***
На следующие летние гонки Такемичи не смог прийти, так как заболел — сезон дождей магическим образом не влиял на некоторых личностей, зато отлично действовал на остальных. Мужчина много раз извинился за свое отсутствие, больше даже перед собой, чем перед Манджиро, ведь каждые гонки являлись для самого Ханагаки большим событием. Ему очень, очень хотелось прийти, но мешал хриплый кашель, недавно появившиеся из ниоткуда смущение и робость, которых он стыдился, температура и насморк. Благо, гонки с участием великолепного и непобедимого, дамского и мужского угодника Сано Манджиро всегда транслировали по телевизору. Поэтому Ханагаки, покашливая и сморкаясь, смирно ждал их начала на кожаном диване в своей удобной и большой, но пустой квартире. Которая так и не стала ему домом, хотя стоила больших денег и была его первой полноценной взрослой покупкой. Умение превращать дорогие вещи, лишенные индивидуальности, во что-то свое, родное, теплое, он так и не приобрел, а ведь пример перед глазами маячил постоянно. Трансляция началась. На самом деле, Такемичи давно перестали привлекать байки, скорость и соперничество, хотя они и вызывали в сердце приятную ностальгию. Его интересовал исключительно человек в черной форме, сидящий на байке с неоспоримой цифрой «1» на передней части. Интерес у Ханагаки возникал, безусловно, дружеский, и это ведь совершенно нормально — с затаенным дыханием, не моргая, прилипнув к экрану следить за тем, как первый номер плавно разгоняется, сжимает ручки мотоцикла тонкими пальцами в узких перчатках, изящно наклоняется при поворотах, без особого труда достигает финиша, дает интервью, разбрасываясь направо и налево своей пленительной полуулыбкой… — Есть кто-то, кого бы вы хотели поблагодарить или кому передать привет? — завершает интервью журналистка, кокетливо заправляя прядь за ухо и и смотря на победителя с какой-то пугающей одержимостью. — Спасибо моим друзьям и семье за то, что пришли и поддержали. А также вам за прекрасную беседу, — он подмигнул ей, он, черт возьми, подмигнул ей. Но затем отошел от обмякшей девушки, приблизился к камере и посерьезнел. — Такемичи, я знаю, что ты смотришь. Я скоро приеду с лекарствами. Оставь дверь открытой и ложись спать, я только помоюсь и сразу к тебе. Жди. Ханагаки вскочил с дивана, как подстреленный, и в панике выключил телевизор, с которого тут же пропало знакомое лицо, наполненное печальной заботой. Такемичи хотелось прибраться к его приезду, купить виски и красиво, нарядно одеться, желательно в костюм, но было нельзя — он ведь болеет, и это будет выглядеть странно. Очень жаль. Что ему теперь было делать — кричать от внимания к своей ничтожной персоне и близости встречи, от того, что скоро в комнате снова появится запах его парфюма и черный бархат голоса, или выть от невинного флирта с журналисткой? Такого флирта, который для Сано был непримечательной повседневностью? Почему его, Ханагаки Такемичи, взрослого, успешного, самостоятельного человека, вообще это волновало? Как давно это началось? Может, с того вечера в ресторане, или несколько лет назад, или десять? Почему он до мельчайших подробностей запомнил чужую интонацию, наклоненную позу, взгляд в камеру и нахмуренные брови, будто они представляли собой многомиллионную ценность? Но ведь Манджиро и был настоящим сокровищем даже без своих дорогих часов, костюмов, духов, байков и журнальной полуулыбки. «Оставь дверь открытой. Ложись спать. Я только помоюсь и сразу к тебе. Жди» — про себя повторял Такемичи, от переизбытка неконтролируемых эмоций плюхнувшись на кровать и замерев. Эти слова были сказаны не с показательной добродетельностью, не так, как знаменитости обычно говорят о сиротах и беженцах. А легко и просто, в мареве дружеской нежности, в мареве дружеской… Последнее, что запомнил Такемичи перед тем, как погрузиться беспокойный сон — чьи-то волосы, насквозь мокрые от быстрого холодного душа, с которых стекали капли на его раскрасневшееся лицо. Кап-кап-кап. Кажется, жар усилился.***
