Инвазия

      — Вы действительно считаете, что все серийные убийцы психически нездоровы?       Даже под двумя слоями тонального крема видно, как прочерчиваются носогубные складки журналистки. В миг, когда камера переключается, она берёт себя в руки и лицо её словно каменеет под взглядом Горгоны. Краем глаза косит на ассистентку: та машет рукой. И пару секунд я сижу со скучающим выражением. Драматично кашлянув, выдаю, как по бумажке:       — Конечно, в каждом отдельном случае необходима психиатрическая экспертиза. Могу лишь сказать, что такая вероятность есть. Однако это противоречивая тема, и у меня нет однозначного ответа на этот счет, — я умолкаю почти театрально, а камера берёт дальний план. И без того роскошно обставленная комната блестит от выставленных прожекторов, и все затаили дыхание, словно в ожидании прыжка с вышки. Респондент трепетно прикрывает глаза и выравнивает дыхание — сейчас от него зависит честь его страны. Сейчас он сделает идеальный трюк и войдёт в воду ровно, рассекая гладь выставленным руками.       На этапе монтажа, его мягкий, текучий голос продолжает за кадром:       — Мотивация серийных убийц неоднозначна, и для некоторых имеют место психические заболевания. Трудно выделить мотивы каждого, и не менее важно отметить, что не все люди с психическими расстройствами будут мотивированы к насилию, — уголки моих губ чуть дрожат, но это быстро проходит, точно рябь на воде.       Картинка переключается на видеоряд из клиники. Тут я снимаю защитные очки и на секунду поворачиваюсь к объективу, но лишь на секунду — кокетливо. В руке у меня намеренно чистый электропинцет. Камера отъезжает, вылавливая сестёр и хирурга, все в полной экипировке.       — …Нейрохирургия — развивающаяся область, — монтажёр вставляет схематичные изображения головного мозга, — её история уходит корнями в самые древние времена до нашей эры, с инков и майя.       Бла-бла-бла. Это лишь подводка, разминка. Спортсмен надевает очки для плавания, и его лицо снова в кадре, так, что видно мимические морщинки.       — …Процедуры, направленные на лечение неврологических заболеваний, поражающих мозг: болезнь Паркинсона, кисты, эпилепсия. Основное различие между неврологическими и психическими расстройствами можно увидеть в их первопричине и проявлениях, — монтажёр вырезает откашливание, и вот мы оба в объективе, — но различие не всегда четкое.       Вот оно. Блядь, вот оно. Почти вся съемочная группа замирает в тот момент, чуть наклоняясь вперёд в попытке уловить. Я горблюсь над экраном. Момент, когда ныряльщик всплывёт — и зрители рукоплескают, вываливаясь с трибун при виде его синей латексной шапочки. Это его звёздный час.       — Эти расстройства коморбидны, — тут я сглатываю, и кадык заметно дёргается, так что картинка переключается на неё, — ведь личность, на самом деле, зашифрована в структурах мозга. Например, глубокая стимуляция мозга. Введение электродов для направления электрических импульсов. Этот метод применяется для лечения симптомов депрессии и других расстройств настроения.       Его дыхание сбивается на пути к самой кромке воды. Но это не важно. Он почти здесь. Почти, ещё маленький рывок, и…       — …Психиатры признают тот факт, что, несмотря на спектр других методов, остается категория некурабельных психических больных.       Да, блядь, да. Я, наконец, вдыхаю воздух, и наслаждаюсь тем, как оформленные брови журналистки ползут вверх. Мимика бровей — единственный животный инстинкт, сохранившийся от предков. Позже, я прокручиваю интервью ещё трижды, но монтажёры не запечатлели такую реликвию. Она молчит уже порядка пяти секунд, так что респондент — я — продолжает:       — В нашей клинике мы предлагаем не только удаление опухолей и стереотаксис, но и высокоинвазивные, экспериментальные методы.       — Краниотомия… — подаёт голос журналистка, что заставляет картинку смениться, — Вы предлагаете просто вырезать «проблемную» часть мозга? В этом заключается выздоровление?       Сидит она расслабленно, ногу на ногу, и глаза неотрывно изучают лицо респондента. Но голос выдаёт. Небольшой перепад в децибелах, просто рябь по воде. Интересный факт: слух не улавливает мельчайшие изменения в частотах, но на это способен ваш череп, передавая звук прямо во внутреннее ухо. Это называется костной проводимостью.       И я парирую:       — Психохирургия – это рискованный метод, который применяется в крайних случаях, когда другие формы лечения не дали результатов.       «Ведь другие формы никогда не дают результатов?» — я читаю эти слова в глазах напротив, она передаёт их мне прямо во внутреннее ухо. И я киваю, словно бы самому себе. А теперь, время собирать лавры. Время занять своё место и надкусить золотую медаль.       Ещё говорим про самоизлечение шизофрении, про нервную систему, про медикаментозную терапию. Я всегда проматываю этот кусок на скорости, помноженной на два.       — …Разве Вы исключаете влияние других факторов? Социальных? Экономических?       О нет, дорогая. Я качаю головой как бы задумчиво.       — Напротив. Мы берём их во внимание. Наш мозг крайне пластичен, — тут я делаю некий взмах руками, — и продолжает развиваться спустя минимум двадцать пять лет после нашего рождения. И меняется под влиянием факторов, включая внешнюю среду.       Я рассказываю про различную структуру мозга у людей разных профессий, у людей, поражённых заболеваниями. Увеличенный размер миндалины у страдающих паническими атаками. Про способность к регенерации тканей мозга, про нейрогенез. Про гемисферэктомию. Но разве это интересно журналистке? Я увеличиваю картинку, чтобы поймать её реакцию. Её брови. Её глаза с короткими ресницами, и частички туши. Её тонкий нос. Её губы, чёткая ложбинка, вместо помады блеск. Здесь очень пригодится физиогномика. В любом случае, роль болванчика ей удаётся.       — Поэтому мы предлагаем инвазию — как альтернативное лечение.       Картинка вырубается и под ненавязчивую музыку всплывают реквизиты. Время собирать букеты, фоткаться со вспышками и раздавать автографы. ***       На пятом просмотре моя фронтальная кора подкидывает идею, а префронтальная немедленно приступает к её обработке. Я каждый раз восхищаюсь их слаженной работой, точно поразительным спектаклем. Импульсы бегают туда-сюда, пока я не обнаруживаю себя на водительском кресле. Моторная кора помогает ключу зажигания щёлкнуть, и я слышу знакомый голос Фольксвагена. Вся лобная доля включена в этот нехитрый процесс, и мы уже трогаемся, медленно выкатываясь на дорогу. Машинально, я поправляю зеркало заднего вида и заглядываю в пустое, тёмное пространство за спиной. Моя рука скользит вниз, чтобы подвинуть болванчик чуть правее. В этот раз я просто кладу руки на руль, и позволяю ребятам перехватить контроль. Бёдра пластиковой танцовщицы плавно покачиваются в ритме с машиной, со мной, с каждым сокращением внутри. Педаль поскрипывает. Я никогда не включаю музыку в машине, если только не подвожу кого-нибудь — чтобы не нарушать синхронное действо.       