Может быть, даже лучше так — как знать? Привиденьями на восток Москвы Выжигать и топить мосты опять Значит, нам остаётся ждать весны
Бал был прекрасен. Не верящая ни во что Москва встретила их пышно, грандиозно. В это новое время люди старались блистать ярче всех остальных, не замечая, как быстро их шкафчики набивались скелетиками и прочей нежитью. Скелетики… грехи, обманы и предательства, вот чем те являлись. Люди сорвали с незыблемых понятий их суть и превратили в этих скелетиков! Москвичи долго скрывались от кары тех, в кого больше не верили. Им было не до того, ибо звало всех светлое будущее, то самое, где есть все хорошее и ничего плохого, с кучей автомобилей и электричества на каждом миллиметре. По-настоящему души столицы никто давно не изворачивал, и потому их судьбы стали самыми терпкими и приятными воспоминаниями пришедших иностранных гостей. Построенное на взятках, жадности и изменах людское будущее было растоптано в пыль дьявольскими сапогами, а слезы и горе мешались со смехом. Гости хорошо отзывались о прогремевшем ночном праздневстве. Давно, очень давно они не являлись в эти земли, да так, что и не помнят, когда раньше здесь был бал и был ли он вообще. Кто-то даже смог пошутить о том, что советский гражданин перестал верить и в Бога, и в Дьявола как раз от того, что те к ним давно не заезжали, обиделись граждане. Возможно, это в очередном балагане проронил Коровьев, успевший накатить несколько бокалов шампанского. Коровьев… Бал был прекрасен, но Азазелло так не считал. И совсем не от того, что в Риме все лучше! Этот бал был ужасен и омерзителен ему по иной причине. Его покои лучше всего знали, почему. От стен отражался крик и рычание. На полу валялось вкуснейшее мясо, а в ковер впитывались древнейшие вина. Но бес не успокаивался. Наоборот, с каждым поворотом и ревом он словно становился злее. Вещи в комнате постепенно приходили в негодность, кидаться уже было нечем. В воздухе парили перья из распоротой подушки. Они влетали в метающуюся грозную фигуру, чем раздражали ту еще сильнее. Азазелло фыркал от злобы и чуть ли не бил себя по морде, чтобы убрать весь этот пух. Да идут к чертовой матери все ощипанные гуси и куры! В озлобленном бреду он добрался до единственного нетронутого угла, ухватил из его покоя шпагу. В острие ее отразилась скалящаяся гримаса, и все утихло. Демон смотрел на свое отражение, морщины разглаживались, и дыхание замедлялось. Попятившись назад, мужчина приземлился на постель, скорбно скрипнувшую от внезапного веса. Руки вновь затряслись, но уже не от злости. Послышался скулеж… Встретив всех гостей, Фагот и Маргарита шествовали по залу, принимая поклоны и комплименты, брошенные новой королеве бала. В этом ритуале ничего не менялось уже несколько столетий. Азазелло свое отприветствовал, и потому заслуженно следил за ними у фонтана с шампанским, стараясь не поддаваться на уловки Бегемота о почитании всего высокоградусного на скорость. Он ловил взглядом каждое движение высокого рыцаря, всматривался в каждый взмах веера. В эту ночь Коровьев не жадничал кокетством. Если была возможность, он с озорной улыбкой оборачивался в сторону пустынного демона и умеюче орудовал своим аксессуаром: у колонны прикладывал закрытый веер к груди, рядом с шумными гостями, не дающими прохода, проводил полузакрытым инструментом по лбу, а у лестницы дотрагивался до губ и сердца. [1] Почему-то это действо смущало демона хуже всего. Он показательно хмурился и отворачивался, словно то адресовалось не ему, но на губах все еще проскальзывала до оголенного клыка улыбка, сердце согревалось и будто начинало биться. До ушей иногда доходил хохот регента. Тот знал, что ни один взмах веера не был упущен, что не было в реакции настоящей злости. Коровьев играюче пользовался возможностью