Величественно скользили колеса по ярко освещенной глади проспекта. Такемичи в поздний час подъезжал к закрытому светскому казино по приглашению одного из своих старых знакомых. Изначально он не планировал присутствовать и уж тем более играть, однако болезнь сошла на нет довольно быстро, и оправдываться было нечем. — Одна болезнь ушла, другая осталась, — выронил он с усмешкой, когда вдалеке показался билборд с изображением самодовольного Манджиро, у которого были слегка подкрашены глаза и губы. Он обхватывал ладонями байкерский шлем, рекламируя то ли телеканал, то ли свою сеть магазинов, то ли себя. Ему нравилось, когда фотографируют, а потом любуются на каждом углу мегаполиса — что ж, почему бы и не потакать прихоти звездного мальчика? В огромной зале с высокими потолками и богатой, искусной отделкой все суетилось, стучало, смеялось, шуршало платьями и картами, звенело монетками и пахло деньгами. Выигранными и безвозвратно потерянными. Игровые автоматы пыхтели, крупье широкими жестами забирали проигранные ставки, расходились по периметру колкие, вкусные сплетни. Ханагаки знал из всей этой яркой толпы, падкой на азарт, блеск и риск лишь несколько человек. Еда и напитки были среднего качества, ведь в казино на них редко обращали внимание, а с играми он завязал лет так в двадцать — делать ему здесь было решительно нечего. И все же он пришел. — И все же ты пришел, — главное событие вечера внезапно появилось за спиной, невесомо тронув Такемичи по плечу. Сегодня он был одет в элегантный, опасного темно-красного цвета костюм в честь недавней победы на гонках. И хотя на половине населения земного шара этот образ смотрелся бы манерно и пошло, Манджиро в нем выглядел неброско-потрясающе. — Я знаю, что ты не играешь. Но, может, со мной? — Ты уже подшофе, а я свеж и чист, как твои знакомства на одну ночь. Мы не сыграемся, — когда все смотрят только на него, а он — на тебя, расплывчато и шаловливо, все сильнее сжимая твое дрожащее плечо, говорить вразумительно попросту невозможно, как ни старайся. — Но я с радостью посмотрю, как играешь ты, — торопливо прибавил Такемичи, заметив легкое раздражение собеседника в складках его бровей. — Что ж, — вздохнув, Сано подавил минутное неудовольствие и с хитрой улыбкой наклонился ближе. Парфюм тут же ударил в нос, в мысли, во все существо Такемичи и нанес подлый удар его неокрепшему после болезни организму. Он знал, что сегодня Манджиро уйдет абсолютным победителем с такой же точностью, как и то, что прямо сейчас ноги подкашиваются, и в груди что-то скребется и очень больно ворочается. — Тогда не отводи от меня взгляд. В ту ночь казино потерпело небывалые убытки, однако никто из владельцев и работников не был против. Негоднику Сано всегда везло, это был его фирменный стиль наряду с ловкостью рук, наблюдательностью, молниеносной реакцией и заговариванием соперников сладкими речами. А те в свою очередь с наивной радостью попадались на его острый крючок. Светское общество давно приняло Манджиро в свои круги, но ни у кого еще не получилось схватить неуловимого гонщика в железную хватку ограничений и грязных слухов. Ведь он занимал самое приятное положение в этой публике — получал все права и не исполнял никаких обязанностей. — Вы флиртуете так безрассудно, милый Манджиро, будто у вас никого нет. Так ли это? — Для вас — именно так и есть. А впрочем, я хотел бы оставить шелковую завесу тайны — так вы никогда не потеряете ко мне интерес. — Манджиро, скажите, как вам мое платье? Я чувствовала, что вы будете в красном, и подбирала образ, который бы подошел нам обоим. — Вы всегда мне подходите, дорогая. А сегодня — особенно, ведь победитель и прелестная, сильная женщина в красном рядом с ним — это идеальное сочетание. Вы не находите? — Послушайте, Манджиро, вы не против сбежать из этого шумного балагана куда-нибудь на свежий воздух? Я бы сделал что угодно, чтобы снова пройтись с вами по аллее того самого безлюдного парка… — Дорогой мой, обязательно пройдемся, только не сегодня: это час моего триумфа. Оставьте себе мою бутоньерку из гвоздик и верните, когда я сдержу свое обещание. А сейчас — время выигрывать, друзья! Такемичи добирался до дома пьяный и мрачный. Не из-за алкоголя, нет, ведь он за всю ночь так и не притронулся к фуршету. Флиртовал «притягательный и необъяснимый» действительно безрассудно, с