Всенощное бдение

Свет огонька в маленькой синеватой лампадке чуть дрожит от ветра: окошко в маленькой келье приоткрыто. Аккуратная постель заправлена без изъянов: ни складки, ни торчащего одеяла. Сосновые срубы блестят от чистоты, серебряный крестик болтается чуть ниже ключиц—ближе к ровной груди и мерно бьющемуся сердцу. —Йо, малютка,—громкий голос откуда-то сзади вдруг разрушает тишину и покой. —Ты прелесть, когда молишься, ты в курсе? —Не вламывайся ко мне в келью,—тихо упрекает Рин.—Что ти принесу или что ти воздам, великодаровитый... —Не будь букой, Ринчик,—продолжает мальчишка за спиной.—Ты за меня в ответе. А времени-то, гляди-ка—за отбой. Рин тяжело вздыхает и разворачивается, закрывая молитвенник. Шидо уже переступил порог его комнаты: топчется грязными ботинками возле столика и поглядывает на него с ухмылкой. Ровные белые волосы почти достают до плеч. Шидо шаркает ножкой, виновато хлопает длинными ресницами и покорно замолкает, ожидая заслуженного выговора. Рин тяжело вздыхает, стараясь не злиться: с его идеальным послушанием ему просто-напросто нельзя грешить. —Ты что, не можешь найти дорогу до кельи?—как можно мягче интересуется Рин. —Могу!—уверенно заявляет Рюсей.—Но решительно не желаю покидать твою. Не будь духом твоим поспешен на гнев, ибо гнев гнездится в сердце глупых. Рин отодвигает светлый деревянный стул и присаживается на его край, напряжённо размышляя о том, как стоит себя вести. Шидо не торопит его: ему некуда спешить. Завтра с утра он опять прогуляет молитву, опять получит выговор; Рину опять, конечно, за него влетит. Его, Рюсея, взрослого парня, на него зачем-то повесили—зачем-то велели приглядывать, зачем-то сказали, чтобы он наставлял его—и это при том-то, что Рин сам ещё послушник, а не монах. А у Рина ни одной провинности. Келья убрана, все обязанности выполнены, Рин покорно молится на каждой службе, стараясь не проявлять к окружающим никакой злобы—силком убеждает себя, что их можно не трогать, раз они его почти не трогают. Больше ему негде прятаться; больше некуда было бежать от несложившейся жизни—и Рин сделал так, как сделал бы на его месте любой, кроме, пожалуй, его мятежного братца: ушёл в монастырь. Спрятался здесь от рыжих волос, от неясных настроений, от женщин и от необходимости подыскивать себе невестку. Здесь, в монастыре, ничего этого нет: здесь никто не донимает. Нужно только колоть дрова, таскать воду, готовить и молиться днями и ночами—покой, царящий здесь, определённо того стоит. Рин мало спит и проводит рекордное количество часов на коленях перед образами: бездумно шепчет какие-то заученные слова, постоянно ловя себя на сторонних мыслях. Это в любом случае успокаивает, расслабляет. Позволяет очистить разум и чуть прийти в себя—после этого-то недоразумения. Терпением вашим спасайте души ваши. Шидо не должен здесь находиться. Шидо без зазрения совести прогуливает молитвы, разбрасывает хлам по комнате, съедает больше положенного и бесконечно болтает о себе, нарушая всё, что можно нарушить. Шидо, наверное, оставляют здесь только из-за того, что он сирота—ну, по его рассказам. Рин толком не может быть уверен в их правдивости, но проверить он не в состоянии: остаётся верить в его удивительные истории и в его честность. Судя по густой темноте за окном, время уже близится к полуночи—Шидо опять где-то носило. Рин окидывает его взглядом: низ подрясника разорван, в волосах какие-то сучки и листья. Сдерживая ещё один вздох, он подходит чуть ближе: спина в чëм-то ужасно грязном, ничего подобного, конечно, нет в монастыре. Он зачем-то бегает на волю—будто там есть, на что смотреть. В стенах монастыря много лучше и роднее, чем в одном доме с кем-нибудь до отвращения похожим на тебя. Беспризорнику Рина не понять. —Негоже в таком ходить,—строго отмечает Рин. —Что же ты мне предлагаешь, а? Раздеться? —Я, право, не понимаю, почему на тебе не используют розги,—шипит Рин. —Садись, я заштопаю. Шидо скалится, но послушно опускается на кровать, приподнимая полы подрясника. Рин щурится: видит смуглые икры, не прикрытые брюками, штанами или хотя бы дополнительной