***
26 апреля 2024 г. в 19:22
Как только Миранда ступила на улицы Милана, померкли не только чары ее отца, наведенные с помощью покинутой им науки, но и те чары, которые внушил ей Фердинанд, оказавшийся в нужном месте в нужное время. Столь много нового предстояло познать ей, столько людей увидеть, столько обычаев выучить, и новые знания переполняют ее разум, заставляя мысли сбегать из черепа, словно молоко – с огня.
Не только Миранда была занята, погрузившись с головой в познание нового мира; Фердинанд, теперь женатый человек, был вынужден объясняться с каждым вельможей, где он нашел эту миланскую герцогиню и откуда он ее привез. Магия, оставшаяся на острове, начала выпадать из памяти, и рассказ о чудесном спасении превратился едва ли не в притчу о благостном Ионе, проглоченном династическим браком; лишь куплеты Ариэля до сих пор звенели в воздухе, переложенные Тринкуло на струнные инструменты – несмотря на то, что более половины слов были заменены на в разы менее пристойные аналоги, Миранда все равно улыбалась, заслышав этот кусочек, вырванный с мясом из воздуха, окружавшего потерянный дом.
– Ты грустишь, дочь моя, – замечал ей Просперо, ставший тенью своего былого, могущественного облика. – Но что не так? Чего еще тебе остается желать?
– Свободы, отец, – вздыхала Миранда, едва смея шевельнуться в сковывающем движения наряде будущей королевы.
– Вы с ним так похожи, – шепотом говорил Просперо; он тоже оставил на острове нечто, о чем до конца дней вспоминал.
Королевская жизнь показалась Миранде ничуть не лучше бытия на острове: и здесь, и там у нее было все, чего можно пожелать, только на острове она желала меньшего и, соответственно, была счастлива малым. Здесь же, в роскошном дворце, она могла сказать одно слово, и, будто по мановению волшебного посоха, к ней тут же слетались десятки слуг, готовые выполнить любое ее пожелание, – но, как ее отец, разругавший каждого стюарда, которого приставлял к нему король, в дым только потому, что они имели наглость не быть привычными его взору нимфами и наядами, Миранда готова была обидеться на весь свет за то, что он имел наглость не быть тем безлюдным пляжем, который до сих пор хранил отпечатки ее голых стоп.
Только в скорби находили единение Миранда и Просперо, но это было не страшно, ведь редко оба они испытывали какое-то иное чувство; и если Миранда еще могла себе позволить на час-другой сбежать в объятия Фердинанда, Просперо, лишенный своих книг – единственного, чему посвятил он жизнь, – предавался, как он не уставал говорить, мечтаньям о смерти. Миранда, не разделявшая этих мрачных устремлений, однако же понимала отца даже в те минуты, когда они не пользовались словами, чтобы излить свои обиды на мир: опершись о локоть дочери, будто ветхозаветный Давид, находящий поддержку в прекрасных руках Ависаги, Просперо молча бродил по королевским садам, и Миранда, тень тени, следовала за ним, молча впитывая гипнотизирующую темноту неутоленного желания, чьи флюиды были настолько угнетающими, что даже деревья, твари по сути своей бессловесные, скрипели и шептались, выражая сочувствие добровольным изгнанникам.
В одном лишь не совпадали отец и дочь: если Миранда и могла тешиться мечтами о том, что когда-нибудь, в далеком и славном будущем, она повелит оснастить корабль и направить его в морское никуда, чтобы, с божьей помощью, пристать наконец к заветному острову, ее согбенный от неизбывного горя отец не мог и желать, чтобы дух, раз и навсегда выпущенный на свободу, спустился с небес и по собственному желанию сковал себя жгущими кожу цепями.
«Ариэль» – слово, запрещенное в этом доме строже, чем самое отвратительное из богохульств.
Спина Просперо сгибалась все сильнее, волосы его седели, а морщины бороздили лицо, однако же его тело, презирая своего обитателя и его низменные желания, вовсе не торопилось умирать; тот, кто по приезду в Милан пророчил себе смерть через год, дожил до рождения внука, до его первых слов, до первых неуверенных шажочков, а потом – и до рождения второго, и обоих он учил читать, писать, складывать на счетах и отыскивать созвездия в холодных, безразличных к горестям смертных небесах.