искренним удовольствием, будто играючи и ставя на кон всё ради пары отшлифованных до блеска фраз и, конечно, ради множества вдребезги разбитых сердец. Он был неслыханно жесток, но при этом соблюдал границы и не давал своим бесчисленным поклонникам ни капли надежды на что-то серьезное. Единственное, что успокаивало Ханагаки после нескольких часов молчаливого наблюдения за беспощадным сердцеедом — это мысль о том, что Манджиро теперь стал понятен ему чуть-чуть больше. Хоть и не стал ни на миллиметр ближе. Он — это золото высшей пробы, вечное первое место, теплый свет из больших окон в непроглядной ночи. Крепкий кофе, холодный дождь, блюз на фортепиано во влажной тишине. Он — это что-то терпко-сладкое, невнятный вкус на кончике языка, который словами не описать, но который стоит попробовать — и уже не забудешь. Недопитый виски, сумеречный флирт, мерещащийся во сне запах, пренебрежение к последствиям, искры, чувство слепого обожания и.. и… С каждым днем квартира Ханагаки становилась для него все более пустой и чужой. Запахи имели неприятное свойство выветриваться, а воспоминания о чьем-то призрачном присутствии — тускнеть. Такемичи простоял под ледяным душем полчаса в надежде снова заболеть.***
Спустя несколько дней, хмурым летним утром — звонок. Обычно, когда с Такемичи хотели связаться, ему писали на почту, назначали встречу через персонального менеджера или отправляли сообщение в социальных сериях. А звонил ему только Манджиро. Тот еще ребенком питал странную любовь к разговорам по телефону, пусть даже коротким и бессмысленным. Поэтому он не чувствовал неловкости из-за того, что не видел лица собеседника, у него никогда не пропадала связь. Более того — в том редком случае, когда ему не отвечали сразу, Сано не стеснялся оставлять игривые голосовые сообщения на автоответчик. Однако Ханагаки брал телефон с невиданной скоростью каждый раз, когда на нем высвечивалась устаревшая надпись «Майки» с множеством восклицательных знаков и глупыми смайликами на конце. Может, это не Манджиро повзрослел слишком быстро, а Такемичи застрял в детстве слишком надолго? — С добрым утром, — громко выпалил Ханагаки в трубку, и это было странно. Почему не «алло» или банальное, надежное, проверенное «привет»? Прижимая телефон к уху, он обессиленно опустился на пол кухни и стал растирать лоб тыльной стороной ладони. Каждому взрослому под силу осознать, что люди говорят другим только то, что сами хотят услышать. Казалось бы, теперь все стало предельно ясно и просто, но Такемичи так не считал. Разобраться в происходящем становилось все тяжелее — пытаясь высвободиться из паутины, сплетенной из улыбок, тени, запаха и отголосков изменившегося Манджиро, он лишь сильнее в ней запутывался. — Доброе, Такемичи, — по спокойному, чуть смешливому голосу стало понятно, что Сано вовсе не удивился первой фразе. Он был к ней готов и принял ее, как давно ожидаемый подарок. Однако… — Ты все же решил заметить меня? Вот оно. Непредвиденное раскрытие карт, поломка шаблона, трещина в идеально выработанной стратегии. Майки старался дышать в трубку как можно реже, ему не нравился досадный звук, с которым воздух выходил изо рта. И те слова, которые он произнес, с радостью вернул бы назад. — Не понимаю, о чем ты, — судорожно сглотнув, Ханагаки резко подпрыгнул с пола из-за вмиг возросшего между ними напряжения. Делать этого не стоило — он больно ударился об раскрытую дверцу кухонного ящика. Что за бред они оба вообще несут? — Я всегда замечал тебя. Я ведь… «Я ведь был рядом с тобой всю свою жизнь». — Неважно… — как ни в чем не бывало рассмеялся собеседник, быстро восстановив сбившееся дыхание, и вновь укрыл на миг обнаженную правду. — Я вот зачем позвонил. Приезжай ко мне. Сегодня собираемся с друзьями, чтобы вспомнить былое. — А-а-а, как ты предложил тогда в ресторане? — чтобы спрятать свою растерянность, Такемичи решил направить беседу в светское русло. — Там подавали довольно неординарные блюда, согласись? И алкоголь не разочаровал, — он нервно переложил телефон из правой руки в левую, подошел к окну и выглянул наружу. В высыхающих лужах ослепительно сверкало убийственно яркое солнце. — Что бы ты не пытался