Оловянная голова

Голод, конечно, вещь сильная и вполне объяснимая, и пока её не заткнёшь чем-нибудь объёмным и существенным, она будет надоедать и оттягивать желудок, и ходить мерзкими волнами по телу, сначала она не сильно мешает Бену, так, иногда раздражает, похожа на хлопанье крыльев бабочки. Однако Бен не ест уже два дня, и теперь голод напоминает жужжание шмеля, к лапкам которого липнет пыльца, нет, скорее огромного шершня, такого, что один укус собьёт с ног любого, даже огроменного верзилу, Бен идёт быстро, обычно ему выносят миску с питательной похлебкой и стакан молока, вот, этого хватит ещё на два дня. И хоть старики умоляют его приходить почаще, готовы всучить горсть монет, «вам нужно подкрепиться этим же вечером, смотрите, как впали щёки», Бен ни разу не прислушивается к их советам, он слишком занят, чтобы есть и спать так часто, как это делают доктора, исследователи и учёные — отдельная каста, в их телах течёт особая кровь, способная переносить любые невзгоды, так Бен отвечает старикам, а сам думает о чем-то более сложном, чем рыбная похлёбка. «Как увеличить мощность?», а если подробнее, то: «как вдохнуть силу в аппарат, кажется, что он самый мощный, но нет, это не так, у Майкла есть ещё мощнее, как же он его сконструировал, как же, добавить фазу, убрать фразу, добавить три, сменить провода на сверхпроводники, нет, Майкл делает что-то другое, но что же, что же?». Бен слегка отвлекается от электричества и на секунду прислушивается: в доме слишком тихо, странно, он ожидает, что с прибытием этого мальца здесь будут и пляски, и гулянки, и симпатичные красотки под кустами с задранными юбками, впрочем, он ещё мал для такого, да и в пансионе выкашливают так, что такое даже не полезет в голову. Бен надеется, что Джонни не полезет такое в голову, потому что сам не знает, как вести себя в таких ситуациях, а Джонни хоть и дурак, но отличный плут и весельчак, он-то не смутится и после всего подаст даме перчатки, отряхнёт её юбку и пожелает хорошего вечера. Наверное, Джонни тоже чудак, раз так тихо, может быть, становится совсем ленивым, раз просыпается так поздно, хотя странно, в пансионе говорят, что он скорее снимет себе скальп, чем проспит что-то интересное. Бен поднимается через черных ход, шаткая дверь в вечно теневом крыле дома не заперта, Бен поднимается, словно идёт в замок, наполненный призраками, и он слышит их перешёптывания, сожаления о прошедшей жизни, причитания, что не успевают отомстить, полюбить, убить или просто что-то подарить при жизни, Бен прислушивается, всё-таки нет, это не призраки и не сторонники его экспериментов, а всего лишь привычные старики. Они замечают его до того, как он замечает всех их, и почти кидаются на шею, и наперебой, кто визгливей, кто старше, кто басовитей, кто писклявей, начинают тараторить, Бен не понимает, трижды спрашивает: «что такое?», нет, до него не доходит, он может изобрести оживляющую машину, он может переплюнуть законы времени и гравитации, построить здание, стоящее на принципах левитации, хотя никогда в жизни таким не занимается, но он не может поверить в те несколько слов, которые говорят ему старики. «Ваш брат мёртв, мы не можем перенести его тело». «Вашего брата убили, нам очень жаль». «Джон в синей гостиной, идёмте, я покажу вам». Нет, это не ноги, не крепкие ноги Бена в удобных ботинках, со всех сторон запачканных грязью, как вторым слоем материала, это какие-то провода, гнутся кто куда, и на них никак нельзя опираться, наверное, это просто проволока без изоляции, значит, нельзя прикасаться, а то убьёт, Бен