юбкой. На спор сил почти нет; ему уже пора ложиться спать. Рюсей воровато ухмыляется и придвигается ближе к нему—Рин старается игнорировать это и молча работать. Чёрные нитки ложатся ровно, как строчки в церковном хоре, Итоши сшивает с изнанки: грешно надеется, что свежего шва не будет заметно—может, тогда удастся избежать нудных лекций от монахов и необходимости контролировать Шидо круглосуточно. Рину необходимо оставаться здесь, чтобы спасти свою очернëнную завистью душу. Здесь нет никаких соблазнов: здесь у всех одинаковые подрясники, одинаковые кельи, одинаковые молитвы, одинаковые голоса и одинаковые лица. Из них выбивается только громкий и звучный Рюсей, разбивающий его идеальную серую повседневность, закованную в эти святые стены. Разбивающий в плохом смысле—где отличия, там снова эта невыносимая и гложущая зависть, там раздражение и злоба. Кроткое сердце—жизнь для тела, а зависть—гниль для костей. —Ринчик, это правда, что ты свалил сюда из страха?—вдруг задумчиво интересуется Шидо. —Кто это сказал? —Я сам догадался! Тебе же здесь нечего делать. Ты совсем не похож на них. реально нравится сидеть с тухлыми стариками? Не хочется пресыщения жизнью, а? Нравится здесь без сверстников? —Нравится,—резко отвечает Рин.—Нравилось бы больше, не будь тут тебя. —Полегче, сладость. Злишься на ближнего? Давай, поговори со мной. И перестань-ка пялиться мне под юбку,—отмечает Шидо. отмечает и категорически противоречит собственным словам: оголяет сильные ноги до самых бедëр и расставляет их чуть шире, исподлобья глядя ему в глаза. Это переходит все допустимые границы. Рин стискивает в длинных пальцах жëсткую ткань и вспыхивает от возмущения, отпрыгивая от него на метр. Иголка остаётся болтаться на неотрезанной нитке; Шидо продолжает улыбаться и призывно манит ручкой, подзывая ближе. Итоши начинает подозревать, что он вполне может ходить и без белья. И без чего-либо вообще. Не ложись с мужчиною как с женщиною: это мерзость. Доселе безвинный и непорочный Рин мучительно краснеет, не в силах подобрать слов от ярости. За мужеложство Шидо следует выгнать с позором, на мужеложство следует донести—если, конечно, Рюсей не отоврëтся; он может. Догадливый и пронырливый, он найдёт подход: скажет что-нибудь хорошенькое, поклянëтся, что ужасно хочет встать на путь истинный, и его простят. Отправят убираться в хлев вместе с Рином—но простят. Ближних же нужно прощать. Это, правда, только по какому-нибудь Новому Завету—Рин вполне может придержаться Ветхого и забрать у Рюсея око, например, или хотя бы зуб. Въехать по наглому личику хочется ужасно: Рину потом каяться и каяться. Каяться себе, не на исповедях: на исповедях всё неправда, никто не выскажет всего, что у него на душе. Если раскаяние истинное, следует обратиться напрямую к образам, куда-то наверх: там точно услышат. Там точно помогут перестать жить успехами окружающих. —Выйди вон отсюда!—выкрикивает Рин, набрав достаточно воздуха в тяжелеющие лëгкие. —Куколка, спокойно,—выдыхает он. —Никто тебя не трогает. Как видишь, я сижу на одном месте. И я не сделаю ни одного движения, пока ты не попросишь. А теперь позволь мне высказаться, куколка, а? Вот умничка. Рин ошеломлëнно замирает на месте, поражаясь чужой наглости. Никто и никогда не называл его ебучей куколкой—куколкой, на которую он ни капельки не похож. Он высокий, рослый, хоть и узковатый в плечах, он уже взрослый, ему уже шестнадцать, и он сам принимает решения. Он не чья-нибудь ебучая куколка. Рин сам не понимает, как ловит себя на таком жутком сквернословии. Также сквернословие и пустословие и смехотворство не приличны вам, а напротив благодарение. Розовые глазки опасно блестят и изучают Рина, почти прожигая: зрачки бегают от пола до потолка, то чуть сужаясь, то расширяясь. Он скрещивает ровные ноги и откидывается на выкрашенную стену. Опять пачкает форму. Неисправимый болван. —Давай-ка разберëмся, куколка!