Пятна

1. Кисти ему перевязали ремнем. Резать, конечно, будет жалко, но такой легче выменять, чем, например, подтяжки. Ноги подтянули к стулу куском тряпки. Номинально, но теперь Рудольф не брыкался. Ему хватало сил лишь стонать и ерзать: сидел на месте он уже больше часа. Форму свернули рядом — не дай бог помять или заляпать чем. Может быть и до порезов игра дойдет. Пока что Руди только царапали. За каждый взбрык бедер — полоска пятерни на коже. Через чердачное окно сияло солнце. Оно близилось к закату, жар уже спал, а холод не пришел. Начинали они в самое душное время, так интереснее. Рука надавила пальцами на его губы, оттянула их. Потом ткнулась в неровный зубной ряд — приказ впустить. Руди податлив, мягок как теплый воск. Его подчинение — от ласки. Последние лет пять его кроме розог и кулаков ничто не касалось. Руди приоткрыл рот и посмотрел снизу. Глаза влажные, телячьи. Между зубов скользнули пальцы, до второй фаланги. Из уголка рта капнула слюна. Потом пальцы повернули, заставляя раскрыться шире. И в конце согнули — образовалась распорка. Буквально ручная. Руди замычал: теперь этот образ его до победного конца не отпустит. Другие пальцы помаячили в углу зрения. Вблизи показался платок — носовой платок, возможно даже чистый. Ткань протолкнули в пустоту между пальцами. В рот, глубже. Лен неприятно горчил на языке. Руди замычал и дернул бедрами. Еще немного ласки, он же ведет себя достойно. Конец платка скомкали: чтоб было что грызть и не задохнуться. Руки сняли с лица. Кляп готов, можно идти дальше. Его немного обманули еще в начале. Его целовали и прижимали ближе, обещая нежность. Впрочем, он бы и землю с плаца съел, лишь бы приласкаться. На том чердаке, наверное, всё кадетство трахалось. Кто с кем, кто-то девочек водил. Иной раз заходишь в казармы днем, а откуда-то сверху стоны раздаются. Тут уж уши прикроешь, возьмешь, что хотел, и пойдешь подальше. Теперь не ему уши прикрывать надо, ему — рот. И он не справлялся. Из рта раздался писк — по головке члена провели ногтем. Руди, чувствительный от ласки и ее прекращения, вздрогнул плечами. Иногда ладонями массировали яйца, иногда пятерней обхватывали ствол и быстро дрочили, головку трогали реже. На опыте поняли, что быстрее веселье кончится. Такого в планах не было. Руди даже член перевязали у основания, пользуясь идеей из похабной книжки. В вещах учителей были не только древние философские томики. Спинка стула уперлась в верх лопаток. Он застонал еще и от боли, стал чаще дышать. — Спокойнее, — голос ворковал перед носом. Пальцы же напряглись, подобно кошачьей лапе. Руди замер, знал, что не сбежит. Сначала ногтями провели по животу. Давили не сильно, но ощущалось — здесь позже будет отметина. Руди втянул живот, избегая контакта. Руки следовали за телом. Контакт прервался, но по прессу шлепнули. Угроза. Затем по видным полоскам провели еще раз. Сильнее. Кожа порозовела. В этот раз вели от сосков прямо к паху, остановились на лобке. Руди выдохнул, когда с его тела ушло ощущение тонкой боли. Его пока оставили в покое. Жаль ненадолго. Ноги Руди и так отличались тонкой кожей. На них всплывали синяки и оставались шрамики. На колени вообще без слез не смотрели. Там отпечаталась вся история жизни в падениях. Когда край ногтя чиркнул по ляжке, Руди думал, что кончит. Царапина белела в сантиметрах трех от члена. Не много вроде, но так их учили: сантиметрами победа решается. Ему не хватало малейшего касания. Руки такого не давали. Пальцы пробежали по коленной чашечке, как проверял невролог. Затем их погладили ладони. Глаза видели всё. С губ сорвалось шутливое «мило», потом «потерпи». Ногти обеих рук вонзились в бедра. Сначала снаружи, — там пальцы подержали для лучшего следа — потом перешли внутрь. Царапали несколько раз подряд и быстро. Кожа краснела медленно, но полосы наслаивались — белые отметины не возникали. Руди скулил. Но ведь когда-то его отпустят и погладят? В кусок тряпки, торчащий из рта, впиталось чуть крови с губ.