смущать свою любовь, пока гостям казалось, что это был заливистый ответ на их шутку о неудачнике-висельнике. Бегемот уже нашел себе противника поинтереснее. Пьяница, умерший в бредовой горячке при штурме столичного кабака на корове, давал достойную конкуренцию тому, кто укреплял свой иммунитет советским примусом. Вокруг них даже образовалась толпа, но Азазелло верно ждал на прежнем месте своего спутника, не теряясь в спорах о скорости опустошения стопок. Маргарита шествовала по залу, но вдруг остановилась и обернулась к своему проводнику. Она что-то сказала, махнула рукой, от чего регент активно закивал и низко поклонился. Фигуры разошлись, и уворачиваясь от множества душ, рыцарь быстро возвращался к своему партнеру. Его нетерпение выдавали резкие взмахи веера и заплетающиеся ноги. — В этот раз от тебя избавились раньше обычного, — заметил приближенный, передавая регенту бокал. — Москва дала нам сильную, гордую женщину! — половина бокала тут же опустела. — Она боле не нуждается в моей компании, потому до явления мессира я весь твой. — Тогда подари же мне танец, пока никто не забрал тебя вновь. — Ха-ха, ты стал слишком нетерпеливым, мой дорогой Азазелло! Но танец, м-м-м, танцы — это хорошо. Давай же потанцуем так, mon amour, как мы не смогли оттанцевать в прошлом году. Давай же насладимся этим моментом, чтобы сил не осталось больше ни на что! И они танцевали. Танцевали и смеялись, вспоминая прошлый год, где балом правила «не та» Маргарита. Та была слишком прилипчива и требовательна, от чего регент не мог отойти от нее ни на секунду. Властная змея требовала фокусов, и рыцарь не мог подвести своего мессира. Он веселил королеву и пересказывал тысячу шуток разных эпох и стран, некоторые из которых пришлось смешать в одну, ибо фантазия стала подводить под конец торжества. Регент тогда совсем выдохся и скрылся на пару дней в своих покоях, где его мог навещать лишь Азазелло, который веселил свою любовь множеством историй своих древних похождений, некоторые из которых ему пришлось приукрасить для пущей забавы. Они танцевали в стороне от основного действа. Здесь почти никого не было, и мало кто цеплялся за них взглядом. Они кружились и вжимались друг в друга, разделяли уже один бокал на двоих и вкушали виноград. Демоны схватились за свою страсть, как в первый раз, и не отпускали друг друга до последней ноты оркестра. Они оттанцевали за прошедший год, ухватились за эмоции настоящего. Но если бы Азазелло знал, что это был их последний танец, он бы всеми силами удержал момент еще хоть на секунду… — У-у-у, совсем плохи твои дела, друг мой, — протянул кто-то с пола. Демон направил в сторону двери острие шпаги. — Сгинь, и без тебя тошно, — хрипло рыкнул приближенный. Глотка ныла после агонии злости. — Споко-о-йно, я ж с бутылкой пришел! — наглость кота была сильнее страха перед своим товарищем, потому скоро на кровати показалась большая шерстяная морда. — У меня все бокалы, это, того… — А в таких ситуациях алкоголь как раз не ограничивается стаканом! Мужчина вновь прижал к себе шпагу, не желая расставаться с той, и принял подношение. Он покачал бутылку в разные стороны, смотря, как горячительное плескалось на встречу каждому наклону. Никто чокаться, естественно, не стал. — Как ты думаешь, где он теперь? — Бегемот вновь заговорил. Вопрос демону не нравился. Он напоминал о том, чего пришлось лишиться каких-то несколько жалких часов назад. — Мессир не отвечает на мои вопросы. Говорит, что то ему больше не в правах знать. Азазелло резко подскочил и зашагал из стороны в сторону. В воспоминание хлынул прошедший с Воландом разговор. Те слова мешались с крепким алкоголем и возобновляли только потухающий пожар. Шпага была возвращена обратно в свой угол, от греха подальше. — Его дело не