не знает, как он идёт, внутри что-то бьётся, словно кто-то роняет ящик с колбами, нет, это не может быть так, просто старик чудак, сейчас они поднимутся на третий этаж, но там ничего не будет, а лентяй Джонни найдётся в постели. Бен верит в это до последнего, пока старик не распахивает двери, Бену хочется заорать, порвать себе губу, он как-то раз неудачно падает с лошади, и потом всё лицо в крови, в крови весь воротник, даже кажется, что лихой конь смеётся над ним, а ему никогда в жизни ещё не бывает так больно, вот, оказывается, бывает, что такое порванная губа, когда вот голова Джонни, тяжёлая, пробитая, в луже высохшей крови, абсолютно пустая, без единой мысли, голова. Ох, Джонни... глупый Джонни, милый Джони, Бен не слышит, падает ли он на колени или просто садится, чувствует, что пачкает брюки, неважно, абсолютно неважно, о, Джонни, такой юный Джонни, он ещё моложе, чем кажется, если произнести «семнадцать лет», Бен старается убрать волосы с его виска, некоторые пряди приходится отрывать от кожи. Совсем немножко, нет, нужно чуть больше усилий, кровь — отличный клей, не зря у деревьев есть смола, на виске у Джони вмятина, показывающая, какая же хрупкая височная кость, Бен чувствует, как у него дрожит губа. Нет, Джонни, нет, этого не может быть, кто посмеет взлезть сюда, впрочем, после смерти отца — кто угодно, любой бедный и отчаявшийся от бедности ловкач, хоть актёр бродячего цирка, не знающий местного языка, уже неважно, уже абсолютно неважно. Бен обнаруживает, что его пальцы ощупывают шею брата, пытаясь прощупать удары сердца, но это бесполезно, абсолютно бессмысленно, теперь всё абсолютно немыслимо. Бен словно в воде, в толстом стекле, в зажиме микроскопа, а неумелый лаборант слишком близко пододвигает окуляр к препарату, Бен не слышит, как начинает говорить старик, стоящий у него за спиной. — Он отстранил вас от работы? Странно, впрочем, ладно, да, вы можете идти, да, вы все, положите ключи от дома на столик у входа, что, там нет столика, а у вас нет ключей? — Бен рассеяно молчит, голос ударяется не о воздух, а об что-то толстое, от этого резонирует и звучит как однородный гул, в котором не разобрать слов. — Что же, у кого же они тогда могут быть... неважно, идите, я позже совсем разберусь, да, я справлюсь с этим сам, удачного дня, удачного пути, передавайте своим сыновьям и дочерям приветы, да, прощайте. И это «прощайте», и тяжёлая голова, оловянная голова, деревянная голова Джонни у него на коленях, нет, она тяжелее, она отлита из настоящего свинца, как пуля, Бена ранят в самое сердце, так, что кровь расхлёстывается по всему организму, да даже разрыв сердечной ткани не так больно, как держать голову Джонни, пробитую голову Джонни на коленях, абсолютно опустошенную голову Джонни, Бен обнаруживает, что до сих пор пытается нащупать пульс на ледяной коже, хоть это и бесполезно. Слово бьёт как маятник в часах, и фитиль страха загорается не хуже бикфордова шнура, ведущего к самой большой куче динамита в мире, «эй, Джонни, я тебя спасу, слышишь, я тебя спасу», нет, он не слышит, он уже ничего не слышит, к «ничего» ещё обычно добавляют «никогда». Но вот стоит ли его добавлять сейчас — вопрос, Бен ещё утрёт ему нос, он умеет утирать носы всем словам с «не» и «ни», пусть это «никогда» не превратится во «всегда», но оно хотя бы исчезнет, Бен уверен, что оно сможет обратиться в «два часа», а то и «два дня», если рука не дрогнет и он всё сделает правильно. «Да, Джонни, мы с тобой ещё увидимся, мы ещё поболтаем, я спрошу у тебя про пансионат, мы пересчитаем косточки