Антонио пережил брата и смеялся последним, видя, как новый король, не в силах противоречить общему мнению своего двора, переменил законы, установленные сердобольным Алонзо в честь чудесного возвращения миланского герцога, и снова ввел смертную казнь за ведовство.
Имена сыновьям Миранда выбирала с такой тщательностью, будто собственной рукой чертила карты их будущей судьбы. Назвать одного из них «Просперо» означало бы называть другого «Антонио», то же с Себастьяном и Алонзо; в таком случае подошло бы «Каин и Авель», ведь иначе, как пророчеством, это не назовешь. В конце концов, сломав себе голову и измотав Фердинанда бессмысленными истериками, Миранда на восьмом месяце решила окрестить первенца Анджело, если родится мальчик, и Анджела, если будет девочка.
Второй сын получился случайно. Ни Миранда, ни Фердинанд не хотели плодить междоусобные распри и были бы рады остановиться на одном наследнике, однако что вышло, то вышло, и Миранда, только посчитав задержку, остановилась на распространенном имени «Джакомо», не вспомнив, что именно этот персонаж выторговал у брата священное право первородства.
Белые волосы Анджело и его голубые глаза совсем не напоминали мужицкую внешность библейского Исава, а его нежное обращение и вовсе наводило на мысль о его небесных тезках. Просперо, не слушая запретов дочери и зятя, с малых лет начал приобщать внука не только к грамоте и письму, но и к оккультным техникам, которые словно бы арамейской вязью были выписаны на внутренней стороне вен всех в этой проклявшей самое себя семье.
Видя, что дедушка безраздельно занимался старшим братом, Джакомо ничтоже сумняшеся начал искать дружбы с другим свои дедом, – и через каких-то пару десятилетий оказалось, что ни Антонио не утратил навыков плести заговоры, ни Джакомо не забыл данных ему в детстве уроков.
Впрочем, до этого еще далеко; мальчикам надо вырасти, а Фердинанду – умереть, но и сейчас у Миранды хватает забот: наблюдая за сыновьями орлиным взором, королева пытается утаить ото всех, включая отца, духовника и Бога, что она на самом деле ищет в своем первенце, надеясь никогда не отыскать. Бедный Джакомо ревнует, думая, что мама уделяет столько внимания брату потому, что любит его больше, но знал бы он, что даже то еле теплившееся чувство, которое питала Миранда из-за кровных обязанностей матери к обоим своим сыновьям – чувство долга, а вовсе не любви, – в отношении Анджело были навсегда отравлены беспрестанной, удушающей тревогой неверной жены, выносившей в своей утробе свидетеля, судью и палача.
В течение трех лет пытаясь зачать наследника с Фердинандом, королева отчаялась настолько, что бросилась в объятия к Себастьяну – тот, кто на острове казался ровесником рассыпающегося от тревоги короля, в Неаполе явился бравым рыцарем из тех, кто спасает принцесс из хватки их ревнивых отцов. И можно ли себе представить изумление и жгучий стыд Миранды, когда через какой-то год после рождения Анджело, у которого, как надеялась она, никогда не проступят волевые черты его настоящего отца, снова верная мужу королева почувствовала, как зарождается в ней новая жизнь, в происхождении которой теперь невозможно было сомневаться; спасибо Господу за то, что она, когда-то любившая все человечество одинаково, презрела кровати стюардов и дворецких в пользу опочивальни Себастьяна, ведь благодаря фамильному сходству никому и в голову не может прийти, что Себастьяновы пепельные волосы, жесткие и упрямые, столь непохожие на мягкие кудри Фердинанда, передались не с королевской кровью, а перешли непосредственно в дар от отца к сыну.
Королевская кровь, приходящая каждый месяц, является благословением после ночей, проведенных с Себастьяном. Миранда не может уйти, будто скованная одним из заклятий, в которых так хорошо разбирался ее отец. Именно Просперо она клянет в своей неверности, прекрасно зная, что лишь ищет виноватых – стоило ли сводить ее с первым попавшимся мужчиной, когда она, тогда пятнадцатилетняя, даже порядком не видела людей? Конечно, это будет любовь с первого взгляда, если кандидат в женихи один на всем белом свете.