сейчас сделать — у тебя ужасно получается, — наверняка закатив глаза, остановил неумелый спектакль Сано. — Мне интересно было узнать только одну вещь. Ты приедешь? — Конечно, — на ходу воскликнул Ханагаки, уже направляясь в спальню, чтобы собраться. Не подумав как следует, он тихо добавил: — В последний раз я был у тебя дома, когда нам было по восемнадцать. — А я у тебя — вчера. До встречи. В тот день Такемичи впервые за много лет веселился по-настоящему. Они с друзьями грязно шутили о приевшемся гламуре, бесконечной работе и деньгах, без ставок играли в забытые видеоигры с Чифую и Казуторой, готовили ароматные стейки с Дракеном, мешали дьявольские коктейли с Мицуей, все вместе смотрели старые видео отвратного качества тех времен, когда байкерская форма еще была им к лицу. Жизнь не стоит на месте, люди меняются и взрослеют, но их прошлое, плохое и хорошее, никуда не исчезает. Оно всегда будет идти с ними под руку, напоминая, откуда они родом и как им встать на свой истинный путь. Приятные встречи с друзьями детства помогали Такемичи принять это и осмыслить. А что насчет Манджиро… В просторном коттедже темно-серых оттенков посреди молодого леса, который принадлежал только ему одному, все было пропитано им. От пола до потолка. От турки для кофе, оставленной на плите в один из его невозможно занятых дней, до маленького гаража, в котором ютились десятки черных мотоциклов, каждый из которых стоил целое состояние. От огромной плазмы с колонками и винилового проигрывателя, которыми он никогда не пользовался, до трухлявого, старенького самодельного ловца снов над его кроватью. — И все-таки он… Выйдя покурить на террасу, чтобы заодно передохнуть от безостановочного балагура друзей, Такемичи приятно удивился — снова пошел дождь. Лес пребывал в благоденствии и источал во все стороны сырую, землистую свежесть, однако даже к его незапятнанному запаху примешался парфюм хозяина этого места. Шезлонги промокли, и Ханагаки подумал об этом только тогда, когда уже устроился на одном из них поудобнее. Протертые джинсы ему было не жалко. На душе у него вдруг стало намного тише и спокойнее. — Здесь хорошо, — хотя Манджиро и появился совершенно беззвучно, в своей манере, из-за спины, на этот раз Такемичи сразу почувствовал его присутствие. — Ты и твой дом умеете принимать гостей. Покуришь со мной? — С удовольствием. Дождь все не прекращался. Сано медленно курил, словно придавая значение каждому дымному выдоху, и понемногу отпивал из стакана свой любимый виски со льдом. Хотя он и употреблял хороший, дорогой алкоголь на постоянной основе, никто и никогда не видел его по-настоящему пьяным. Одежда на нем сегодня была незамысловатой и состояла из одного лишь легкого халата, который еле прикрывал тело и отдаленно напоминал кимоно. Манджиро был прекрасен, он был харизматичен и сексуален и что самое прекрасное — он был в этом на сто процентов уверен. Всегда и везде. — Что-то мы совсем разомлели, — стряхнув пепел, осторожно прервал затянувшееся молчание Сано. Иначе он просто не мог. — Нужно сейчас же взбодриться. Какая твоя любимая поза в сексе? — хитрый раскос глаз, безграничная власть над ситуацией, звон льда в пустом стакане, волнение. — Если назовешь такую, которую не знаю я — то я должен тебе весь свой недавний выигрыш из казино. — Ты полный идиот, Майки, — непринужденно, искренне засмеялся Такемичи, переворачиваясь на другой бок, лицом к собеседнику. Он даже не собирался переходить на шепот, краснеть и попадаться на чужую уловку. Не в этот раз. Дерзкая хрипотца в голосе и копия чужой полуулыбки появились сами по себе. — Мне нравится, когда меня берут сзади. А какая твоя? Дай угадаю.. — ошеломленное, сбитое с толку выражение лица напротив только раззадоривало. Стоило отнять у Сано его мнимый контроль — и он становился еще дороже, еще недоступнее и желаннее, чем на гигантских билбордах в центре мегаполиса. — Как угодно, лишь бы при включенном свете? Рядом с недостижимой, туманной, лучезарной тайной по имени Сано Манджиро парень все еще чувствовал себя глупо, как будто ему снова шестнадцать, он пристально наблюдал за ним издалека и рядом, готов был рисовать его бриллиантовые улыбки, если