***

Летом их отпускали бродить. В жару никто, даже самый нудный тактик, не мог вести уроки. Они — кадеты, младшие офицеры — разъезжались кто куда. По семьям, на учебу в другие места. Кто-то оставался и жил в казармах круглый год. Дисциплина не пропадала, но разлаживалась. Их все так же гоняли по уборке. Зато от речки и леса не держали. До воды приходилось скакать по холмам. Путь пролегал через городок, где стоял корпус, потом лесок и железную дорогу, в конце они взбирались на холм и съезжали на ногах по берегу. Дорога стоила чувства льда воды на коже. Ребята, улюлюкая, стягивали с себя рубашки. Они влетали в поток прямо в штанах и ботинках. Не боялись — казенные. Уже пара макух уплыла на середину, борясь с течением. Рудольф спускался сзади. Он не спешил, даже снял носки и обувь. На плече нес полотенце, подмышкой бутыль вина. — Руди! Давай к нам! — крикнул его друг, один из многих. Отдельные макушки уже плыли с другого берега реки. Рудольф улыбнулся. Никто рядом не стоял, чтобы заметить всю его кислость. — Я чихаю ужас. — ответил он, приложив ладонь к углу рта. Какой-никакой рупор. В ответ понимающе акнули. Главные задиры уехали, остались душевные парни. По щекам Руди и не понять было: жарко ему или смущается. Только кровь предательски кинулась в пах. Майка и шорты едва прикрывали заживающие полосы. 2. Пальцы злобно потерли переносицу. — Ты можешь помолчать хотя бы пять секунд? Большой палец другой руки оттягивал щеку в сторону, оголяя толстые жевательные. Даже без этого Рудольф улыбался во весь зубной ряд. Звание майора давало право на свой кабинет. Звание майора на тайной военной базе в другой стране — кабинет со спальней и слуг в придачу. В этот раз обжимали его на бархатном кресле. Уже гораздо приятнее, чем в казармах, сеновале или кабарешной подсобке. Здесь хотя бы можно было и себя и партнера видеть. Не всю ведь жизнь дрочить на память о засосах! Рудольф, как всякий приличный мужчина, любил глазами и только потом всем остальным. — Не заткнешь меня, буду стонать. — Штрохайм хмыкнул, еле шевеля ртом. Кричать он любил: жизнь обязала. Но и от удовольствия тоже не противился. Форму раскидал по всему периметру спальни. Помечал так территорию по привычке. Ему усмехнулись в ответ. — Попробуй это не делать. Потом похлопали по щеке. Рудольф рыпнулся на месте, проверяя путы. — Неси уже какой-нибудь кляп, — он причмокнул губами и сощурился. — Я шумный. Белье лежало рядом, руку протяни. За окном рядовые стирали форму. Их нестройный хор напоминал пасторальные открытки. Синий фон неба, снопы и крестьяне в тряпках всех цветов радуги: сенокос. Но солдаты стирали одежду: и плеск воды с голосами знатно бы перекрыли все стоны. Ладонь соскользнула с его щеки, задерживаясь на ней кончиками пальцев. Рудольф довернул лицо, чтобы их поцеловать — ему не дали, руку убрали быстрее. Рудольф играюче нахмурился. Майор армии, голый и связанный, смотрящий в глаза, как повинный щень, целующий ладонь — он мнил себя великолепным. Другая рука в это время была на груди. Прощупывала верхние ребра, спустилась ниже, на мягкую мышцу к соску. Рудольф задержал дыхание в ожидании боли: щипка, удара, царапины. И захныкал, когда медицинское прощупывание спустилось на солнечное сплетение. — А где?! — протянул он, напрягая ноги. — Обойдешься, — ответили ему, беря обеими руками за голову. Рудольф улыбнулся, насколько мог со стоящим членом. Вытягивал так на действие. — Ты страшно жалкий, тебя и трогать не хочется. Вытянул. У него брови поползли на лоб. И уши зарделись хуже свеклы — и не в мексиканском тепле дело. Эта фраза… Будто почесала что-то внутри. Там что-то на место встало. Так встало, что Рудольф картинно простонал, выставляя живот и пах напоказ. — Псина течная, — буркнули в ответ на такое зрелище. Спина прилипла к обивке. На груди скопился пот: жаркий ли от духоты, холодный ли от всех мыслей и чувств в голове. Рудольф царапал кожу на кистях, лишь бы не потерять сознание. — Хочешь еще? Его кивки даже понизили градус в комнате. — Урод. — Да. — Идиот. — Да. — В голову трахнутый. — И не раз! От удара прямой ладонью он даже повернулся. Отлетел немного. Упал бы вместе с креслом, будь оно липовым стулом, как тогда, на чердаке. Так они и замерли вдвоем. Рудольф сглотнул слюну — почувствовал медь. Он прикусил язык, когда ему прилетела пощёчина. От боли он приоткрыл рот. Будто воздух способен ее уменьшить. От этого вкуса Рудольф бы обоссался на месте. Чувство крови во рту, жжение щеки — ностальгично. Так ему по зубам прилетало не всегда. И редко за дело, чаще внезапно. Не успел поставить блок, не увернулся. За этим шла слепая возня. Опять же, не до глаз, когда перед ними кулаками машут. Он кашлянул, прочищая горло. Язык ещё немного пульсировал. Рудольф выдохнул, будто готовясь принять удар меж ребер. И все из-за ответа: — А вас легко разозлить, владыка. Руки — не Рудольфа — дрожали. Может с непривычки — они все еще стояли в майорской спальне. Может от удивления — лихие его глаза блестели, в зрачках плескался азарт или что пострашнее. Сам майор нарочито поник. Согнулся в груди, напряг спину как можно сильнее, опустил голову. и потом, смотря исподлобья шепнул: — Я жду.