—продолжает Шидо. —Ты такой незаметно зашуганный, а? Не смотришь людям в глаза, кстати, но подмечаешь в них много вещей. Здесь-то тебе нечего в них разглядывать, а вот раньше... Что, зависть мучает? Какие мы прыткие, глядите-ка. Рину уже стоит выбежать из кельи, трижды перекреститься и поспешить к старшему монаху, чтобы тот наконец-то разобрался с назойливым тараканом, поселившимся у них в монастыре. Шидо отравляет ему жизнь, только-только вошедшую в русло с более или менее стабильными берегами, не смываемыми во время лёгкого дождика; но что-то в нём неизменно завораживает. Он говорит о его проблеме с такой уверенностью, будто он видел каждое его терзание своими глазами. Рин никогда не упоминал о своём грехе на людях, о нём знает только какой-нибудь священник—и Рин отлично усвоил, что монахи здесь не раскрывают чужие секреты. А Рюсей откуда-то всё знает. Они, кажется, и не так много общались, чтобы об этом можно было догадаться—обычно говорит только Рюсей. И ему-то Рин вроде ещё не завидует. —Угадал?—хлопает в ладоши.—Ну и славненько. Хочешь ещё? Этого недостаточно, чтобы ты сел ко мне на коленки? —Я не сяду к тебе на коленки,—как можно твëрже заявляет Рин. —Посмотрим, куколка! Только Бог тебе не нужен,—Шидо делает страшные глаза и Рин вздрагивает от страха и необъяснимого шока. —Ага, Бог не нужен! Ты здесь просто прячешься, забившись под стол. Прячешься, Рин. Ты здесь прячешься, ты не святоша. Зачем тебе эта пресная каша, если ты можешь стать теми, кому завидовал? Это твой братец сказал тебе, что ты на такое не способен? Я уверяю тебя: ты можешь. И для этого тебе нужно вылететь отсюда. В яблочко. Ага, прямо в то, которое сорвала Ева. Ага, змей-искуситель расстëгивает верхние пуговицы своей одежды, обнажая грудь. Продолжает что-то говорить, обличать его пороки, рассказывать о том, как он дошёл до жизни в монастыре—рассказывать с удивительной точностью, и рину начинает казаться, что он в бреду, у него горячка: даже старший брат не мог знать о нём так много. Рюсей не замолкает, эти обольстительные речи льются из грубого рта и заставляют сердце Рина верно трепетать: кто-то верит в него. Кто-то понимает его, на это, видимо, способен не только Саэ—а Рин, дурак, ошибочно решил, что он совсем плох. Послушал брата, наделал ошибок, поломал жизнь на две части, не моргнув глазом, только бы не мучаться больше. Саэ сказал, что он слабый, а слабым место здесь, у Христа за пазухой—а Рюсей, похоже, считает, что он сильный. Он же не на пустом месте, наверняка не на пустом. Он взаимодействует с Рином постоянно, проводит с ним кучу времени, потому что на него это повесили. И повесили же, пожалуй, не просто так—даже в этом чëртовом монастыре он сумел стать лучше всех за парочку недель. Шидо видит это, Шидо разглядел в нём талант, Шидо признаёт его абсолютное превосходство: с этим, похоже, можно жить. Это верная дорожка в ад: Рин искусно балансирует между болезненным падением вниз и отказом от возможности стать первым, лучшим. Рюсей пригласительно хлопает по поджарому бедру и чуть наклоняется, чтобы Рин воспринимал его серьёзнее. —М, если ты вдруг ещё не понял!—весело замечает он. —Я видел, что ты не закрываешь глаза, если я переодеваюсь с тобой в одной комнате. Чë там про это было в библии? —Не ложись... как с женщиною... —А, тогда всё классненько! Со мной не будет как с женщиной. Я буду сверху, —сообщает.—Перепихнëмся, спалимся, и ты вырвешь всем глотки своими талантами. —Это всё бред,—почти неслышно произносит Рин, еле размыкая губы.—Просто бред какой-то. —Не тяни, святоша. Полночь на дворе. Вот-вот уснëшь. До утренней службы каких-то три часа. Рину пора ложиться спать, но он уверен в том, что уж точно не сможет сомкнуть глаз: его мозг будоражит прельщающая мысль о славе, о первенстве, о том, от чего он отказался, поверив тому, кто тогда казался ему оплотом истины. Саэ ему не Бог—никто ему не Бог. Сон невозможен, сон не нужен: Рин готов разбиться и доказать, что он не зря им завидовал. Там, за стенами, осталось куча людей, которых ещё надо разломать в щепки, с которых нужно сбить их спесь, которым нужно показать, что Рин лучше, лучше во всём; за стенами остался брат, который уверен в его неудаче. О, Рин вполне живо видит его лицо, полное презрения и недоумения, Рин чувствует его уничижающий взгляд на себе, Рин