Кружа ей голову, Себастьян крутит собственные интриги; его близость с Антонио никуда не исчезла после свержения последнего, – напротив, неудавшийся король стал относиться лишь сердечнее к неудавшемуся герцогу, когда один и тот же удар судьбы разметал надежды обоих. Миранда не могла понять сущности этой связи, не знала, нужно ей ревновать или нет, но было бы глупо скрывать, что юмористические пикировки Антонио и Себастьяна, сыгранные как по нотам, подчиняющиеся четкому ритму, исполняемые как по писаному, не заставляли ее сердце теплеть, а глаза – увлажняться: какой бы ни скрывался под ними подтекст, это было попросту красиво, а еще немного, пляшущим на кончике языка ощущением напоминало беспечные игры фейри, за которыми Миранда подсматривала тихими лунными ночами – так давно, словно в другой жизни.
Волшебство теперь действительно казалось не более чем сказкой: изгладившись из памяти, оно будто и не существовало вовсе, и некому было напомнить королеве о чудесах ее прошлого; Фердинанд был слишком занят, чтобы рассуждать о пустяках, а Просперо был нем, как могила, ибо больнее воспоминаний о том, что потерял, только воспоминания о том, что оставил по своей воле.
Анджело как-то спросил мать о том, как она познакомилась с его папой. Улыбнувшись, Миранда пересказала ему уже известную историю, забыв, однако, о Калибане, танцах грациозных нимф, насылающих сон заклятьях и уж тем более не упоминая об Ариэле. В таком варианте поражающая воображение повесть о волшебном острове превратилась в притчу о добровольных изгнанниках (ни слова о предательстве Антонио – надо же соблюдать приличия), которые спасли бедных жертв кораблекрушения, а потом были найдены кораблем, где капитан так и не потерял надежду отыскать державных пассажиров, – история со множеством допущений, однако вполне возможная в реальном мире, где от магии не осталось и следа.
Нет, был все же один человек, который невзначай, но все-таки сумел напомнить королеве о тех временах, когда вместо роскошных одежд она щеголяла в жалких тряпках, едва прикрывающих ее девичье тело; когда вместо десятков слуг ей накрывали стол наяды; когда музыка рождалась не в дрожащих руках успевшего поддать дворцового оркестра, а в блаженной чистоте небесных сфер.
– Ты была единственным ангелом в этом безумном аду, – шепчет ей пьяный Себастьян, проводя мягкими пальцами Миранды по своим поседевшим до срока вискам.
Король умер, да здравствует король, только Анджело не придется здравствовать долго, ибо Джакомо, одетый в ночь, словно хитрейший из духов Просперо, проходит в спальню вдовствующей королевы, не постучавшись. После скованного обмена соболезнованиями Джакомо, не поднимая глаз от застежек своего плаща (Миранда прощала ему отсутствие честности Просперо, но разве так сложно было усвоить хотя бы смелость Антонио?), уронил слова, которые застыли в горле Миранды сочившимися ядом камнями:
– Себастьян ничего не скрывал от моего деда, – он всегда называл Антонио «своим» дедом, не так уж и тонко намекая, что Просперо, по скромному мнению внука, может отправляться к чертям, которых сам и порождал на свет.
– Ты не смеешь называть его по имени, – щерится дважды в один месяц овдовевшая королева, разъяренная тем, что этот щенок, который не может смотреть в глаза, даже предавая, использует третьего – и последнего – любимого ей человека, презрев священную завесу, отделявшую мертвых от живых.
– Умерьте свою гордыню, мать. – На таком трусливом лице делаются ненавистными любые черты, даже те, которые принадлежали ее мужу перед людьми (к счастью, она уже, кажется, не успеет увидеть, как трусость, гордыня и жадность искажают черты ее мужа перед богом). – Я в любом случае сброшу Анджело, только в одном – заручившись вашей помощью, а в другом – опозорив и вас, и отца, и…
Испуганный ее гневом, он не смеет произнести имя.
Миранда, чьи рыжие волосы поблекли, а сердце заледенело, закрывает лицо руками. Королева, оставшись одна, снова превращается в беспомощную девочку, одетую в лохмотья, и нет никого – ни мага, ни короля, ни того, кто почти им стал, – не для того, чтобы дать ей совет, его она требовать не смеет (тот, кто отвечает за свои ошибки, отвечает за них один; как у германцев – каждый умирает за себя), но хотя бы на минуту спрятать в объятиях и заверить, что этой ночью она может спокойно уснуть.