Страсть — это самый заурядный человеческих грех. Её порождает лишь нечто осязаемое, то, что мы видим ежедневно.
* * *
Мишель завидует. Завидует, потому что ей всегда дают главные роли — и плевать, что в основном мужские, потому что в этом театре катастрофически не хватает парней, а Лиза, по мнению художественного руководителя — типаж. Завидует, потому что ей со стороны начальства — галочки, со стороны труппы — уважение, а со стороны зрительского зала — бесконечное восхищение и восторженные охи-ахи. Завидует, потому что театр — система. Театр — даже небольшой — чёткая иерархия, во главе которой дедовщина, мнимый талант и какие-то странные идеалы, которые кто-то когда-то придумал. Система слабых не любит — Мишель знает. Оттого завидует молча, злостно и упорно. Завидует, потому что Лиза — где-то сверху, нужна и, кажется, почти незаменима. Завидует, потому что сама — без году неделя дебютант, чьё мнение интересует в последнюю очередь. И сейчас, когда Лиза, убирая руки с плеч — клала их исключительно из-за сценария, — прямо посреди репетиции смеет возразить художественному руководителю, — потому что «это не выглядит живым», — смотрит с неподдельным восхищением и завидует ещё больше. Завидует, потому что если сама попробует открыть рот, то ей не позволят и пискнуть.* * *
Лиза раздражает. На постоянной основе. В гримёрке раздражают её татуировки — особенно «Индиго» на шее, которое периодически приходится замазывать пятью слоями грима. Раздражает её манера речи и хрипловатый голос. Раздражает постоянное глупое и непонятное «Ягнёнок» — Мишель даже не понимает, за какие заслуги её так обозвали. На сцене — во время спектаклей, репетиций — и за кулисами Мишель от раздражения и закипающей в жилах неприязни хочет завыть — иногда настолько сильно, что начинает раздирать кожу вокруг ногтей и мять края рукавов. Мишель раздражает то, как она хватает за руки — из-за сценария. Раздражает то, как она вживается в любую роль. Раздражает то, как она умудряется филигранно и эмоционально фонтанировать фальшью, пока произносит свои реплики. Но больше всего раздражает то, что Лиза — личный идеал, абсолют и бог, которого Мишель презирает с восхищением. А ещё Мишель постоянно смотрит на Лизу. Даже в гримёрке, даже когда она переодевается. Смотрит и завидует её тощему телу с острыми чертами, стараясь проглотить желание пересчитать кончиками пальцев выпирающие из-под тонкой кожи рёбра.* * *
У Лизы за щекой — кубик льда, чтобы заглушить бесконечную нелюбовь ко всему миру, на лице — тысячи мнимых масок, а внутри — копящаяся годами ненависть к систематической имитации творчества, театру, сценариям, пёстрым костюмам и стандартам, в которые нужно вписываться, потому что индивидуально никто ничего шить не собирается — неоправданно дорого. Но уйти при всём желании не может — больше ничего не умеет. И в этом вся проблема. И ещё одна проблема прячется в том, что спину постоянно прожигают тёмные — хотя конкретно сейчас светлые, голубые — омуты — ощущение, что это оставляет незамысловатые дыры, через которые видно потрёпанный спинной мозг и пропускающее несколько ударов сердце, — в которых Лиза добровольно топится при любом удобном случае, потому что интересно. Интересно, насколько далеко получится зайти. Интересно, на сколько Мишель хватит. Лиза увлечённо, с особым упоением стягивает с себя футболку и смотрит. Смотрит на — хотя скорее сквозь — Мишель. Смотрит в зеркало, возле которого она сидит — и отмечает, что сегодня, по своему субъективному мнению, выглядит чуть хуже, чем вчера. Смотрит в голубые, искрящиеся чем-то едким — искренней неприязнью — и, кажется, по-своему заинтересованным. Мишель — нечто, болеющее неизлечимой кипящей страстью к театру. Лизе интересно. Интересно, через сколько эту страсть погасит прогнившая система. — Мои глаза выше, — резко напоминает Лиза, когда замечает, что Мишель, кажется, мысленно уже раздела изящное тело окончательно. А после чувствует истинное удовольствие, когда видит, что Мишель моментально тушуется, закусывает губы, отворачивается к зеркалу и, забавно покраснев, буркает: — Отъебись. Мишель очаровывает не фигуральной светлостью, улыбчивостью — не распространяющейся на Лизу, — попытками как-нибудь поменять наружность — даже линзы недавно начала носить — и своеобразной свободой, не знающей норм и приличий. А ещё — сладковатыми духами, которые въедаются в стены гримёрки, когда она сидит в ней слишком долго. Лизе нравится.* * *