слышит его злые слова и холодный голос, от которого он спасался молитвами. Саэчка разозлится, посмеётся над ним, скажет, что он не выдержал и этого—и с первых рядов посмотрит, как Рин добьëтся своего. Пускай поплачет. А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идёт, потому что тьма ослепила ему глаза. Плевать на Библию. Плевать на всё, кроме заветного "ты можешь", желанного пьедестала и широко разведëнных коленок Рюсея. Он бросит всё, если надо, уйдёт в другую страну пешком: Шидо в несколько фраз зажёг в нём то, что потушил Саэ. Поразительно и феерично: душа горит адовым костром, но в ней ещё целая куча угля—у Рина ещё целая жизнь впереди. Рин успеет ещё прогореть, успеет ещё, если нужно, помучаться и порадоваться. Шидо прав, Рин заглядывался на его ровное тело, когда он переодевался—не из зависти, честно, из интереса: он никогда не видел кого-нибудь столь же сильного, дикого и неусмиримого. У него непоколебимая воля, он действительно красивый, да, и он верит в его успех. Дураки себя так не ведут. Рюсей был прав: Бог ему не нужен. За окном определённо кто-нибудь пройдёт. Стоны из его кельи определённо будут слышны. когда его поймают, его определённо выпрут с позором, клеймя мерзким и отвратительным. Рин, чертыхаясь, стаскивает подрясник через голову. *** Получив необходимое подтверждение, Шидо наконец-то подскакивает с места, безжалостно заламывает Рину руки и раздевает его полностью, скидывая на пол рубашку и бельё. Рин беспомощно кряхтит, на секунду расплющенный собственной наивностью: ему почему-то казалось, что это будет совсем безболезненно. Член от боли в предплечьях и чужих лапищ на талии, правда, не падает. Рюсей одним ловким движением разворачивает Рина спиной к нему, вынуждая опереться руками на стену. он неоправданно горячий: какая-то печка или всё то же адское пламя. Только спустя несколько секунд Итоши замечает, что он вынужден держать руки по обе стороны от большого настенного креста. Шидо вытрахает из него всю веру—ну и слава никому не нужному Богу. —То-то же. Только не бойся меня, ладно? И не оборачивайся. Слышал, куколка? Не оборачивайся,—настойчивее и слаще повторяет Рюсей. Рин и не собирается: морда у него ужасно раздражающая. Ему и не нужно разворачиваться. Он только использует своего проблемного воспитанника, чтобы вылететь отсюда без каких-либо проблем, ничего более: пот, градом струящийся по его телу, ничего не значит. Его возбуждение—тем более. Мягкость его голоса—и подавно. У Шидо голос бархатный, обволакивающий: не успеешь оглянуться, и между ягодицами уже окажутся два пальца, как следует смазанных чем-то с запахом ладана. Груда резких перемен валится Рину на голову, и всё закономерно кружится: двадцать минут назад он бы непременно свалился в обморок от подобного использования таких вещей. Запах ладана помогает чуть умерить его пыл и расслабиться в умелых—уже с кем-то спал что ли?—руках Рюсея. На стене мерно тикают часы без кукушки: время продолжает течь по-старому. Ничего не замерло, никто не пришёл за ним в тот момент, когда он поддался соблазну и позволил взять себя. Пальцы крупные и длинные. Рин почти жалобно скулит, когда Шидо разводит их внутри. Если бы его не держали, он бы наверняка уже свалился на пол и расшиб бы коленки, и без того здорово покрасневшие после долгих ночей, проведённых в молитве и попытке познать себя. А всё было так ужасно просто—оставь келью незакрытой, поссорься с надоедливым тараканом и поглазей на его бëдра; послушай его трëп, признай, что ты ненормальный и импульсивный—ну, ему об этом говорить необязательно—и всё. И у тебя есть чёткое осознание твоего жизненного пути, уверенность в себе и твëрдый член того самого надоедливого таракана в заднице. Большой, зараза, упругий и какой-то необычно рельефный: у Рина не такой. Он какой-то неправильный, по-настоящему неправильный: Итоши широко распахивает глаза, когда в него входят целиком. Он боится оборачиваться, потому что Шидо, хитрец, наверняка потом начнёт его мучать: не давать того, чего хочется, или заставлять его позорно умолять, но ему ужасно любопытно, как он выглядит. Лица