рассматривалось более пятисот лет. Они должны были обо всем забыть, будто им новой очереди душ не хватает. — к последнему вопросу голос упал до хриплого шепота. — Почему именно сейчас? У Бегемота ответа не было. Кот лишь мотал мордой вслед за своим товарищем, готовый вовремя отпрыгнуть в более безопасное место от кинутой в его сторону бутылки, и чесал репу. Друг его уж очень изменился за эти прошедшие века, и, кто бы знал, что это произойдет под влиянием шумного рыцаря, наказанного небесами на служение мессиру за ужасно глупую шутку. Хорошие были, века эти. Было больше наполненных рюмок, шумнее переполохи на земных улицах. Десятилетия в такой компании тянулись быстро, и вечность ждала их очередных проказ. Ждала, да не дождалась. Когда Воланд со свитой сопровождал королеву со своим Мастером, луна подарила им истинный облик. Было приятно снять с себя человеческую оболочку, вернуться к своему истинному «Я». Еще приятнее было отойти от земных дел и скрыться в своем поместье в тянущейся вечности. Они заслужили отдыха после такого яркого явления. Азазелло смотрел на Фагота удивленно. Еще никогда рыцарь не представал в своем настоящем обличии. Пожалуй, видеть это удовольствие ему посчастливилось лишь раз, в самом начале, когда служение регента лишь началось. За прошедшие годы Они никогда не оголяли его душу. И в этом событии демон не видел ничего хоть отдаленно приятного. За чувства ухватилось какое-то колющее опасение. И именно сегодня, под лунной Москвой, обдуваемый прохладным весенним ветром, рыцарь Фагот оплатил и закрыл свой счет. В руках Воланда вспыхнул старый папирус. Его кусочки улетали прочь, и в след за ними стал растворяться и регент. Слуга был отстранен от дел, и нахождение его в свите более ничем не закреплялось. Демон пустынь ловил взглядом лицо Коровьева, который больше не походил на привычного им товарища. В последние моменты он видел совершенно хмурое лицо, настолько печальное и утяжеленное бедой, что это был совсем другой человек. Растворяясь, рыцарь не двигался, смотрел безразлично лишь вперед, туда, на луну, пока взор его не стал растворяться. Он ничего не мог чувствовать в этот момент, и это стало его спасением. Его, но не Азазелло. Место рядом с Маргаритой было девственно чисто, словно изначально здесь никого и не было. Азазелло протянул руку, ощущая легкие частички того, с кем он разделял свою вечную жизнь, сигарету и постель все эти века.***
Вечность тянулась до отвратительного безобразно. Пустынный демон совсем захворал в своей печали. Первое время Бегемот пытался активно помочь, приносил разного рода пойло, шатался в Рим за закусками, но ничто не отвлекало внимание его товарища дольше минуты. Он предпочитал смотреть в окно, держа в руках каждый день разную шпагу, ходить из стороны в сторону и думать, вспоминать. Какой до смеха сопливый жест, но сейчас ухмыляться и выдумывать колкости не хотелось. Его друг отказался от снисхождения на землю, чтобы навести шума и пополнить пару котелков свежими душами. Это был козырной ход, который работал всегда, но не сегодня, впервые за все это время, сколько помнил их работу кот. Беда, нет, настоящая катастрофа! Демон оружия и смерти больше не хотел убивать. Так и до искупления всех грехов недалеко было! Вечность ничем не содрогалась. Воланд отдыхал в своих владениях, не давал никаких заданий и поручений. Каждый был предоставлен сам себе, своим усладам и печалям. Тот отрезок времени, что не разделялся в их пространстве на день и ночь, Азазелло думал о нем. Удостоился ли его рыцарь перерождения? Лепетал ли сейчас младенцем у кого-то в доме? Нет, такие вряд ли перерождаются. Тогда… тогда все было хуже. Он мог оказаться, где Им угодно, и тот самый адский котел, которого боялись все простые люди, мог показаться блаженством. Однако, если