Бёдра игрушки останавливаются, качнувшись напоследок, и моя рука крутит ключ, чтобы заглушить мотор. Первые две вылазки моё сердце стучало так, что могло сойти за радио. Бам-бам-бам — отдавало прямо в черепную коробку, как зацикленный болванчик. Область, где рождается страх — миндалевидное тело, островковая доля. Два маленьких ядра в каждом из полушарий, не больше виноградины. Миндалевидное тело отвечает за обработку эмоциональных стрессоров. Столкнувшись со стимулом, миндалина активирует симпатическую нервную систему, чтобы подготовить тебя к реакции на угрозу. Увеличение частоты сердечных сокращений, артериального давления. Когнитивные изменения — страх. Паника. Ужас. Глаза округляются, надуваются ноздри.       Миндалина — одна из самых примитивных частей мозга. Вопреки интервью, с этими комочками я работаю чаще всего. Благодаря своей примитивности, поддаётся она намного охотнее. В этом её прелесть, разве нет? Воздействие на чистую, живую силу. Миндалина чувствует тоньше, чем любой из отделов лобной доли, улавливает малейшую дрожь: рябь на воде, скачок в децибелах. Думаю, даже клитор не сравнится с её отзывчивостью.       Я отпускаю руль и сползаю чуть вниз по сидению. В миндалину поступают сигналы от всех сенсорных систем: зрение, слух, обоняние. Прежде, чем отреагировать, нужно увидеть пистолет; услышать хлопок и запах пороха. Эта часть роднит нас с полевой мышью и одновременно со львом. Полицейский видит, как ты тянешься в карман за удостоверением личности, и натренированные руки мгновенно отвечают, и в тебе зияет дырка. Заложница выходит из машины, но слишком поздно — четыре выстрела по цели в движении.       Мотор утихает и я на минуту прикрываю глаза, затаиваю дыхание; как зверь, глушу свой запах, чтобы ветер не смог принести его добыче. Когда я только начал этим заниматься, я чётко уловил запах страха — солоноватый, ледяной и липкий пот, как при коллапсе. Не едкий, напротив, ненавязчивый — и оттого хочется вдохнуть поглубже. Это особенный для меня аромат, вроде как тот неуловимый шлейф духов любимой женщины, нотки которого ищешь в чужих волосах. Вроде мускатного ореха. Или попперсов.       Самое опасное — связь миндалины и гиппокампа. В этом тандеме страх становится фобией. Фобия становится навязчивостью. Я прилагал колоссальные усилия, чтобы разделить их. И с третьего раза я научился расслабляться, передавая контроль телу. С третьего раза я начал тренировать внутренние системы. Искусственно, я подавлял симптомы: дыхательные практики, чтобы замедлить пульс, зелёный чай, чтобы понизить давление. Запускается левая лобная доля, понижающая её активность. Снижается уровень глюкокортикоидов, деревянные мышцы смягчаются. Удивительно, но это работало — я научился обманывать собственную миндалину. Не без помощи викодина, но, всё же, дело привычки. В психотерапии это называют техникой экспозиции. Если смертельно боишься самолётов, берёшь билеты туда-обратно; боишься воды — и кидаешься в море. Я парковался в спальных районах, возле женских кампусов; глушил мотор и дрочил, пока не станет больно.       Любопытно, как информация о боли поступает туда же, к миндалине. Идет по отросткам нейронов, тела которых находятся в базовой структуре мозга — в центральном сером веществе. В этом весь парадокс боли, ведь, на самом деле, мозг не запрограммирован её бояться. Многие живые организмы и вовсе не знают боли, в отличие от страха. Здесь рождается паталогическая тревога: ожидание боли вместо самой боли.       Всё, что я наговорил тебе — откровенная, хоть и безвредная, ложь. Я мог бы оставить целую лобную долю в покое, если кончик моего скальпеля доберётся до островковой зоны, минуя три других нароста. Височная доля полушария под скорлупой, примерно на 1,5-2 см сзади от височного полюса. В поисках жемчуга просунуть нож меж створок устрицы.       Когда я уже почти задремал с открытыми глазами, я вижу, как в окне зажигается свет. В твоём окне. Всё моё существо замирает в предвкушении пип-шоу. Но сегодня меня ждёт разочарование: свет тухнет так же быстро, как загорается. Какое-то время я продолжаю тупо вглядываться, не намеренный уехать ни с чем. Мой зад начинает ныть от бездействия. Когда я смотрю на часы, и моя рука тянется к ключу зажигания, я слышу чудный звук, который заставляет сердце биться в тишине салона. Мигающий свет уличной лампы на секунду освещает фигуру, и мне достаточно одной этой секунды, чтобы распознать тебя. Контроль неизбежно ускользает, и пальцы впиваются в руль. Ты скользишь в метре от капота, шныряя между тачками. Я провожаю тебя в зеркале заднего вида и записываю время в блокнот. Я научился справляться с нервозностью, но возбуждение унять по-прежнему трудно. Первую запись я едва могу разобрать, так я торопился.       Сегодня я не тороплюсь. Нужно отдать должное — моя первая жертва с какими-никакими регалиями. Ставки растут. Так я тогда думал.       Спустя пару минут я покидаю укромный желудок машины и брожу, планируя её предположительный маршрут. В этот раз не беру с собой ничего, руки в карманы. Даже в темноте, издалека, я вижу, как ты двигаешься, как держишься. Ровная как шпала. Словно не боишься гулять под покровом ночи. Словно не боишься меня.       Девчонки всегда боялись меня – или я боялся их? Пока одноклассники водили подружек на танцы и кувыркались на родительских кроватях, я собирал эротические журналы, прятал их под матрасом. Часть покупал, делая голос погрубее, часть выменивал, часть находил в соседском мусоре — самые откровенные. Особенно ценные экземпляры заворачивал в плёнку, чтобы не смять. Выдирал развороты из The Sun на странице три. На съемках порнофильмов актёры делают себе укол фентоламина в основание пениса, пещеристое тело. Я подсмотрел этот трюк в одном из журналов; такие колонки заменяли мне сексуальное образование, и, в какой-то мере, отца. Удивительно, но это работало. На время, пока инъекции не кончились, а в душе не открылась полная, всепоглощающая пустота.       Но ты не боялась. Я следую за тобой и маршрут записывается в височной доле. Издалека я вижу как забранные волосы треплются на ветру, выбиваясь из причёски. Представляю, как мои пальцы подбираются к основанию хвоста и стягивают резинку, и локоны спадают на плечи красивой волной.       