иррациональность

Авантюрин во всех своих проявлениях ощущается как маленькая нескладная вселенная из остатков космоса с парочкой взрывающихся солнц под кожей. И это лишь одна из многих вещей, которые Рацио в нём не переносит — но может поклясться, что, в теории, любить Авантюрина было бы похоже на партию в покер или выстрел в упор. Причём всегда себе в висок. Авантюрин — бессовестный песчаный вихрь, находящий пристанище своим рукам в его волосах. И Рацио впервые натурально колотит под поцелуями, когда пряди небрежно скользят в чужих руках. Его рот мокро вылизывают, горячо жмутся к груди, остервенело вгрызаясь в губы, и Рацио от всего этого душно, приторно до омерзения — и бесконечно жарко-трепетно внизу живота. И Авантюрин, которого так открыто забавляют чужой бледный румянец и матовость зрачков, вообще не делает ситуацию лучше. Рацио почему-то отмечает для себя эту открытость, упивается собственной вседозволенностью, тянет к себе и целует-целует-целует, затаив дыхание, наблюдая за реакцией. У Авантюрина под ним — разбросанные по подушке влажные волосы, опухшие от поцелуев губы и прошлое пыльными осадками на дне глазниц. Авантюрин сам — пылкая, нахальная иррациональность, одна сплошная погрешность, перечёркнутая гноящимися шрамами. К которым Рацио прислоняется сухими губами, под которыми чувствует шевеление всего живого — которые сами по себе способны свести с ума. От каждого поцелуя между рёбер, по солнечному сплетению и до пупка Авантюрин дышит отрывисто-загнанно, от полуощутимых прикосновений подушечек пальцев внизу живота — стонет бесстыдно и щурится, ловя его взгляд. Рацио отстраняется на секунду, только чтобы поймать чужую блаженную улыбку, разглядеть капли пота на висках и приоткрытые заласканные губы. Авантюрин весь — пылающий, растекающейся по постели, возбужденный до предела собственным желанием и примитивнейший в своём проявлении любовью. Такой любовью, чтоб до дрожи в коленях, до сорванного волоса, до взрыва целой галактики перед глазами вместо прошлого. Такая любовь, которая вся о чём-то неслыханном и до дрожи в пальцах пугающем. Такая, от которой Авантюрин теряется в собственном вожделении, а Рацио не пытается больше по полу соскребать остатки здравого рассудка. Авантюрин срывается на нечленораздельные хныканья чужих грубых пальцах с выпирающими фалангами; задушенно гортанно стонет, когда всё тело судорогой сводит от приторной боли — до предела, до краёв. Он замирает и мечется от переполненности, от сквозящей нежности, от движений в нём отрывисто-мелких. — Люблю тебя, — нескладно-невовремя и совсем тихо, но так, чтобы до Рацио сквозь бесконечное колотящееся сердце точно дошло. Авантюрин через мгновение может полностью отдавать себе отчёт о том, что тот слышит каждое ёбаное слово — в него начинают вбиваться остервенело, срываясь на оглушительные немые стоны через искусанные губы. Рацио оставляет следы на бледных бёдрах и ягодицах, задыхается иррациональностью, запахом чужого геля для душа и крахмала. А Авантюрину, блять, смешно от выщербленной жажды его взгляда. Рацио между делом отмечает это, как ещё одну крошечную и живую до абсурда черту, которую он не переносит — как перманентные следы прошлого на шее, которые он тактично игнорирует, припадая губами к ключицам под ними. Тела бьются током в бесконечном слиянии, когда Авантюрин жмурится, тупо и сбивчиво шепча его имя. В экстазе надрывно хохочет и выгибается до хруста в крестце, сжимаясь на члене за секунду до оргазма. Всё для того, чтобы после разрядки Рацио подставлял изодранную спину приглушённому свету ламп, оставляя внутри чужого тела частичку собственной гордости.