Чтобы вместе

Тяжёлые пальцы касаются спины Хьюго. Это приказ, ничего личного, просто намёк от своего своему, что нужно внимательно проследить за подозрительным гражданином. Мозоли прямо по плотной ткани, военная форма защищает от ласк, пропускает только жёсткий удар. Хельштром прикасается именно к месту, изрезанному глубоким шрамом. Они никогда не смотрели друг другу в лицо. Гестаповец держал кнут. Предатель терпел кровоподтёки на холодном полу. Хельштром что-то говорит, украшая сухой рот ослепительной улыбкой. Твёрдые клыки, способные рвать мясо кусками, ниточками. Красный подчёркивает белый. Хьюго чувствует, что находится не в этом шумном, пьяном помещении. Он словно никогда не уходил из пыточной, и не было в его жизни ничего кроме железного ошейника с крупными цепями и кнута по спине. Он почти видит пар, исходящий от его живой души, стекающей красным на дерево, отчаянными вскриками на связанные руки. Дитер умеет обращаться с кнутом. Это видно по положению ладоней, Штиглиц даже не сомневается, что его пытал этот красивый молодой человек. Хотя странно считать его красивым — все нацисты заслужили смерть, а он заслужил смерти больше остальных. Но просто смерти недостаточно. Хьюго готов отдать всё, лишь бы светлые волосы расплескались полем по пыльному полу, измарались в густой венозной крови. Лишь бы протащить острые скулы по неровному дереву, заставляя щепки впиваться в самые тонкие капилляры белой кожи. Лишь бы избить его чистую спину чем-то тяжелее кнута, наверное, сразу ножкой стола, дробя позвоночник на мелкие осколки, плавающие в кровавом желе. Это не человек, а животное, пробуждающее в Штиглице всё дикое. Он впервые видит лицо мучителя. Он впервые что-то чувствует. Пивной стакан не холодит пальцы. Руки горят, желая содрать кожу с натянутых от улыбки щёк, смеющихся глаз и матово-блестящих губ. Лик злодея, спокойствие убийцы, радость садиста. Нужно, чтобы стекло впивалось ему в глотку, извергая розы тёмных луж прямо на стол. Хьюго отчаянно хочет, чтобы подобно тому ошейнику, за который его водили, Дитер оказался в плену жаркого сплава в горле. Раскалить стекло, влить ему в глотку глубокого голоса, мазать крепкими зубами по краю стола. Пока не останутся только углы, пока зубы не выпадут, пока слёзы не начнут скатываться с прежде спокойного лица. Нет, это всё лишь фантазия. Он так спокоен внешне, что Хельштром его не узнаёт. Такого как Штиглиц трудно не знать в лицо. Но гестаповец умудрился. Хотя Хьюго уверен: его явно видели на заголовках газет, на памятках и в камере. Но есть ли разница между ним и любым другим предателем? Только не для Дитера. Ему всё равно, кто идёт против Рейха, для него нет никаких различий между жестоким убийцей и ребёнком, мужчиной и женщиной, между стариком и инвалидом, юношей и слабой девчонкой. У него есть кнут, украшающий спины страхом дрожи, красной влагой и ребристым, розовым отпечатком. Он любит тереть туго сплетённым орудием пыток о свежие шрамы. Ему это нравится так дьявольски зло. Хьюго вспоминает эту нескончаемую боль, рвущую снаружи только сросшиеся куски кожи, и внутри что-то менее целое, называемое душой. Вспоминает и даже не улыбается. Ему точно не нравились эти удары, но он бы лёг под кнут снова. Лишь бы собраться с силами, разорвать оковы и замучить Хельштрома до фонтанов крови. До мольбы, которая не свойственна ни одному преданному гитлеровцу. Он бы заставил Дитера молить о пощаде, вырывая ему гланды голыми руками. Но Дитер сидит рядом и делает глоток пузырящегося золота. К нему нельзя прикасаться. Это подставит ублюдков, сорвёт операцию, продолжит жизнь гнилого старика-нацизма на ещё один день. Между общим благом и личными мотивами Штиглиц, конечно, выбирает общее благо. Но смотря на красивую улыбку думает, как приятно было бы кулаком разбить эту челюсть. Есть в этих мыслях что-то эротическое. Наслаждение, природное, не выраженное физически, но живущее в мозгу громким голосом. После выбитых зубов можно было бы оттянуть ему щеки и зачем-то поцеловать. Хьюго даже не стыдится об этом мыслить, это не про мужеложство, так строго запрещённое в Рейхе, это акт каннибализма, возвращение