Однажды мать зашла без стука когда я рассматривал разворот и гонял поршень. Помню, это была одна жгучая брюнетка. Полная противоположность журналистки, ещё и постарше. И фунтов на десять тяжелее. И мать тогда выдрала из цепких потных пальцев мою реликвию, добытую тяжким трудом и деньгами со сдачи, и разорвала на две неравные доли. Потом ещё на две. И ещё. И бросила так, что они разлетелись по полу. Надавала мне подзатыльников, и я свалился с кровати, будто побитая собака залез под неё и свернулся. Позже, я склеил кусочки тонким скотчем, но дамочка всё равно вышла неровная, точно монстр Франкенштейна. После этого я не дрочил почти пять лет. А мать так и продолжала отводить от меня взгляд.       Ещё долго не мог расстаться со своими бумажными сокровищами, и спрятал их на чердак, подмешал к отцовским вещам. Думаю, старик, там на небе, обрадовался.       И зарекся не купить ни одного больше, ни на заправке, ни в продовольственном магазине. Ни взял ни одной кассеты в видеопрокате, и даже библиотеки долгое время обходил стороной, чтобы и глазком не взглянуть. Вместо этого я сделался самым прилежным студентом курса, разглядывая чисто выбритые бледные тела. Для будущего поколения врачей отбирали самых хорошеньких и здоровых, без видимых повреждений и дефектов. F65.8 — расстройство сексуального предпочтения. Если любой половозрелый здоровый мужчина оказывался здесь, его представление о международной классификации болезней менялось навсегда.       Когда мне исполнилось двадцать один, у матери нашли метастазы. А я приобрёл свой первый фильм. «Ангелочек» Роберта Винсента О’Нила, три части. Девчонка-подросток Молли живёт двойной жизнью, днём она студентка престижной школы, а ночью — уличная шлюха.       Прогноз при раке лимфоузлов достаточно благоприятный. Лечение оказывается успешным в 70-83% случаев и наблюдается пятилетняя выживаемость. Моя мать умерла через четыре года и два месяца. После выпускных экзаменов в мед. школе ребята закатили большую вечеринку, и алкоголь тëк рекой. Я приехал домой на автобусе ещё до девяти часов вечера, и пил в одиночку.       Помню, в день похорон я даже не отгладил костюм. И маленькие стульчики были расставлены по рядам и заполнены людьми, которых я не знал. Это был первый и последний раз, когда я добровольно явился на мессу. Так и не подошёл к ней, потому что знал, что с ними делают перед погрузкой в гроб — лишь бы родственничкам было отрадно смотреть на охолощённое, румяное лицо. Мысленная картинка: вскрытие одной габаритной дамочки. На практике глазели, как ей проводят небольшую липосакцию — и желтовато-коричневый жир выплескивался по обе стороны, словно гной из запущенной раны. Сознание накладывало два события друг на друга — ужасающий коллаж.       Так что спустя несколько дней я совершил своё первое похищение. Клин клином. Привёл в опустевший дом одногруппницу. Она жалела меня, гладила по волосам, и её пальцы цеплялись за мое пальто. Как только она переступила порог, то согнулась в три погибели и сблеванула на коврик под дверью. Такое вот знакомство с родителями. Вряд ли она понимала, где оказалась, а уже тем более, что творится с её телом. Фармакология не пригодилась — фляга со снотворным эффектом сиротливо стояла на столе. А я иной раз старался не дышать, не хрипеть. Весь провонял страхом. Тогда для меня это было именно что похищение.       На второй день залил ей в рот весь лоразепам, который только смог унести. Это давало мне фору. Перед каждым рандеву мылся с мочалкой, каждый раз разным мылом. Каждый раз глотал по таблетке, потом по две. Это был мой первый опыт с девушкой. Я тогда её отпустил. Не мог не отпустить.       Больше мы не встречались; я жил в страхе, что она помнит каждую деталь, каждый стакан с горьковатой водой, каждый раз, когда я стоял над ней по пять предварительных минут. Что помнит вонь страха и пота по лбу и спине.       Ты помнишь каждую деталь – нашу первую встречу, наше первое свидание в укромном кафе. Как я впервые взял тебя за руку. Я шучу, что никогда не воспринимал журналисток всерьёз.       Что-то внутри меня сломалось. Или просто активировалось, как бактерии гастрита, дремлющие внутри. Находясь в обществе я оправдывал себя — я мужчина с потребностями. Оставаясь наедине, меня съедал стыд. Будто слопал всё печенье в доме. Мягкое, с шоколадной крошкой. Я мылся, мылся, пока каждая частичка моей кожи не обновилась, пока не краснел как рак. Полоскал рот средством и сбрил лобковые волосы. На улице прятал взгляд от каждой светловолосой девушки, чтобы не найти там её лицо. Я знал, что сотворил нечто необратимое и меня уже поджидало наказание. Я открыл ящик с кошмарами.       Следующий год — интернатура и экзамен на получение мед. лицензии, в три этапа. Система отложенной награды уникальна для человека в том смысле, что никакие рамки пространства и времени не смогут обрубить выработку дофамина от надежды на успех и счастье. Маленькой, крохотной надежды. Ни один вид, живущий на Земле, не пойдёт в ординатуру еще на шесть лет после восьми — в университете и школе. Шимпанзе не станет горбатиться, чтобы выплачивать ипотеку тридцать лет. Ни одна обезьяна не вытерпит ещё пять рабочих часов прежде, чем простоять сорок минут в пробке, завалиться домой и подрочить. Уровень дофамина запределен, когда вероятность выигрыша составляет 50%.       А я всегда думал, что у меня она — десятые доли, но продолжал жать на рычаг. ***       Дождавшись, когда ты завернешь на открытое пространство, я вернулся к машине. Нет, не сегодня, — осадил себя. В аптечке лежал анестетик, а в бардачке — тряпка. В ящике с инструментами скрученная верёвка и скотч. Пошёл в канцелярию за скотчем, а уже на другой день купил прочную, но не слишком жёсткую, верёвку для скалолазания диаметром приблизительно девять миллиметров. Чеки не брал.       