всем нашим старым приятелям, нет, Джонни, ты только не уходи навсегда, мне столько, столько всего нужно тебе сказать, столько и не влезет в твою голову, но ты не уходи, ты, пожалуйста, держись ещё немного, если тебе есть за что держаться, но тебе есть, вот он я, держись за меня, Джонни!», Бен поднимает Джонни на руки и тяжёлая голова бессильно свисает, еле как Бен закидывает её на своё плечо, «ох, Джонни, а на вид ты не так тяжёл», пусть вся одежда измазана в крови, спина сюртука у Джонни промокает тоже, почти вся, от воротника до лопаток точно, насквозь, так, что если попытаться выжать, то появятся красные капли. «Джонни, всё в порядке, ты только не бойся», Бен спускается с лестницы, это трудно, потому что не видно, куда ставить ноги, зато прекрасна видна рана на виске у Джонни, при такой травме должно быть довольно-таки больно, но не так, как перелом или вывих, потому что мозг всё-таки быстро отключается. Бен присматривается и чуть не падает с лестницы, останавливается на одном из пролетов — вот эпицентр раны, трещина с кровяной коркой, но рядом ещё одна насечка, брови Бена взлетают выше пенсне: Джонни ударяют дважды! Неужели в этом районе гуляют такие душегубы, такие злостные ненавистники всех и вся, всего человеческого рода, Бен думает про полицию, Джонни сто пудов заявит в полицию, если где-то обнаружит бездыханное тело, «нет, Джонни, это долго, а ты и так уже холодный, да и тебя у меня отберут, нет, не позволю, этот преступник не стоит тебя, Джонни, ты и так долго пролежал, я не уверен... но у меня получится!». Лестница кончается, кончается и дом, и за спиной уже маячит дверь чёрного хода, «осталось немного, Джонни, потерпи, и мы всё обсудим, ты, наверное, помнишь о доме больше меня, я же так, не особо сентиментален, я почти не помню маму, знаешь, Джонни, серьёзно, даже цвет любимого платья, оранжерею, то ли она сама ей занимается, то ли там вечно возится кухарка и садятся только бобы и салат к обеду. Ты расскажешь мне об этом? Расскажешь, я сделаю всё правильно, и ты расскажешь». Грязные ботинки шуршат по тропинке, и снег превращается в грязь, а грязь под снегом смешана с жёлтой прошлогодней травой, длинной, как волосы у утопленников, ботинки месят снег и спотыкаются о крупные комья льда, «Джонни, а ты помнишь, как мы играли, как мы бегали по комнатам, однажды так запыхавшись, что я упал и не мог дышать, а ты пытался меня поднять, вот не знаю, отчего я это помню, помню, как ты говорил, мол, надо вставать, а то мама будет так сильно переживать, что у неё пойдёт фиолетовый дым из ушей, и это меня так рассмешило». Дверь шаткого сарая заперта, но снаружи, а не изнутри, её подпирает широкая круглая палка, Бен находит такую в оранжерее, наверное, это черенок от лопаты или грабель, тут нет замка, Бен запирает её так чисто для удобства, чтобы снег и грязь не заметало внутрь, всё-таки лаборатория, ещё из тех соображений, что лодочные сараи обычно не запираются на навесные замки, там же так, мусор, его не продать, так что можно не переживать, что кто-то захочет своровать. «Да, Джонни, а навесной замок привлечёт внимание, впрочем, я стараюсь не покидать лабораторию надолго, смотри Джонни, мы пришли, почти пришли, сейчас всё будет готово», Бен отшвыривает палку, подпирающую дверь, спотыкается о твёрдые комья льда и снега, чертыхается, мама всегда грозит ему пальцем, когда он ругается, ещё по-детски, «ёлки-палки, почему не получается?!», «Джонни, ты, наверное, даже и не помнишь, как бегаешь еле-еле и так же плохо разговариваешь, но ужасно громко орёшь "ёлки-палки"». Бен