энергии себе, разрыв трахеи языком с целью получения самого сладкого звука на свете. Хельштром интересуется необычным акцентом. Хьюго изящно оправдывает товарища, не прилагая усилий. Дитер впервые смотрит с покорностью. Раздражённо и гадко, но почти побеждено, в его глазах мелькает знание… Он чувствует, как Штиглиц хочет с ним поступить? Стесняется сломанной шеи или губ внутри разорванного черепа? Помнит всё-таки его лицо? Руки близко. Хьюго держит лицо, но внутри позволяет мысли о мести блуждать от головы к паху. Вытянуть эти аккуратные ладони и ударить ими о стол, поднять Хельштрома за шкирку, как щенка, прижать к столу, и на глазах у всех, не стесняясь своей природы, отыметь его, вставив в рот кулак. Чем стараться сзади? Пистолетом. Или, может, рукой, карать и уничтожать. По белым ягодицам бить железом огнестрельного оружия и металлической пряжкой ремня, рисовать красоту поверх хилых нацистских бёдер. Может быть, вырезать ему свастику на самом неприличном месте… Не на лбу лишь потому что он не останется в живых. Некому в земле доказывать, что нацизм — это плохо. Черви пожирают друг друга, пожирают трупы, и не видят в этом глобальной проблемы. Люди увидят. Но не на нём. Хельштром для Штиглица — это личное. Это не общественное достояние, что можно вести по площадям как пример отвратительности человеческого существа. Это обида, глубоко внутри, это желание задушить с горячим чувством превосходства. Убить и успокоиться, издеваться и рвать его плоть. Почему он, чёрт возьми, никогда не бил по бёдрам? Ведь мог бы. Только почему-то всегда попадал на спину, прикасаясь к свежим шрамам кнутом, а иногда руками, с удовольствием он трогал пылающую кожу. Охлаждал своей извращённой лаской. Что-то было в его действиях завораживающее, отвратительно неприятное, но тянущее внизу живота болезненной истомой. Одержимость. Между ними была одержимость. И, кивая головой на очередной застольный смех, Хьюго готов поклясться, что видит во внимательных глазах понимание. Воротник лежит неровно, Штиглиц не старается его поправить. Неважно как выглядит реквизит, когда актер играет плохо. Кого он играет? Что-то явно чуждое себе. Хельштром видит его насквозь, смотрит холодно, но всё-таки смотрит, трескаясь льдом в кипятке воздуха. Тут слишком жарко, не спасает даже самоконтроль — Хьюго чувствует блеск пота на собственном лице. Они берут карты. Играть, уподобляясь рядовым. Играть — заниматься тем, что у Хьюго только на первый взгляд получается хорошо. Но на деле получается из ряда вон плохо. Потому что единственный зритель наверняка знает имя актёра. Какая глупость — притворяться тем, кем ты не являешься. Или ещё чего хуже: знать, что написано на карточке и притворяться, что не знаешь. Штиглиц кривится, выражая недовольство. Ему плевать на всех здесь, на всех, кроме гестаповца, что берёт карточку и массивным языком проходится по её оборотной стороне. Как он это делает. Как красив его язык, вывалившийся через хищные, белые зубы. Как собирает он всю грязь, и всю чистоту с плотной бумаги. Хьюго не может смотреть этому человеку в глаза после такого. А как? В голове лишь неприличное и жестокое: слюна стекает на пол, язык обхватывает член, а волосы, цвета пшеницы, летят клоками вниз. Потому что настоящий немец педантично не может терпеть жестокости. Потому что Штиглиц представляет как сжимается упрямая глотка на испачканной секретом головке, только потому что хочет отомстить. За все страдания — одним, но долгим и совсем бесчеловечным страданием. Сбить ему челюсть и влезть в кровавую глотку глубже. Смешать семя и неконтролируемую слюну. О, он определенно хотел бы использовать этот язык в отвратительных целях. Заставить драить им грязную посуду, грязный пол, грязные ноги, отрезать за резкие слова, пришить к руке, чтобы плеть выскальзывала из шершавых ладоней, разделить язык надвое наживую и расцарапать ногтями. Разорвать плоть до невозможности говорить. Хельштром опускает карту на стол. Пример окончен. Перед настоящей игрой он не будет выделываться, как актриса перед залом. Перед настоящей игрой будет коротко и неожиданно, резко и успешно. Хьюго уверен: этот мужчина