его душа не была отправлена в забвение, то у них еще был шанс встретиться… Мысли со временем успокаивались. Этого подъема хватило даже на то, чтобы вычистить свою комнату от всех разрушений целым одним щелчком пальцев, заняться шпагами, до которых руки регента не всегда доходили. Они выстраивались то по длине, то по году получения. Какие-то из них были подарком от самого Азазелло, какие-то пришли к рыцарю из его действительной жизни по милости Воланда, а что-то было добыто уже в их странствиях. Азазелло продолжал искать своего дурного, но горячо любимого человека по миру, и когда тот вернется, аккуратный ряд шпаг будет готов торжественно встретить своего единственного хозяина. Когда эта комната вообще начала заполняться вещами регента? Возможно, почти с первого же дня. Недопитый бокал, недокуренная сигарета, мелочи, возросшие до личного угла. Совсем как случайно брошенный взгляд и слова, улыбки и шутки, приведшие их к покою среди друг друга. Демон фыркнул, поймав себя на подобных мыслях. Надо же, он, и заделался в романтиков! Под ногами так кстати ютились стопки книг, слова из которых летали по этой комнате, одаренные голосом Фагота. Он читал их вслух, старался в актерскую игру для разных героев, фыркал с забавных диалогов и поднимал интонацию в напряженный момент. Они лежали среди одеял нагие, курили и вслушивались в предложения. И не спали они долго-долго, пока Азазелло просил дочитать главу до конца, не замечая, как уже начиналась следующая. — А в тебе точно не прячется Эми?[2] Никогда за свои века я так много не познавал искусство. Регент на такие комментарии лишь заливисто хихикал. — Где я, а где губернатор Эми! Да и если бы я хоть отдаленно был именно им, сгинули бы все мои штаны в огне. А я уж очень люблю свои костюмы, и не могу допустить их утраты. Потому я просто Фагот, который думает, что нам пора отдохнуть… В такие моменты Азазелло был готов на все ради него. Он мог добыть сердце любого правителя, если бы ему подали такой запрос. Он мог бы достать того же Сервантеса, стоять рядом с ним, не скрывая блеск оружия, и вежливо попросить придумать еще рыцарскую историю, пусть только Фагот не терял своей улыбки. Но Фаготу были не нужны мировые битвы и красочные разрушения, не было у него нужды в интригах людских. Потому пустынный демон говорил: — Может… еще одну главу? И точно последнюю! — и тогда в сонных глазах Коровьева просыпалось удовольствие.***
Людской мир захворал осенью. Страшные времена тянулись по многим странам, оставляя своих подопечных без еды и крова. Противный дождь мешался в лужах с кровью тех, кто так не вовремя попадался голодным и озверевшим людям. И все это мешалось с бурным прогрессом! Как много стало пыхтящих машин, как суровы были заводы, испускающие сутки напролет едкие и страшные клубы дыма, что лениво перетягивались по небосклону. А дома, ах, какие же стали у людей дома! Как много аппаратуры и красоты одежд появлялось с каждым годом. Сверху людской прогресс выглядел невероятно, но если присмотреться снизу, можно увидеть всю грязь и разрушительность этого вспыхнувшего развития человеческой жизни и, что еще хуже, их эга. Страшно безнадежное время пополняло количество пригласительных на будущие балы. Работы было много, и к ее исполнению Азазелло подходил уже с особо жестоким расчетом. Он словно вспомнил те далекие времена, когда, заключенный в жаре пустыни, он получил милость мессира. И эту милость приходилось поить своим холодным и решительным взмахом убийственной стали. Каждый спуск в свет казался испытанием, дарованным для подтверждения своей верности. К несчастью для смертных, Азазелло оказался послушным псом, тут же бросающимся туда, куда указывал палец Воланда. А с того времени мало что поменялось, только, пожалуй, форма оружия. Интриги