начинает работу, очень осторожно, так, будто работает над живым, и это сложная операция, такая, которая требует полного наркоза, такая, где что-то вырезается из тела и нужно очень аккуратно наложить шов, Бен тщательно моет руки и стаскивает одежду с Джонни, «даже хорошо, что ты этого не видишь, представляю, какая может быть у тебя истерика из-за сюртука, если смотреть с такого плана, то даже хорошо, что тебя убивают не ножом в живот, тогда крови будет больше, настолько, что придётся срезать одежду». Иголки, шприцы, кончики медных проводов, растворы, солевой, самых концентрированный из возможных, его мало, нужно поставить ещё одну партию, и ещё один, для дезинфекции швов, «нормально, Джонни, ты не чувствуешь боли, всё в порядке, Джони, я знаю, что делаю, а главное, я точно знаю, что всё получится!». День, кажется, успевает превратиться в ночь, а ночь — в день, птицам не лень трещать, словно весна, видимо, они чувствуют жар от лампы и вьют гнездо где-то в перекладинах крыши сарая, особо не мешают, но Бен посматривает, нужно залатать некоторые ниши, вдруг сюда влетит любопытная птица, её будет не так просто поймать, и в лаборатории должно быть чисто, «вообще-то стерильно, Джон, но стерильные условия тут невозможны, это же не лаборатория Майкла, так что хотя бы что-то, но не волнуйся, иголки прокипячённые». «Вот ты сейчас оживёшь, разумеется оживёшь, может быть, скажешь, как тут можно всё наладить, что исправить, ты же хорош в прекрасном, может, подскажешь, что как переставить, что бы было удобно и всякие тумбочки и табуреты не мешались под ногами. Спросишь, что эта за склянка, а что в вон той банке, и в той пробирке, рядом с огнём, а я расскажу тебе, я всё-всё расскажу, глупый Джонни, как же ты так, как же ты так...». Бен проверяет, всё ли готово, всё ли на месте, концентрацию введённого раствора — выше уже некуда, если этот не сработает, то нужно брать что-то другое, морскую воду и искусственно доводить её до той солёности, которая в природе невозможна, или подобная, иглы прочно держаться в венах, шов крепок и обработан, да, не слишком красив, но Бен работает быстро, на самом деле день еле-еле сползает к вечеру, он удивлён, когда смотрит в окно, «Джонни, а ты знал, что я способен так быстро работать? Я не знал», Бен недолго молчит, нужно переключить рычаг и пустить ток, но какой-то страх грызёт изнутри. Что, если ничего не произойдёт, что, если как с отцом: отупелое молчание, и Бен слышит звук собственного сердца громче, чем бешеное жужжание опасной лампы, и он пол ночи сидит на табурете, ссутулившись, так и не поняв, что идёт не так, полночи закапывает могилу, отряхивает руки и говорит надгробию: «папа, ты настоящий чудак!», бросает перчатки и стоит, пока солнце не начнет блестеть в стёклах пенсне. «Руки отчего-то трясёт, смотри-ка, а пока работаю, совсем этого не замечаю» — говорит Бен тихо и вкрадчиво, моргает раз, другой, понимает, что не видит рычага, который нужно опустить, и всего прибора, сначала не соображает, что не так, потом снимает пенсне и вытирает мокрые глаза. Моргает, вытирает щеку, закусывает губу, думает: «так, это всерьёз, нельзя мальчишеству давать слишком много власти над собой, да, он молод, но не юн, прекрати плакать, тряпка!». Даже если Бен скажет это вслух, Джонни уже не засмеётся, не скажет «тряпка в пенсне, знаешь, оно даже тряпке придаст умный вид, но не тебе», или что-то в таком духе, ну нет, скажет, Бен протирает мокрой тряпкой окровавленное ухо, шепчет в него: «не бойся», насухо вытирает руки, надевает пенсне и опускает рычаг аппарата.