Андрющенко изводит. Несмотря на то, что почти ничего не делает. Только хватает за руки — исключительно по сценарию, — поднимает за подбородок — тоже ради сценария — и фальшиво целует, слегка расширяя зрачки и отнимая все возможные внутренние рамки — это тоже исключительно ради замысла художественного руководителя. А ещё Лиза, как назло, даже вне сценария, постоянно мельтешит прямо перед глазами — и это тоже раздражает. Мишель последние два часа мечтала о перекуре. И сейчас, когда одна из репетиций наконец-то закончилась, толкает тяжёлую металлическую дверь, ведущую на задний двор, вдыхает полной грудью и тащится за наиболее удобный, по её мнению, угол. И внезапно даже за пределами театра — Андрющенко с сигаретой в зубах, гладящая какого-то рыжего уличного кота. Мишель фыркает что-то себе под нос, но не уходит — много чести. Устало упирается спиной в стену и начинает искать зажигалку, затерявшуюся где-то в карманах джинсов; а следом, когда находит, поднимает голову и внезапно чувствует себя голой до самых косточек — потому что видит чужую улыбку совсем рядом. Насмешливую. Лиза без спроса и каких-либо объяснений кладёт ладонь на щеку, поворачивает к себе и, начиная что-то говорить, выдыхает дым прямо в лицо — Мишель глупо жмурится, мотает головой и не понимает, почему. Почему ей так нравится липнуть. — Ягнёнок, у нас ещё одна репа через… Мишель от проклятого «Ягнёнок» и напора чужих глаз ёжится, хмурит брови и в секунду замерзает до мурашек — от Лизы, по ощущениям, несёт холодом за километр. — Я помню, — цедит Мишель, сбивая чужую мысль напрочь. Лиза показательно цокает, отходит на пару шагов, тушит о стену сигарету, не выкуренную даже наполовину, бросает куда-то в сторону и, буркнув: «Могла бы и не перебивать», уходит. Мишель чувствует истинное удовольствие, когда понимает: задело. А после, тихо усмехнувшись, поджигает сигарету, зажатую в зубах, и наконец-то затягивается.* * *
Мишель перестаёт думать о Лизе — впервые за последнюю вечность — в момент, когда вместе с парочкой человек из труппы решает остаться в костюмерной на ночь, чтобы помочь постижёру и, естественно, самому костюмеру в срочном порядке разобраться со всеми париками и костюмами для завтрашней постановки — потому что в любой около творческой системе «вовремя» невозможно. Мишель не думает о Лизе, когда ей всучивают клей и стразы, которые нужно прилепить на несколько костюмов. Не думает о Лизе, когда кто-то, особенно вымотавшийся, резко притаскивает пару бутылок коньяка из буфета. Не думает о Лизе, когда, сидя на полу, проливает клей на любимые шорты, когда недовольно и безуспешно оттирает руки и ткань от клея какими-то салфетками, когда пьёт тот самый коньяк из грязной чашки, которую коллектив «пустил по кругу», когда чувствует, что щёки и горло своеобразно жжёт, когда устало расстёгивает несколько верхних пуговиц на рубашке, потому что жарко. Через минут двадцать Мишель не думает окончательно. — Мишель, блять! — слышится откуда-то со стороны, где несколько человек, сидящие кое-как — на стульях, полу, грудах непонятной ткани — пытаются уложить многочисленные парики. Мишель рефлекторно поворачивает голову, ищет взглядом обладателя особенно недовольного голоса — вечно хмурую Киру, которая сейчас сидит с каким-то париком на коленях и между делом жуёт яблоко, — и, когда находит, непонимающе наклоняет голову вбок, щурясь. — Чё? — Ножницы где все? — Какие ножницы? — Я сейчас в тебя яблоко кину, — шипит Кира, показательно поднимая руку. — Едой бросаться нельзя, — вклинивается забавная низенькая Ангелина, сидящая на полу рядом с Кирой. — Вон, вешалку кинь. Кира тихо усмехается, отмахивается от глупо хихикающей Ангелины и, откусив это устрашающее яблоко, всё-таки объясняет: — Я просила принести ножницы. Где? Мишель вздыхает, потому что устала от вечного принеси-подай, ставит клей куда-то в сторону, растирает виски, пытаясь вспомнить, когда у неё что-то там просили, и через пару-тройку секунд бормочет: — Где мне их искать-то? Кира выдыхает и слабо качает головой, видимо, пытаясь выразить всё своё недовольство — получается настолько хорошо, что Мишель на секунду чувствует себя виноватой во всех смертных грехах. — Либо в гримёрке, либо в кладовке. Мишель, кивнув, неловко поднимается с пола, опираясь на руки, и недолго стоит на месте, пытаясь избавиться от внезапных пьяных звёздочек перед глазами. А после, вздохнув, плетётся к двери.* * *