за интригой уже как кучу веков не запоминались, слезы и мольбы о прощении перестали сотрясать хоть один мускул на лице. Азазелло с древнейших веков привык исполнять любое поручение сатаны, однако он все еще не мог свыкнуться с тишиной, что опала на него после рокового московского бала. В нем проснулось пожирающее желание мести. Но кому нужно было мстить? Он не мог наказать чертову справедливость, не мог бы никогда разорвать приговор, основанный теми, до кого ему никогда не дотянуться. Но как же этого до чертиков хотелось. Демон бы даже снял свои любимые перчатки, чтобы своей кожей ощутить этот страх, спрятанный под кожицей шеи, вокруг которой были бы обернуты его тяжелые руки; как бы он упивался взглядом жертвы и ее последними вдохами. Как бы он… Хлоп! Испуганная издавшимся из ниоткуда хлопком нерешительная леди сорвалась с высокого этажа. Работы было действительно много… Так тянулось время к снежным холодам, обыденно и скучно, пока под самое Рождество в покои Азазелло не ворвался взволнованный Бегемот. — Выглядишь так, словно алкоголь перестал пьянить, — с усмешкой заметил пустынный демон, пока кот не принял свой «человеческий» вид. А это уже было серьезно. — Что случилось? — Там это… нас зовут смотреть на новое лицо! — Неужто в такие дни решили провести суд? Чай шишка какая серьезная? — в Рождество не велено было спускаться и творить козни, а суды, если уж и проходили, то были очень долгими. Демон нехотя, лениво засобирался, но Бегемот вцепился тому в руку и стал тащить, тянуть из комнаты, торопить. — Нет, ты не понимаешь! Этот новенький… он… — паж резко огляделся, словно здесь мог быть кто-то еще, кому секреты мессира знать не стоило, и, встав на носочки, приблизился к лицу товарища. — новый приближенный! С человечьей рожей! Азазелло в удивлении оттолкнул от себя друга и тут же заторопился. — Ба-а, да что же ты сразу не сказал, бошка пропитая! Тянущиеся в неведомые простому глазу измерения коридоры подстраивали свой путь для шедших. Мессира нельзя заставлять ждать, это понимали даже стены! Безликие слуги поместья расходились в сторону и вжимались в мебель, чуть ли не сливаясь с той, чтобы не навлечь на себя ненужное внимание торопящихся. Даже свечи волновались и содрогались в своем свете, желая потухнуть. Тишину разрывали лишь тяжелый быстрый шаг и запыхавшийся кот, который все не мог определиться, в каком виде ему стоит явиться на встречу. — Сейчас мне лучше быть котом или человеком? Быть может, там дама, а я не при должном параде! — Бегемот взволнованно оббегал с разной стороны своего товарища, слева поправляя гриву, а справа уже волосы. — А разница? — Азазелло даже глазом не повел в сторону. — После первой совместной рюмки спирта он или она сразу поймут, что ты — идиот. Так что не утруждайся. Кот усмехнулся. — Так я ж еще и веселый идиот! Со мной не заскучают, это точно. — А это ты уже придумал сам. — И все же… Перепалка резко прекратилась, стоило обоим остановиться у нужной двери. Ноги не шли дальше, сопротивлялись, будто прямо на пороге была рассыпана мерзкая соль. Но вот двери из темного дуба коснулись кошачьи лапы. Готовый к знакомству Бегемот почесывал когтями морду. Засранец выбрал правильный образ, решил зайти с козыря, ведь всем с древнейших времен было известно, что в выборе между котом и человеком всегда побеждает кот. — Ты готов? — странным образом нерешительность прокралась в голос Бегемота. Азазелло продолжал смотреть в дверь, будто она от этого распадется в пыль. Кожа перчаток застонала под силой сжатых в кулаки рук. — Всегда, — сказанная правда на грани ложи утонула в резком движении говорящего вперед. И дверь распахнулась. Помещение, залитое светом сотни, если не тысячи свечей, встречало гостей холодно, приветствуя тех лишь эхом их же стука