Я повернул ключ зажигания. Я думаю о стирке. Надо сходить в магазин, кончился стиральный порошок. Сдать лабораторную послезавтра. Не думаю, как она будет биться у стены, пока моя новая верёвка не натрет её нежную кожу. Перестраиваюсь с одной пустой полосы в другую. Бёдра танцовщицы покачиваются в такт. Сосредоточен на ощущении руля, постукиваю ногой по дну тачки. Не думаю, как порву её тонкую шлюшью блузу на клочки. Включаю поворотник, почти у дома. Не думаю о том, как сдавлю рукой её грудь, приставлю нож и взгляну ей в лицо. Смотрю в боковое зеркало, выбирая место. Череп у неё мезоцефалический, индекс в пределах 77 до 81,9, лицо овоидное. Дома раздеваюсь и проверяю почту. Ответили по поводу статьи. Схвачу её за волосы и поддену скальп острым ножом. Набираю ответ, а на столе дымится мятный чай. Срезанный скальп выглядит совсем как парик. Обычай снимать кожу с головы в качестве трофея и символа победы над ним широко использовался на Евроазиатском континенте. У индейцев доколониального периода считалось, что после церемонии и танца душа оскальпированного становится слугой победителя. Выключаю компьютер. Мою посуду, тупой кухонный ножик и мысленная картинка — как легко отходит кожа, обнажая начинку. Ты сидишь за столом, потягивая вино. Сегодня я мою посуду – ты заслужила отдых.       Ритуалы. Ещё со второй попытки я понял их значимость. Строгий распорядок. Но в пятницу вечером не ждёшь хорошего. В пятницу вечером ты развозишь друзей по домам, каждую пятницу ты трезвый водитель. Это негласное правило, которое я не решался оспаривать, а никто и не возражал. Никто и не думал платить за бензин, так что я сворачиваю в злачный район. В боковом зеркале любуюсь работой бравой полиции округа: слабый свет неоновых огней облегает улицу, скрывая нечистоты. Прижимаясь к кирпичному зданию, кучка шлюх раскуривает тонкие сигареты. Мусор и пустые бутылки скопились у стен. Днем это место напоминало вскрытых торчков на каталках. Окна у Фольксвагена наглухо закрыты, и я парюсь в тесном салоне.       Она сама села ко мне в машину. Я очнулся только когда захлопнулась дверь, и я услышал свой голос: «Не стучи».       Педаль скрипнула, и я уже выкручиваю руль. Она говорит, что знает одно место. И моя кровь стучит в висках; в голове — блаженная пустота. Так пусто, что даже звенит, и тишину разрезает лишь звук бегунка молнии. «Свидание в машине». Работает только мозжечок, и мои бёдра ерзают по сидению. На манжете жёлтое пятно — замечаю, когда кладу руку ей на голову. Отсчитываю деньги, кошелёк тоже отцовский. Помню, как машет бёдрами танцовщица, когда еду домой.       Однажды, когда я был сосунком, мать вернулась домой глубоко под вечер. Я бы сказал, ночью. Думала, я спал — а я проснулся, и подкрался, и глазом прижался к дверной щели. Грубый мужской шёпот, его руки снимают с неё пальто, и она, покачиваясь, сбрасывает туфли, и становится босыми ногами на пол. Они пятятся наверх, и каждый их шаг напоминает танцевальный па, и я тоже прячусь, затаив дыхание. Даже отсюда доносится перегар и сдавленные смешки, горячий шёпот. Я прижался ухом к стене: надрывный скрип кровати, за ним шиканье, а затем опять смех.       Никогда прежде не слышал, чтобы мать смеялась так искренне; я вообще почти никогда не слышал её смеха. Не видел её пьяной, тем более — босой. И никогда больше — не видел этого мужчину.       На следующее утро она, конечно, обнаружила надутые мешки у меня под глазами и выпытала информацию. И, конечно, нарушение режима сна грозило домашним арестом — я виновато опустил голову. Подростковый кризис — особый период, который характерен для перехода от возраста младшего школьника к младшему подростку. Но даже в пятнадцать лет, когда я срывался на мать писклявым голосом, я знал, что привязан к электрическому стулу. Я стоял, прижатый к стене, и слушал их возню, и дрочил, заранее зная — я повинен. Я знал: Бог всё видит. Я мог предсказывать наказания с точностью до срока в днях. Я предсказывал, какие пытки для меня приготовили черти. И от этого моя рука двигалась только быстрее, яростнее.       Мы сидели на веранде, и я делал домашнюю работу, а мать всё не находила себе места — металась от клумб обратно во двор, то заходила в дом и выходила обратно. Дом ещё тогда требовал ремонта и, видимо, она надеялась обеспечить ему мужское присутствие. Когда я поднял голову от книги, она нависала надо мной, и закатное солнце бросало её тень на страницы.       — Ты ведь знаешь, что я люблю тебя? — она говорит.       Конечно, мам. Ты всегда желала мне лучшего.       Я вернулся на ту улицу через неделю. Девка стояла на том же месте и потягивала свой окурок, не замечая, как пепел жёг пальцы. Казалось, она навечно застыла в позе, и только оранжевый огонёк то угасал, то зажигался снова. Голова откинута назад, её макушка касается обшарпанной стены, шея выгнута дугой. Я помню ощущение стенок её горла вокруг, словно внутри она набрала кучу мокроты. Мои два месяца «трезвости» были перечеркнуты неудачным стечением обстоятельств — когда она постучала по моему стеклу. Лань, угодившая в медвежий капкан.       Я взял всё необходимое, кроме повязки на глаза. Конечно, я ругал себя. Я стучал головой о стену в надежде, что мысли уйдут. Бывало, я даже молился, порываясь раскаяться во всех на свете грехах и обратиться в веру. Но Бог не слышал меня, или не хотел слышать. На другой день я был уверен, Бог — мой пособник. Бог приносит мне девушек с раскрытыми, точно крылья, рёбрами на металлической каталке; он приводит их в мой дом, будто я построил ковчег. Как папа-птица кормит свору птенцов-малышей. Я всегда давал им шанс на спасение — оставлял дверь незапертой. Истинно христианская добродетель. Если Бог существует, они взлетят; он отправит их прямиком в полицейский участок, и я буду гнить в одиночке два пожизненных срока.       Но божественного вмешательства не случилось ни в первый, ни во второй раз. Ни в третий, ни в четвёртый… На пятом я смеялся над Богом. Или с ним заодно?       Я привязал её среди кучи белья, которое накопилось за неделю. Конечно, девчонка ни в чем не провинилась. Когда я брал её лицо рукой, и она смотрела на меня своими круглыми глазами, полными непонимания — я почти любил её. В первый раз я делал ей уколы обезболивающего, зарытые глубоко в аптечке матери. Не встретив благодарности, перестал. Я знал, что меня ждёт возмездие. Но когда она кричала — по-настоящему кричала — я двигался быстрее, яростнее.       Каждые три дня я спускался в подвал с пакетом продуктов и кидал ей под ноги. По ночам включал отопление. Поставил ей утку, чтобы ходила не под себя. Один раз заработала воспаление, и я помог ей, хоть и заплатил вырванным клоком волос. Наверняка, всё подстроила.       Ты бы подумала, во мне взыграла жалость. На деле я терял голову от того, что довлел над другим существом (хоть и признал это несколько позже). Она была противоположностью моей «первой любви» — зашуганная, с мокрыми от слез щеками, её пальцы до боли впивались в мои плечи в вялой попытке сопротивления. Когда я поднимусь наверх, заведу машину – время застынет в ожидании. Когда свет в подвале гаснет — её маленький мир уже не существует.       