теплом. Он и правда не один.       Зелень глаз, что так похожа на Девятого, слегка прищуривается. Мужчина мягко улыбается, заставляя сердца других биться немногим быстрее. Их всегда поражает Первый — жестокость и стойкость, слабость и невинность в нём переплетается крепким узлом, создавая несокрушимый характер буквально из пустоты их совместного бытия. — Мне даже немного жаль, что у нас нет закусок, чтобы следить за ними! — его голос звучит по-детски игриво, с весёлой ноткой. Словно бы Изуку не находится в опасной ситуации, в плену у самого настоящего безумца. Словно бы они все находятся в ситуации, где есть выход. — Было бы интересно, к чему всё это приведёт, не так ли, Кудо-кун?       Алые глаза Второго закатываются от лёгкого раздражения, но он позволяет ухмылке появиться на губах. Привалившись к полуразрушенной стене плечом, он лишь качает головой. — Ты снова видишь в них прошлое, хотя это не так. Оставь воспоминания о былом при себе, Йоичи. Никто ни на кого не похож. — Даже если это так, то я вижу в этом слишком много совпадений с моим прошлым. Он даже в такой ситуации нашёл рычаг давления. Не сдаётся. Старается, — он неловко кладёт подбородок на ладони, продолжая наблюдать за Мидорией через туманную призму.       Даже если другие его и не смогут понять, но он правда видит в них себя и своего старшего брата. Несмотря ни на что.       Другие носители Один За Всех лишь тихо посмеиваются над ностальгией Первого. Они понимают, правда. И это делает их интерес совсем уж искренним и по-настоящему ярким. Все так давно не чувствовали себя заинтересованными хоть в чём-то…       Лишь Седьмая чувствует невыносимую боль где-то в грудной клетке. Там должно биться её сердце, но она давно уже мертва. Лишь призрак. Уголки губ опускаются вниз, образуя грустную улыбку, так похожую на улыбку Тенко сейчас. Если быть совсем-совсем честной, то она рада, что их мальчик, Изуку, не думает над убийством её внука, а имеет малейшие задатки спасателя Душ. Она сделает всё, чтобы воплотить мечты в жизнь…       Чувствуя несправедливость и праведный гнев, передающийся из поколения в поколение на Все За Одного, она не специально задумывается: «Был ли почти полностью бессмертный Король Демонов хоть к кому-то справедливым? Был ли он любящим? Чувствовал ли он привязанность?»       Возможно да. Когда-то давно, когда у него существовали воспоминания о старом доме, над которым всегда с неба сыпался пепел чего-то похожего на потерю.       Когда-то в другом времени, но не сейчас.