сапог. Кровожадные витражи на окнах вливали в зал кроваво-красный отлив. Где-то сверху, едва различимые, бдили горгульи, охраняя темное таинство от лишних глаз. Красота огромных фресок уже не впечатляла, каждая ее деталь въелась отчетливо в память за эти века. Братья и сестры расступались перед пришедшими, уступая тем место в первых рядах. Их опоздание не стало слишком заметным. Лица соратников быстро оглядывали их и тут же возвращались взглядом к мессиру и тому, из-за кого все вообще оторвались от дел. Теперь, когда взор никто не преградил, этого незнакомца можно было хоть немного разглядеть. Тот стоял по центру, прямо перед лестницей, ведущей к возвышающимся над залом трону господина. Высокая, явно худая фигура была обмотана в плащ, из-под которого были видны лишь бледные босые ноги. Белая ткань сильно пострадала. Это была уже рваная, грязная тряпка, не выдержавшая такого, видимо, долгого спуска сюда. Незнакомец не шевелился. Его словно не заботили те вздорные разговоры, которые так и намеревались переделать шепот во что-то более громкое и заметное толпе. Человек! Воланд избрал в приближенные какого-то человека. Что же эта морда такого сделала, что заслужила награду, доступную все это время лишь выдающимся падшим. Какая игра велась в голове господина? Нечисть шумела, предвкушая что-то интересное. Воланд говорил. Говорил уверенно и четко, так же, как и тысячу раз до этого. Он давал человеку то же уважение и почет своим голосом, что служило наградой до этой поры лишь им, падшим. Голос господина умерил пыл толпы. Теперь все лишь молча принимали к себе нового брата. Кто-то в предвкушении ждал, что все это лишь изощренная шутка, и скоро этим человечком можно будет полакомиться. Но речь продолжалась. Слово в слово, все то же, что слышал и Азазелло, и Бегемот, хотя сегодня речь приняла прекрасную форму французского языка. А ведь когда-то все проводилось на греческом… ах, времена! Перед человеком в плаще вспыхнула бумага. Контракт. Рядом тут же показался безликий слуга, в руках которого блеснул ритуальный кинжал. Острие полоснуло ладонь незнакомца. Тот не издал ни звука, зато тут же встрепенулись окружающие его твари. Они визжали и смеялись, таращились удивленно на то, как простая кровь капала на безупречно чистый пол. Они пытались разглядеть там хоть каплю земли, частичку ихора, но там была чистая человеческая кровь. Она же оставила свой отпечаток на бумаге, что тут же вспыхнула и исчезла. Воланд стукнул своей тростью, и звук окончания обряда пронесся по залу. Все фигуры тут же исчезли. Настала тишина. В зале их осталось четверо. — Сегодня было необычайно громко, не так ли? — голос Воланда эхом отражался от стен и забирался под кромки души. Воланд поднял взгляд до пары, и они тут же вновь поклонились. — Я беру его в наш круг, потому как он достоин того, и требую от Вас равного отношения к тому, с кем Вы будете вести дела от моего имени. — Слушаемся, мессир! — эхом прозвучал верный клич. — Совсем скоро он будет являться вместе с Вами. Я требую обучить его всему нужному, чтобы к предстоящему балу он был готов, и Вы не посрамили мою честь. — Слушаемся, мессир! Воланд хищно улыбнулся и спустился со своего законного места. Он встал рядом с незнакомцем, положил на плечи того свои руки. — Тогда я представляю вам моего нового приближенного и вашего товарища… Под требовательным толчком мессира фигура наконец повернулась к остальной части свиты, являя свое до боли знакомое им лицо. Азазелло знал все о могуществе своего повелителя, однако то, что происходило здесь сейчас, он списывал к плохим шуткам, таким ненужным и унижающим, бессмысленно жестоким в своем естестве. Бегемот, не отличающийся сдержанностью, испустил удивленный вой. Улыбка с лица Воланда не сходила. –… милейшего рыцаря Фагота!