бы умел — но сегодня они стали ближе. И тайна наконец приоткрылась ему — даже если и наполовину — только ему одному. Не журналисткам, не партнерам по бизнесу, кому-то из старых друзей или тем счастливчикам, с кем у него был обговорен чистый секс без обязательств. Такемичи все же был единственным, кто способен его понять, каким бы необъяснимым он не пытался казаться. Даже если этот человек слишком совершенен, чтобы быть реальным — Ханагаки найдет способ, как создать его собственными руками, а потом заполучить. Притом полностью бесплатно. Такие мысли придавали храбрости, уверенности и наглости, а виновного во всем Манджиро это привлекало. Его много, очень много лет подряд сводила с ума безрассудная, обреченная на вечный провал отвага в задымленных синих глазах. И наконец-то этот взгляд не блуждал бесцельно по стенам и не был сосредоточен на догорающей сигарете, а обратился на него. Наконец-то. — Скажи, что заметил меня, — губы Майки не в фальшивой публичной полуулыбке, они рядом и они заметно дрожат, они пропитаны алкоголем и дождем, они так близко, так близко, что можно.. что хочется прикоснуться. — Я всегда замечал тебя, — и его, и эти замутненные, опасные в своей манящей неизвестности глаза, и бледную, словно неосязаемую, никем не тронутую шею, и руки, и пальцы, и мокрые после душа волосы, и запах кожи, который никогда не был парфюмом. — И мне какое-то время даже казалось, что я знаю тебя. Но ты допил виски, Манджиро, — шепотом, первыми прикосновениями после разлуки длиною в жизнь, зачарованными друг другом взглядами. Дождь закончился, и их друзья наверняка скоро выйдут на улицу. — А я думал, что не допьешь. — Я не предложу тебе остаться на ночь, — медленно, с большой неохотой отдаляясь, предупредил Сано. Ему все еще хотелось обвести Такемичи вокруг пальца, поймать его в свои сети, захлопнуть дверцу клетки… Но тот был не так прост, он был другим, он был умнее. — Мне не жаль. Я всегда оставляю дверь своей квартиры открытой, и ты ведешься на это каждый раз, — с намеком на продолжение, остро, терпко бросил Ханагаки и вернулся на свой шезлонг, который уже успел высохнуть. — Не геройствуй. В противном случае я бы просто ее выломал. До прихода друзей на террасу их беседа обрела совсем не подозрительный иронично-дружеский тон, чем оба остались вполне довольны. Ведь глубокой ночью, когда все попрощались и разошлись, они поехали в квартиру Такемичи. Вместе. На байке, сквозь влажный ветер и мелькающие огни неспящих улиц большого города. Лужи под колесами бушевали всплесками, лило отовсюду, однако на них не попало ни капли. Болеть больше не получалось, да и не хотелось. Чаще всего Сано приходил сюда под утро, один, бесшумно, словно странный, помешанный вор, который ничего не брал и которого почему-то неотвратимо влекло это место. Он ложился спать на диване, даже его не разложив, и уходил без следа и записки, пока владелец квартиры все еще спал. А о присутствии вора можно было догадаться лишь по его фантомному запаху. Но сегодня, когда Такемичи проснулся, то услышал возню на кухне. Это был Манджиро. Это Манджиро искал турку для своего утреннего крепкого кофе. И только тогда все стало предельно ясно и просто, а паутина распуталась как по щелчку пальцев. Дом для Ханагаки находился не в собственной пустой квартире, не в регулярных встречах с друзьями детства, не в принятии взросления, не в богатстве и самостоятельности и даже не в коттедже темно-серых оттенков — он был на кухне и прямо сейчас искал свою дурацкую турку для кофе. Скинув с себя одеяло и протерев уставшие глаза пальцами, Такемичи размялся и сел на край мятой кровати. Еще долго, долго он был неподвижен, прислушивался к продолжавшейся возне и безмолвно, спокойно улыбался. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь опущенные шторы, мягко обволакивали его фигуру. Манджиро. Кофейный дым, брошенные на тумбочке золотые украшения и часы, сырой лес, разбитая бутылка любимого виски, смешавшиеся табак и лаванда, по-глупому отданный выигрыш из казино, неожиданно сладкие, нежные на вкус губы. Оставалось только одно — признать, что ты наконец влюбился в него, и это было совсем нетрудно. Ведь он — само обаяние.