точно сможет угадать, что у него написано. Он хорош в играх. Пытка для него — лишь представление, в которое он входит без прелюдий. Никаких примеров новобранцам, просто кнут и жестокое молчание. Ни вздоха, ровное дыхание, никакого раскаяния за содеянное. Улыбка, не сходящая с лица и отражающаяся на спине глубокими шрамами. В нём все жестоко и всё просто: он по натуре своей властен настолько, что проникает в сердце смертельным ядом, от которого нет спасения. Ловкие вопросы, аплодисменты актрисы, наигранность в каждом вздохе окружения. Это неприятно видеть на подсознательном уровне, рвётся изнутри что-то гадкое и чёрное. Он не заслужил даже наигранного признания, он заслужил угадывать, что проходится по его спине страшным холодом и больным жаром. Штиглиц бы использовал нож, чтобы подобно острым словам, вылетающим из уст Хельштрома, резать его живую плоть. Использовал бы кнут, чтобы отзеркалить боль, чёрными осколками обиды вцепиться в хрупкую на вид кожу. Это всё поглощает. Это всё делает Хьюго живым. Им ничего не движет кроме ненависти к нацизму: кулак во рту и ещё сотня изощрённых способов убить нелюдей, всё это возвышает и ударяет о землю. Потому что он не властен — это месть, это ответ, это боль, превращенная в силу, что, наверное, должна стекать по белому лицу кровью. Красивых убивать трудно, поэтому Штиглиц выбирает эрос: пистолет приставлен строго к паху. Хельштром, кажется, не замечает. Или делает вид, что не замечает. Он угадал. Интеллигент с большой буквы. Хьюго хочет вцепиться Дитеру в глотку, чтобы зубами раскрошить выпирающий, заходящийся в нервных движениях кадык. Потому что зазнавшееся поведение раздражает. Потому что Хьюго знает, насколько внимательно это отродье, что он уже обо всём знает, но играет бесподобно. Жаль, что ему место не здесь. Не в тёплом подвале, но в холодной камере, чтобы летели живые звуки и горячая боль стекала по скользкому от слизи полу. За всё в жизни нужно платить: здорово, если Хельштром отплатит за чужие жизни собственным страданием. Хотя это будет неприятно. Хьюго чувствует — между ними цепь. Её не надели, она была отлита прямо на дрожащих руках Дитера и больных, но сильных руках Штиглица. Они связаны клеймом Германии, связаны клеймом насилия, связаны странным чувством нейтралитета, что зачем-то убеждает сидеть на месте. Быть послушным. Хельштром не из тех, кто терпит. Хьюго, впрочем, тоже. Но почему-то удары кнутом он переносил без попыток вырываться. Но почему-то Хельштром терпит идиотский спектакль, который разыгрывается только для феерического салюта из его больных мозгов. Он, кажется, курит? Было бы приятно с ним просто поговорить. Хьюго знает себя — сигарета кончилась бы пеплом в испуганных глазах и огнём на жёлтом от смолы корне языка, но это хочется пережить так отчаянно… Три пальца, показанные неправильно. Угроза всей операции. Штиглиц не смотрит на провинившегося соратника, он впивается взглядом в Хельштрома, а пальцем вжимается в курок. Не нажимает, но дрожит, впервые за долгое время боится за исход. Если сокрытая тканью плоть разлетится мягкой кровью ему на лицо — это будет хороший исход. Это будет больно и смешно. Но они все здесь умрут. Но плевать на солдатов, плевать на американцев и даже на актрису совсем плевать. Они умрут вместе — Хьюго не хочет об этом думать. Уверенный, что умрёт, отводит мысль о собственной пустоте. Внутри ничего, только жгучее желание стать единым телом с Хельштромом, чтобы это одно тело раздробило пулями на ошмётки. Чтобы вместе. Потому что вместе умирают либо любовники, либо враги, а они никогда не касались друг друга без ненависти. Дитер возникает. Что-то невнятное, что-то, что Хьюго даже не желает слушать. Ослепительная улыбка — улыбается Штиглиц. Хельштром испуган. Загнанный в капкан зверь радуется, что может насладиться смертью добычи, по нелепой случайности тоже оказавшейся в капкане. Страх жертвы и страх охотника. Они оба перемолотые наточенной мясорубкой войны — между страхом нет различий. Плоть мешается с пеплом, кровь испаряется от жара, кожа оседает на лице, секреция капает на пол. Хьюго улыбается. Дитер, наверное, больше не откроет глаза.