И так бы оно и продолжалось — прозаичная история. До тех пор, пока соседка не спрашивает: а не нашёл ли я даму сердца? Она стоит за забором и игриво упирает руки в боки, и глаза у неё с хитрецой. Меня прошибает холодный пот. Капли ползут вдоль позвоночника, словно она окатила меня из ведра. И я сжимаю бумажный пакет с покупками и машинально отнекиваюсь, покрывая тебя. В конце концов, мы ещё не обручены. Она знает — слышу это в вибрации её голоса. Когда я уже закрываю гараж, она на полпути к себе, кричу ей вдогонку, что набрал вещей на распродаже, а она спрашивает, где. Первый магазин, что приходит на ум. Чувствую, как губы расползаются в кривой улыбке сами по себе.       Кружится голова, словно сошёл с американских горок на некрепких ногах и уже готовишься сблевать в пакет. Она всё знает. Я запираю дверь и почти что несусь вниз, пропуская по две ступени за раз. Цепи, которые я недавно присверлил к полу, гремят, когда она приподнимается на локтях. Как собака по моей команде. С минуту я себя контролирую, но дура только подливает масла в огонь своими расспросами. И вот, бегаю по комнате как ошпаренный, в надежде найти утечку, трещинку, ход, который она прорыла пластиковой ложкой из набора готовых блюд в контейнерах.       В тот день она осталась нетронутой. Я поднялся к себе и включил телевизор, а мыслями остался там — изучая, простукивая стены. В ежедневнике, под пометками на латинском, под стройным рядом цифр и расчётов в долларах, я набросал расписание соседей. Перепроверил. Пересчитал. На последних строчках ты пишешь: «купи хлеба. Люблю, жена».       Мир — набор чисел, последовательность событий, цепочка действий. Я хотел препарировать его и разобрать на составляющие — так же просто, с каким навыком я добираюсь до мешочков органов, с каким хирург находит нужный отдел мозга, самую крошечную, самую примитивную часть. В потертом блокноте умещается весь мир, мой мир — а теперь и её мир. Этот мир подчиняется чётким законам. Дважды два равняется четыре, любое слово можно найти в словаре. Когда кожа расходится под кончиком скальпеля, я точно знаю, что найду внутри. Игра с гарантией выигрыша. Даже семь статей Конституции с двадцатью семью правками уступают моим Законам. Даже христианские заветы. Здесь каждый шаг имеет последствие, а каждый проступок влечёт наказание. Каждый день я включал один и тот же канал. Вибрации голосов доносились до неё, словно отголоски прежнего, фальшивого мира. Каждый день я готовил завтрак, обед и ужин. Каждый вечер я спускался вниз по лестнице, и она замирала на своём пружинистом матрасе. Её миндалина натренировалась взрываться, стоило только половицам заскрипеть под моими ногами. Её тело сжималось ещё прежде, чем я оказывался внутри.       В отличие от хаоса внешнего мира, постирочная комната была моим столпом спокойствия. Как бы долго я не корпел над книгами, сколько лет не положил на медицину, я так и не смог понять закономерности человеческого мозга. Ни в жизнь.       Но мой мир оказался не таким прочным, каким я считал. Я попал точно в интервал, когда соседка была на работе, её сын спал в своей люльке, на улице было не слишком многолюдно, а парковки — свободные. Моторная кора ведёт меня вниз по ступеням, рука ищет переключатель. «Не включай свет» — она просит, её голос сиплый и слабый, будто от ангины. Сегодня всё идёт по моему плану, сегодня Бог благоволит мне. Я позволяю ей эту шалость: искусственный свет сверху проникает в комнату, озаряя мой путь.       Впервые в жизни, я был уверен, что всё пройдёт гладко. Она уязвима, она отчаялась — и стала идеальным объектом. Как она могла? Мне пришлось вернуть контроль.       Прикрывая рану рукой, я кинулся вперёд, и мы повалились на пол. Ее тщетная борьба только распаляла. Масло в огонь. Как она посмела разрушить мой план? Мой замысел? Кровь течет сквозь мои пальцы, стекает вниз по груди в вырез рубашки, и я на ощупь сжимаю её шею. Кровь стучит в моих висках в унисон с её бешеным пульсом под моими пальцами, и это чувство уносит меня навсегда. Это не гнев или ярость, даже не страх. Это ощущение безграничной силы. Я сёл на неё сверху, выдавливая последний воздух из лёгких, её ноги теперь лишь слабо елозят по полу. Я забираю то, что принадлежит мне. Если я и вынес что-то с принудительных проповедей, на которые мать таскала меня мальчишкой — богообщение не доступно для всех. То, что я испытал тогда, было в абсолютной мере сверхъестественным, вне спектра привычных пяти чувств, которые может обработать миндалина. Это ощущение божественного откровения. В тот момент я стал Первопричиной.       Еще с минуту я сидел сверху, застыв в той же позе, руки вокруг её покорного горла. Когда капелька крови шлепнулась о её грудь, я очнулся и медленно встал. В этот момент работает лишь моторная кора, и я нащупываю переключатель. Единственная лампочка, потрескивая, освещает сцену. Погнутый пластмассовый нож валяется в метре от тела. Подбираю его: заточила о металл. Жалкая попытка. Она распластана по полу, как брошенная кукла, совсем не кажется мёртвой — ей не место на каталке.       Никогда прежде я не испытывал подобного — такой лёгкости. Такого ледяного спокойствия. Казалось, всю жизнь я походил на надутый гнойный пузырь, готовый лопнуть при малейшем нажатии. Я так и стоял, не ощущая боли. Впервые, я вздохнул глубоко, как если бы внезапно вынырнул на поверхность со дна, где жил последние двадцать пять лет. Кажется, всё это время я дышал вполсилы.       Не помню как, но я поднялся к себе, оставив всё как было, и заснул самым сладким, спокойным сном. ***       Просыпаюсь, варю кофе, готовлю завтрак, еду на работу, перерыв на обед, вежливая беседа с коллегами, еду домой, содрогаясь от цен на бензин, открываю дверь и вытираю ноги, готовлю ужин, смотрю телевизор, ложусь спать. После Божественного Откровения я не стал мессией; моя жизнь едва ли изменилась, если не считать тонкого, теперь уже белого шрама на шее. Сказал бы, что порезался, когда брился. Хотя никто не интересовался. Я всегда брился наскоро.       Единственное отличие — больше не было пятничных вечеров в баре. Внезапно я понял, как отличаюсь от них. Конечно, я догадывался и раньше: матушка всегда отгораживала меня от плохого влияния. Моим воспитанием занимались книги ужасов, исторические справочники и анатомические учебники из отцовской библиотеки. Где-то на нижней полке с краю стояла маленькая потрёпанная Библия с красной лентой-закладкой. Когда книги кончились, у меня был предлог завести друга — каждый из них проходил доскональную проверку, включая манеры, происхождение и семейные отношения, а также вероисповедание и уровень дохода. Спустя время я обнаружил, что завести карточку в библиотеке намного проще. Поехать домой в пятницу и пить пиво в одиночестве.       