И всё обретает смысл

… и пальцы выскальзывают из враз онемевших рук. Красивые, длинные пальцы, такими бы на цине играть или держать кисть. Поправлять волосы или растирать травы. Что угодно, но не быть испачканными в крови. Что угодно, но не быть холодными и бесчувственными. Чжоу Цзышу не может вдохнуть. Не может выдохнуть. Ничего не может, только держать эти ладони, пялиться бессмысленно на свои и не свои пальцы. Лучше бы он не видел. Лучше бы он не мог чувствовать. Лучше бы он не был. Ни сейчас, в пустом, промерзшем арсенале, ни в школе Времен года, сгубивший всех сам. Никогда. Остатки ритуала еще звучат в воздухе, ци течет по восстановленным меридианам — исцеленным невозможной ценой. Чжоу Цзышу не обращает внимания. Какая мелочь. Какая незначительность. Холод щиплет щеки, пахнет стылой пылью, и бледная кожа длинных тонких пальцев — самое яркое пятно. И Чжоу Цзышу видит всё — до самой последней родинки, до мелкой царапинки, до крохотного заусенца. Лучше бы не видел. Лучше бы не был. Боли так много, ее так непостижимо много, что он тонет в ней, захлебывается ею, позволяет наполнить всего себя. Гвозди не могли причинить столько. Гвозди даже приблизить не могли к такому. Первый гвоздь, вбитый в тело, когда-то принес облегчение. Нет, не спасала тогда ни хваленая выдержка, ни четыре кувшина крепчайшего вина. Но та боль несла свободу. За ней следовало то, что не было доступно главе Тяньчуан. Расплата и воля. И каждый следующий гвоздь, входящий в еще живую плоть, приближал освобождение. Ничто не могло остановить Чжоу Цзышу тогда от получения желаемого. Он хотел своей смерти как единственного выхода для себя. Он хотел расплаты за все грехи. И вот он здесь — держит в руках свое наказание. Вот она — смерть — так близко. Невыносимо близко. В его руках. Причина, по которой он снова мог бы жить, он снова захотел жить. Единственный смысл. Он жаждал когда-то смерти, и она прошла мимо. Снова и снова. И сейчас, здесь, ее неживое дыхание он ощущает — всеми вернувшимися чувствами, каждой каплей крови в своих жилах, всей своей ци. И оно снова не касается его. Оно оседает на других губах — тех, что должны улыбаться, раскрываться, чтоб извергнуть очередную нелепицу или стихи. Касаться сяо или чаши с вином. Глава Чжоу так жаждал свободы и смерти — так вот она! Здесь, в твоих руках! Радуйся и ликуй, ты получил то, что хотел. Всё это есть у тебя сейчас. Хотел смерти — получил жизнь, сам себя казнил — но был оправдан тем, кто не имел на это права. Холодные руки, застывшие губы, побелевшие волосы. Твоя цена свободы, глава Чжоу. Цена твоей жизни. Твоей собственной — так живи теперь и радуйся! Безвольное тело, гладкий шелк прядей под пальцами — опустить аккуратно на каменный пол. Не позволить неряшливо завалиться на бок. Бледность нефритовой кожи, безразличное спокойствие на лице. Даже сейчас — нет и не было никого прекрасней. Смерть — это конец. Завершение и итог. Это покой, даже если дальше ждут все костры Диюя. Чжоу Цзышу когда-то хотел смерти, когда-то звал ее. Теперь он сам придет к ней, и ей не останется ничего, кроме как забрать его жизнь. Единственное нарушающее молчаливую тишину дыхание затихает под сводами Арсенала.

*** Небо рвет на куски, словно душу постичь метится. Я тебя подожду. В новой жизни опять встретимся. ***

— Сколько стоит шпилька? — Тридцать юаней. — Грабеж! Чжоу Цзышу не поднимает глаз от листа, на котором выводит карандашом линии. Пока (как обычно, впрочем) упрямый графит не хочет складываться в тот образ, который никак не получается выбросить из головы. Всё из-за того, что нет никакой конкретики — ну, длинные волосы, ну, тонкие пальцы. Вместе все равно не клеится, опять ничего не получится. — Я не заставляю покупать. — Право слово, не надо было поддаваться на уговоры и приходить сюда, большое скопление людей никогда ему не нравилось. — Но это же пластик! — А ты хочешь шпильку из нефрита за эти деньги? — А рисунки сколько? — Маленькие по десять, большие по двадцать, — смотреть на настырного покупателя Чжоу Цзышу не собирается. Шел бы тот уже дальше. — Мне нравится этот. — Не продаётся! Всё происходит слишком быстро: наглый покупатель тянется к листу, который Чжоу Цзышу совсем недавно отложил, — веер и меч странной, гибкой формы вышли на удивление удачными даже в наброске, — и едва успевает перехватить его руку. Большую ладонь с длинными, тонкими, чуть прохладными пальцами. Он почему-то знает, что на среднем будет родинка. Он почему-то знает эти пальцы. Он поднимает глаза, сумев все же отвести взгляд от нашедших друг друга рук — Чжоу Цзышу уверен, что его пальцы сжимают в ответ. Папка с листами, кажется, скатывается с колен, и карандаш отлетает куда-то в сторону, но это так восхитительно неважно. Всё неважно. Чжоу Цзышу наконец смотрит на наглеца, посмевшего нарушить его покой. Единственного, кому было бы позволено. Единственного. — Это ты… — шепчет он, еще не понимая до конца, но точно зная, что больше не отпустит эту ладонь. — Это ты, — слышит он в ответ совсем тихое, сорванное, наполненное невыразимым облегчением. И всё обретает смысл.