с икон смотрят осуждающе—прямо как Саэ—и будто хмурятся, но Рину сейчас не до этого: в Рина до упора вбивается эта огромная катастрофа, решившая, видимо, заставить его сдохнуть на собственном члене. Рин начинает поскуливать, прикусывая губу, чтобы не было слышно. Его сильно шлëпают по ягодицам, он в отместку сжимается, и слышит гортанный стон. Так здорово—здорово осознавать, что ты ещё можешь контролировать ситуацию, даже если тебя крепко-крепко держат, и даже если тебя быстрыми движениями насаживают, скажем, на что-то совершенно неадекватного размера. —А теперь, куколка, давай,—требует Шидо. —Повернись, погляди на меня и дай мне расцеловать тебя. —На поцелуи я с тобой не договаривался,—возражает Итоши. Рин смотрит назад и обмирает: он совсем забыл о том, чему его учили. Никакого восемнадцатилетнего воспитанника никогда и не было: в талию впиваются уже полноценные когти. На голове у шидо рога, а за спиной—небольшие красные крылья, едва ли способные поднять такую здоровую тушу. По полу стелется тоненький красный хвостик с остриём на конце, и Рин от ужаса сперва пытается вырваться из чужой хватки: его, конечно, никто не отпускает. Только сейчас он замечает острые клычки. Это, пожалуй, объясняет и странное поведение, и этот разговор, и этот небожеский размер, грозящийся проткнуть его живот изнутри. —Нравится? Нравится, а? Красиво ведь, признай. И тебе, должно быть, ужасно нравится размер. Опять в яблочко—только теперь яблочко гниёт от яда и врастает в его бледную руку. Рин перестаёт сопротивляться, смиряется с неудачным положением и с внешне незаметным интересом принимается рассматривать его. Инкуб, не какая-нибудь шишка вроде Сатаны—рожки жалкие, как и крылья. Лицо не искажено какой-нибудь дьявольской гримасой: он всё такой же красивый и даже не слишком пугающий. Несомненно, Рина ужасно напрягает тот факт, что это может кончиться каким-нибудь лишением души, но об этом сейчас очень сложно думать: ему правда очень-очень хорошо. Вот откуда у этого мальца такой опыт; вот почему он так хорош. Вот почему Рину хочется плакать от обилия чувств и эмоций—он, конечно, до такого не опустится. Он только хмурится и демонстрирует свою смелость: подмахивает ему бëдрами. Мне, мол, нестрашно попасть в ад. Я, мол, готов. —Слегка соврал, да,—Шидо рассыпается в мнимом сожалении и разыгрывает никому не нужный спектакль. —Ну, притворился дурачком, ну! Не дуйся, куколка, ты прелесть,—уверяет.—Был создан для того, чтобы я тебя совратил. Только не ной. —Не собираюсь,—шипит Рин сквозь зубы. Шидо зло усмехается и перемещает свою значительно увеличившуюся в размерах руку на чужой член. Он живо гладит его, чуть царапает коготками и держит в постоянном напряжении—правильном и благоговейном. Рин поддаётся, Рину хорошо, Рину сладко и не так одиноко: по крайней мере, с ним рядом какая-то ересь. Рюсей что-то шепчет в ухо, мозг Рина с трудом обрабатывает приказ кончить, и Итоши, конечно, сперва противится: не желает подчиняться кому-то другому. Обмануть тело не выходит: сперма оказывается на нижней части пресловутого креста, и Шидо заливисто смеётся, заполняя его изнутри. Он наконец отпускает его—бережно укладывает на пол и садится рядом, перебирая его мокрые волосы. Он хихикает и внимательно наблюдает за изменениями в лице и поведении Рина. Наглец. И болван. —Так я теперь, выходит, попаду в ад?—интересуется рин, стараясь отдышаться. К нему в келью уже стучатся: его вот-вот найдут. —В точку, куколка!—урчит он. —И уж поверь мне: до твоей загробной жизни мы ещё не раз встретимся. Смотри не проворонь то, ради чего отказался от жизни вечной. Шидо сломал ему загробную жизнь, зато наконец-то поправил настоящую. Ту, ради которой стоит вечность гореть в пекле. За это—и за настоящее, человеческое удовольствие, Рин, пожалуй, может простить ему эту ложь. он чувствует: он для него не просто совращённый святоша. Он мог выбрать себе кого угодно—кого помягче Рина, но выбрал его—потратил месяц, наверное, на свои старания. —Смотри не упусти меня из виду, ебучий демон,—гордо хмыкает Итоши. В конце концов, Рюсей был прав: Бог ему не нужен.