Мозг извлекли и перепрошили. Словно вырезали надрывную опухоль, готовую прикончить меня. Я больше не шёл — я летал. Сам не заметил, как банок и бутылок в моей комнате постепенно становилось всё меньше, пока не исчезли вовсе. Походы в видеопрокат — всё реже и реже. Я вышел из рехаба, причесанный и опрятный, готовый проповедовать слово Божье.       Она так и осталась в постирочной. Я снял цепи, перенёс её обратно на матрас, причесал и привёл в порядок. Отключил отопление, так что приходилось спускаться туда в куртке. Когда её приоткрытые губы почернели, я подкрашивал их маминой темно-красной помадой. Природные румяна придавали живости. Позже я установил там систему охлаждения — низкие температуры сохраняли красоту надолго; но недостаточно низкие для замерзания, как в морозильной камере. Наконец я достиг киношной жизни, о которой мечтал: дом, машина, работа и красавица-жена. Во время трупного окоченения мышцы сокращаются, а выражение лица становится жестче, что создаёт гримасу. Но уже через некоторое время мышцы начинают расслабляться, а выражение лица постепенно становится мягким и расслабленным — отбросив потускневшие волосы и глядя в её новое лицо, я удивлялся, до чего она была прекрасна. Я заходил так далеко, как никогда раньше. Наша кожа слипалась, терлась друг об друга — никогда я не был в такой интимной близости с женщиной, с другим существом.       Она больше не носила одежду: я убрал её в пластиковый пакет. Обновил ей стрижку. Когда её кишечник раздулся, я проколол тело чуть ниже пупка, словно воздушный шарик, чтобы выпустить накопленные газы. Рана напоминала операционный шрам, но я всё равно любил её. Как мог, я берег мою куклу, до тех пор, пока не смог переносить запах: кадаверин, путресцин, аммиак, метан и сероводород. Смесь протухших яиц и испорченной свинины. Её нежная кожа почернела, словно обугленная. На практике я прежде не сталкивался с поздними стадиями разложения — тела для студентов выезжали словно на аукцион: бритые, подкрашенные. Полный марафет.       Запах становился проблемой не только для меня, но и соседей. Дождевик поверх одежды; я расстелил брезент по полу и перенёс туда куклу — как манекен для симуляции транспортной аварии. Почти что нежно взял её руку: вся кисть почернела от скопления крови. Впервые, во мне зашевелилось что-то; необратимый процесс. Древние греки верили, что духи тех, кого не удосужились захоронить с почестями, кто стал кормом для рыб или скота — самые злостные. Я не мог устроить ей мессу, не мог приносить цветы на могилу и прибирать опавшие листья, и мужчины и женщины в печальных чёрных костюмах не столпятся вокруг, и я не утру её матери слезы платочком. От запаха у меня слезятся глаза. Деревянную плоть трудно отделять даже по суставам.       Почему-то вспомнил мать, и прощальную мессу, и её самую лучшую фотографию с чёрной ленточкой — она улыбалась одним лишь ртом с тёмно-красной помадой.       Я обнаружил, что она мертва только на следующее утро. Всю ночь я трахал свою руку, а когда спустился и позвал её, всё ещё сонный — она не откликнулась. Она сидела на стуле, сгрудившись, её маленькое тело казалось совсем иссохшим, готовое обнажить свой скелет. Казалось, она просто спит. На столе стояла начатая бутылка. Я выбросил пустые блистеры и вылил коньяк в раковину, глядя на воронку из тёмной жидкости. Это тайна, которую она разделила со мной — как на исповеди.       Не утруждаясь одеться, я сел в машину и повернул ключ зажигания, хотя даже не собирался куда-то ехать. Я представил маму на операционном столе: моя рука в тонкой перчатке, вскрывающая её маленький желудок. «Клозапин — трициклический дибензодиазепиновый нейролептик. Был синтезирован в 1960-х гг., но удален с американского рынка после того, как в Финляндии в 1970-х гг. умерли 8 из 16 пациентов, у которых на фоне приема клозапина развился агранулоцитоз.» Вернулся в продажу совсем недавно. Обладает ярким эйфорическим эффектом.       Только в двадцать пять я понял, что означает столкнуться со смертью — и это были не чистые, стерильные куклы на каталках, и даже не бугроватые, бордовые внутренности и посмертная липосакция. Я просунул руки под мышки матери и стащил тело со стула, словно плотно набитый мешок. Медленно, я протащил тело к комнате, к их комнате, так что её тонкие негнущиеся ноги волочились по полу; одна туфля слетает и остаётся лежать посреди кухни. Смерть — смотреть, как он опрокидывает рюмку за рюмкой каждый вечер. Смерть — звонить по контактам ближайшего родственника, когда пациент еще в палате. Смерть — мой неродившийся брат. Смерть — одеваться в балахоны, вязать крючком и сидеть перед телевизором. Всё, что я любил, превращается в угли. ***       Мысленная картинка: плакат с моим карикатурным фотороботом на каждом столбе города. Вы видели этого человека? Вы знаете этого человека? Этот человек просыпается, варит кофе, готовит завтрак, едет на работу и стоит в пробках, покупает сандвич на обед, вежливо отмахиваясь от коллег, а через три часа едет домой, содрогаясь от цен на топливо, открывает дверь и вытирает ноги о коврик, готовит ужин из того, что осталось в холодильнике, смотрит вечерние программы и ложится спать. Я оставался незаметен для других, словно тень, следующая по стенам. Смерть скрытна, в то же время спрятана на виду. Я должен был бояться, но разве призраки боятся быть увиденными?       К осознанным убийствам я пришел только через время. Хотя, если быть честным, в убийствах нет ничего осознанного. Всегда — это импульс, чистый сгусток энергии, побуждавший действовать. Я с детства воспитывался в категориях науки, но здесь я усматривал нечто примитивное, сверхъестественное. Нечто непреодолимое, как сама смерть.       Я знаю, что ты думаешь. Я оправдываю себя. Однако, у меня были представления о нормах морали, о добре и зле. Пару раз играл в школьных спектаклях. Я был знаком как с христианской моралью, так и с универсальной. Ключевое слово — знаком. Хотя я мог бы цитировать Священное Писание и рекомендовать трагические кинокартины, я не мог вписать себя в эти рамки. Словно весь живой и неживой мир я лишь наблюдал, а не чувствовал, как застрявший между двумя мирами призрак. Это то, что позволило мне найти признание врача — я возвращал в мир живых, оставаясь бесплотным проводником.       