***

До обеда, кто не дежурил, курили, растягивая время. Или загорали. Везде. На крышах казарм, на плацу, у конюшен. Кто стеснялся, в трусах. Остальные голышом, только пах прикрывали: кто сапогом, кто руками, кто тряпкой какой-то. После теплой, но приличной Германии, мексиканское солнце вытаскивало тела из мундиров как мартышка банан. Даже в теневой стороне асьенды ближе к полудню припекало будь здоров. Бери мочалку и три спину. Рудольфу бы не помешала ванна: только со льдом и цветами. Не для практики, скорее пафоса ради. И кофе: крепкий, хоть зерна с кипятком жри. И льда туда бахнуть. Такой бред еще не придумали, но Рудольф бы поспорил на пару сотен марок, что скоро смещают. Вот только где взять лед, цветы и кофе посреди пустыни! А еще солдаты так заразительно ржали внизу, потроша источник под колонкой. На боку синяк, на груди и под ухом засосы — Рудольф с тоской почесывал их, будто надеялся, что соскоблит случайно. Ведь сам молил расписать себя под кельтские статуи, а все равно обидно. Как теперь к людям выйти? Его будто быки потоптали, а потом подкинули пару раз! А потом он вспомнил про речку: как глушил вино, пиная песок, смотрел на небо, считая сколько раз мог бы нырнуть за это время. Потом ловил бабочек и майского жука, ловил карусель перед глазами. Солнце стекало за толстые стволы деревьев, в теле сидела истома. А потом его облили с ног до головы товарищи и кинули плавки, раз он напился. Рудольф буркнул про себя что-то, глядя в зеркало на пятно цвета капелановой рясы. Затем натянул белье и накинул халат, взял полотенце. А засосы он рядовым объяснять не обязан.