Я не просто отвергал нормы, я существовал вовне. Там, где я теперь жил, не было никаких суждений, один лишь закон, без трактовок и двусмысленностей, без серых зон. Я подчинялся ему как хищник подчиняется голоду. Когда острые зубы смыкаются на шее жертвы — разве в этом есть корыстный умысел?       Хотя, возможно, это всё биохимический дефицит в моём мозге. Так или иначе, мой голод возобновлялся и даже возрастал. Между больницей, домашними делами и его удовлетворением оставалось на удивление мало время на рефлексию. Многие из моих коллег уже завели семьи и ждали второго-третьего ребёнка.       Однажды у меня была девушка. Ну, как девушка. Мы были вместе две недели, и она так и не подпустила меня к себе. В один день я поцеловал её руку, а она выдернула её и рассмеялась. «Почему ты не можешь быть как он?» — говорит она мечтательно, тыча пальцем в плакат киноафиши. Я купил нам два билета на фильм. Когда она испуганно сжималась, я улыбался. Когда она плакала, я с равнодушным лицом жевал воздушную кукурузу. Когда смеялась, я поглядывал на часы.       — У тебя нет сердца, — говорит она на несколько децибел выше обычного и отворачивается.       — Разве? — говорю я. — Так вот же оно.       Я прикладываю ладонь чуть левее центра груди, чтобы убедиться, что это действительно так.       Возможно, ответ надо искать не за рёбрами, а под скальпом. Но тогда я не мог этого знать. Всё, что я помню — вина. Страх. Адреналин, норадреналин, кортизол. Мозговая кора надпочечников, эндокринные железы. Любой мальчишка радовался бы шикарному велосипеду, машинкам, рогаткам и коллекционным карточкам. Любой мальчишка улыбается во все тридцать зубов без двух молочных, любой кричит, орёт и бегает, смеётся и плачет, когда больно разбивает коленки. А ты — почему не можешь быть как он?       Возможно, ответ в биохимическом анализе крови объемом в дюжину пробирок. Однажды в детстве я дал однокласснице пощёчину наотмашь, так, что у неё вылетел зуб. Длинновязая отличница с красивой французской косой. Меня поставили в центр класса и отчитали, а я цедил извинение. А потом она плюнула в мой учебник сквозь щель в зубах.       Однажды в детстве я убил птенца, которого нашёл на земле. Только позднее я узнал, что это было убийство — когда мать молча закрыла лицо рукой и ткнула отца в бок. Он отвлекается от своего кроссворда и снисходительно смотрит на меря поверх очков. Я учусь различать децибелы, мимику и невербальные сигналы, точно буквы в азбуке. Если птенец не может взлететь и оказывается под моей подошвой — разве в этом есть зло? Меня ещё почти полгода показывали детскому психологу, а я просто сидел и молчал или рисовал животных по памяти, когда он давал мне фломастеры и чистый лист. Фломастера было только три, а я хотел оранжевый. Поэтому звери всегда выходили черно-красными с яркими вспышками синего. Возможно, мы просто устали искать ответы. Он открывал форточку и закуривал, а мои рисунки складывал в толстую стопочку, до тех пор, пока не пришлось урезать семейный бюджет.       Вероятнее всего, секрет кроется в структуре моего мозга: где-то в области желудочков или височной доли. Врождённая киста? Увеличенная лобная кость? Чезаре Ломброзо считал, что преступники отличаются от некриминалов физическими аномалиями. «Преступники» — пишет он, — «представляют собой возврат к примитивному или недочеловеческому типу личности, характеризующемуся физическими чертами, напоминающими обезьян, низших приматов и ранних людей». Я — тупая обезьяна, вот твой ответ.       Отец не дожил пару лет, чтобы вскрыть меня. Уважаемый доктор биологических наук – я пользовался плодами его репутации; он долго служил мне прикрытием. Папаша присматривал за мной. Когда тебе семь лет, и мать затравленным голосом сообщает «папы нет» это звучит примерно как «у нас кончилось печенье». Мягкое, с шоколадной крошкой, и рассыпается ещё до того, как кладёшь его в рот. Когда тебе десять, звучит «папа умер» — это что-то вроде долгой-долгой командировки. Тебе не с кем играть в мяч, не с кем поехать рыбачить, некому вести воспитательные беседы. Когда тебе двенадцать, «мой отец умер» — как наступить на ящерицу. Она прилипла к подошве, и тёмные внутренности размазало по поверхности, как жвачку. Тебе шестнадцать, и это «выезд на проезжую часть». Транспортное средство выезжает за пределы проезжей части и врезается в неподвижный объект, например бетонный барьер или фонарный столб. Тебе двадцать, и ты садишься за руль его машины.       В двадцать пять я сам стал смертью. В обществе я поддерживал фасад человека — врач, сын, друг, коллега. Оставаясь наедине, я разлагался, как если бы в морге вырубили охлаждение. Весь мой досуг сузился до маленькой коробки телевизора; до тех пор, пока я не находил новую куклу. Вся моя жизнь, прежде чётко выстроенная, вылизанная — стала жалкой имитацией того, что происходило на нижнем этаже. С каждой новой жертвой я надеялся, что голод, наконец, угаснет, и я начну вести полноценную жизнь. Жена, дом, сын, дерево и собака. Ты приходишь в мой кабинет – в отцовский кабинет – и плюхаешься мне на колени, словно ласковая кошка. Я отмахиваюсь от тебя, зарываясь в бумаги. Ты берёшь моё лицо в мягкие ладони – ты настырная девчонка! Ты кладёшь руку на свой живот, чтобы я послушал.       Днём я продолжал бороться за свою жизнь, помогал спасать людей, развивал светские беседы, а ночью меня вновь одолевала смерть. Я искал спасение в работе, в служении, но мои импульсы, так долго и так тщательно подавляемые, постепенно овладели мной — как вздутый утопленник всплывает на поверхность озера.       Поначалу это было только при определённых условиях или с определённым видом проституток, и всегда с защитой от болезней. Всегда под покровом ночи, всегда заметал следы. Но со временем каждое из моих табу улетучивалось, одно за другим. Чем больше я погружался в этот мир, тем шире становился спектр возможностей для удовлетворения моей страсти. Мысленные картинки возникали всё чаще, всё более изощрённые, всё более требовательные. Сжигать — слишком обременительно, я сбрасывал тела на шоссе. Со временем я перестал носить перчатки, стричь волосы. Оставлял себе их украшения и носил в кармане рабочих брюк.       Живые и грязные, женщины преследовали меня: в школе, в журналах, в телевизоре, на работе, во снах и в мыслях. Время жизни новой девушки сокращалось, так же как и «период охоты», я находил новые фишки для поддержания кондиции тел. Любовь я находил в мертвом, а жизнь вызывала во мне ужас. Витальность для меня означала смерть, а смерть — жизнь. Я начал отторгать витальность, как инородное тело в тонком кишечнике. Жизнь всегда была непредсказуемой, неподконтрольной — и оттого ужасающей. Жизнь блевала на мой коврик, жизнь наказывала и называла меня дураком. Смерть молчаливо гладила меня по голове, присматривая с небес. Префронтальная кора и миндалина. Человек и зверь. Наука и религия. Отец и мать. Джекилл и Хайд.       В глубине души я жаждал — я жаждал сурового наказания и слезного покаяния. Но никого не осталось. Сперва умерла моя мать, а затем и Бог. Больше не было строгого надзирателя, способного остановить меня и дёрнуть за цепь. Никто не присматривал за мной. Рано или поздно, у каждого алкоголика происходит ситуация, когда он понимает — пора остановиться. Однажды отец пришёл домой уже пьяный, и не нашёл в карманах кошелёк. В этот день он получил свой первый гонорар за книгу. В этот день он в первый и последний раз ударил мою мать. Мне было пять лет.       1 стадия — Начало употребления. 2 стадия — Экспериментальное употребление. 3 стадия — Социальное употребление. 4 стадия — Привычное употребление. 5 стадия — Чрезмерное употребление (злоупотребление). 6 стадия — Синдром зависимости. Однажды я позвонил по телефону в объявлении и пришёл на собрание анонимных алкоголиков. Когда я зашёл, никто не переговаривался, не смотрел друг на друга. Тише, чем на похоронной мессе. Я ждал, что увижу маргиналов и люмпенов с опухшими лицами, с провонявшей потом одеждой, с погасшими, словно тлеющие угли, глазами. Вместо этого я встретил таких же, как я: учительница, полицейский, домохозяйка, бухгалтер, семинарист, адвокат. Они ходили на работу, обмывали конец рабочего дня, встречу с друзьями, поездку загород, праздник дочери. У них были жены, мужья, родители. Публикации в журналах и сертификаты в красивых рамках, которыми так гордились.       Зависимый человек мечтает, что он излечится, и сможет употреблять по праздникам, по случаям, в компании, по одной рюмке. Данные показывают, что у более, чем 50% пациентов рецидив случается почти сразу после выхода из клиники (иногда в этот же день). «Мы отнимали у других, чтобы заполнить то, что недоставало у нас. Мы вновь и вновь обманывали себя, что следующая "доза" нас спасёт, — и жизнь постепенно уходила из нас».       Однажды я осёкся: меня арестовала полиция нравов и выставила на тротуар на всеобщее обозрение. Когда они обыскивали меня, крестом распростёртого против стены, исписанной граффити, я говорил себе: слава Богу! Вот что мне нужно, чтобы остановиться. Больше никогда этого не будет! Но не прошло и пяти минут после освобождения, как я нашел себя на той же улице, в поиске той же женщины. В день, когда я перестал употреблять, меня не вызвали на допрос. Жертва не вырвалась, обо мне не написали в газетах, заплаканные матери не обратились с телеэкранов, никто не дозвонился в «Розыск в прямом эфире».       В тот день я едва не превысил цифру двенадцать. Не знаю, было ли что-то в этом числе. Двенадцать месяцев, двенадцать апостолов, двенадцать олимпийских богов. Я снова паркуюсь под твоим окном и выключаю фары. В окне выключается свет, я пропитываю тряпку. В бардачке скотч, который я купил в том же магазине строительных материалов. Но свет зажигается вновь — за закрытыми шторами пляшут два силуэта.       В нумерологии число двенадцать означает мировую гармонию и порядок, данные человеку в виде законов. Я не просто отвергал законы, я существовал вовне. С каждым разом, эрекция становилась слабее, пока не пропала — я не остановился. Когда старые друзья перестали звонить — я не остановился. Когда некому было поздравить на юбилей — я не остановился. Когда моя жизнь рушилась — я не остановился. Когда я лишил жизни — я не остановился. «Мы не можем избежать запуска этого разрушительного механизма, и мы не можем узнать, не пересечём ли мы в этот раз линию, после которой нет возврата». Когда я перешёл собственную незримую черту, я понял, что мне некому каяться, некому сдаваться.       «Пока мы не пришли в отчаяние, пока мы действительно не захотели остановиться и оказались не в состоянии этого сделать, мы не могли посвятить себя выздоровлению».       Я не мог бы разметить на карте каждую точку, где всё ещё гнили останки. Я едва ли помнил несколько имён. Зато я помнил каждую минуту, цвет лака для ногтей, ноты парфюма, цвет радужки и вкус слюны. Я складываю ощущения в слова, а слова — на бумагу. Мобильник вибрирует в кармане. На проверку провожу по голове, начисто выбритой станком. Момент настал. Все инструменты готовы, готов операционный стол, и я готов. Но мне нужно ещё кое-что, то, чем я до сих пор пренебрегал. Мне нужно быть храбрым, потому что это будет больно. Мне нужно быть решительным, потому что я не проиграю. Мне нужно быть точным, потому что я не могу допустить ошибку.       «Поскольку это мы сделали себя такими, какие мы есть, мы можем взять на себя ответственность за изменение отношения — препоручение, — которое сделает исцеление возможным. Мы можем увидеть и препоручить Богу то, что мы делали неправильно».       Кровь подсыхает на лице. Я поднимаю взгляд наверх; зеркало отражает обнаженную кроваво-бледную ткань мозга сквозь небольшой срез. Больше нет боли. На её место приходит детское любопытство — когда я смотрю на сложный клубок нервов и клеток, слаженно работающих, чтобы сформировать внутреннюю работу органа. Я могу разглядеть каждую деталь, каждый изгиб нейронных путей. Я вижу, как мои собственные мысли и чувства отражаются в извилинах, импульсах. Я вижу свою голую душу, выставленную на всеобщее обозрение.       Мой первый надрез точный и аккуратный. Я чувствую, как мысли становятся яснее, а эмоциональный фон выравнивается. Я исправляю себя, возвращаю себе совершенное здоровье. Мой разум становится стабильным и уравновешенным. Правильным. Трезвым. Рука дрожит, когда я беру щипцы. Существующие функциональные связи упрочняются, образуются новые, и оставшаяся часть мозга перенимает на себя функции удалённой. С каждым движением я чувствую, что исцеляюсь. Неисправную проводку удаляют и заменяют новой. Миссия близится к завершению. Скоро я буду свободен от страданий, свободен от своей боли; скоро я выйду из цикла. Я положу этому конец.       «Если всё это внушает вам чувство отчаяния, то само это отчаяние может указывать на то, что вы готовы впервые увидеть правду о себе. Именно до такого отчаяния нужно было дойти нам, прежде чем мы смогли получить освобождение». Никогда прежде я не испытывал подобного — такой лёгкости. Такого ледяного спокойствия. Впервые, я вздохнул глубоко, как если бы внезапно вынырнул на поверхность со дна, где прожил всю жизнь. Кажется, всё это время я дышал вполсилы.