В кладовке под толстыми слоями пыли Мишель находит всё, что может представить себе душевнобольной — в меру, конечно же, — художественный руководитель: огромные коробки, что-то, напоминающее маску чумного доктора, набор нерабочих музыкальных инструментов, огромные пласты гипсокартона, переломанные декорации, старые костюмы, связки каких-то проводов, огромное количество бутафории всех сортов и даже, прости господи, какие-то ржавые наручники — Мишель без понятия, в какой постановке они могли понадобиться, и старается лишний раз об этом не думать. А после, когда понимает, что ни один адекватный — хотя в этом театре, вроде бы, таких не особо водится — человек ничего действительно нужного сюда не всунет, Мишель недовольно захлопывает дверь, забавно чихает от забившей нос пыли и тащится к исцарапанный временем двери — гримёрная. Скрип старой ручки и тихий щелчок замка. Мишель неловко спотыкается о неприлично высокий порог, теряет банальный тапок — театр уже давно настолько как дом родной, — чертыхается и недовольно хлопает дверью, шипя что-то нецензурное. — Не хлопай, — моментально слышится откуда-то со стороны. Мишель, подцепив ногой слетевший тапок, оборачивается на звук, непроизвольно щурится от света тусклой лампы, стоящей на одном из многочисленных забитых хламом трюмо, и смеряет взглядом знакомый силуэт. Под рёбрами внезапно щемит что-то обжигающе тёплое — кажется, та самая восхищённая зависть и неприязнь, про которую получилось забыть на пару часов. Лиза — как назло, без какой-нибудь футболки и, видимо, совести — безалаберно забросив ноги на стол, чуть ли не лежит на стуле, нервозно вертит в руках какую-то непонятную безделушку, держит на коленях сценарий, в котором цветным маркером выделены все нужные конкретно ей реплики, и устало зевает. — Чё пялишься? — интересуется, когда замечает, что Мишель, кажется, неприлично долго смотрит. Мишель в секунду морщит нос, отворачивается, пытаясь переключить внимание на ближайшие столы-полки-ящики, и фыркает: — Было бы на что пялиться. Слышно, что Лиза тихо усмехается — Мишель уверена, что, как обычно, слишком насмешливо, — и тихо шуршит сценарием. Мишель быстро щёлкает выключателем, попавшимся под руку, игнорирует жалобное: «Ну свет-то выруби!», подходит к ближайшему столу и с громким треском открывает ящик. Никаких ножниц — мимо. Недовольно выдохнув, Мишель с размахом и хлопком задвигает. После — поднимает взгляд, недолго рассматривает замученное отражение, поправляя растрёпанные волосы, и непроизвольно — абсолютно — поворачивает голову. В горле снова комом встаёт ненадолго забытое желание пересчитать выпирающие острые рёбра — Мишель нервозно сглатывает и открывает следующий ящик. Снова мимо — хлопок. Не думать о Лизе опять — ну сколько можно? — не получается. Следующий стол. Снова мимо — хлопок. Мишель слышит недовольное цоканье где-то за спиной и всё ещё упёрто игнорирует. Мимо — хлопок. Взгляд постоянно непроизвольно косит в сторону Андрющенко — неидеальная идеальность, как обычно, доводит до желания жалобно и нетерпеливо заскулить. Мишель, неловко путаясь в ногах и скомканных мыслях, подходит к одному из шкафов, дотошно открывает всевозможные ящики и перерывает полки. Мимо — хлопок, мимо — хлопок. А ещё Мишель всё это время очень глупо периодически оборачивается, пытаясь проглотить душащую восхищённую зависть — глотать сейчас получается отвратительно. Через пару хлопков Лиза отрывается от сценария, поворачивается и смотрит — с прищуром, холодно и чертовски надменно, — и Мишель, неловко спотыкаясь об ореховые, внезапно чувствует себя голой до самых косточек. — Ещё раз чем-нибудь хлопнешь — останешься без рук, — цедит. Мишель уверена, что у Андрющенко тяжёлая голова от мнимой короны, натянутой по самые уши. — Не переживай, хлопну. И Мишель, будто бы подкрепляя свои слова, в очередной раз хлопает ящиком. Лиза недовольно цокает, перекладывает сценарий с коленей на столешницу, скрипит ножками стула по полу и через пару секунд оказывается у небольшого холодильника, стоящего возле одной из многочисленных вешалок. Мишель, внезапно перестав шуршать в полках, всё ещё наблюдает — причём с неподдельным интересом. И чуть позже, когда Лиза, хлопнув металлической дверцей с парочкой дурацких магнитов, внезапно толкает за щеку кубик льда — по ощущениям, такой же холодный, как тусклые ореховые, — Мишель чувствует себя странно. И безуспешно глотать зависть почему-то становится ещё сложнее. А после Лиза, недолго посмотрев, будто бы что-то замечает — Мишель всё ещё странно. — От стресса и невроза помогает. Мишель, чуть потупив, всё-таки отводит взгляд, разворачивается, возвращаясь к шкафу, и буркает: — И зачем мне это знать? — Не знаю, — Лиза жмёт плечами, — ты просто так смотрела, будто я сумасшедшая. Мишель пытается полностью сфокусироваться на забитых и слегка плывущих перед глазами полках, но получается плохо — сбивают звуки приближающихся шагов, из-за которых внутри разгорается что-то странное. А через пару секунд окончательно сбивает хриплое: — Повернись. И Мишель — сама без понятия, почему так просто, — послушно разворачивается: взгляд моментально фокусируется на обкусанных — видимо, от того самого невроза и стресса — губах. Лиза, оказавшаяся рядом, молча цепляет ткань рубашки, съехавшую с плеча, слегка тянет, поправляя, и, будто бы специально, проводит кончиками пальцев по всё ещё обнажённым ключицам. Мишель громко выдыхает и отмечает, что у Лизы очень холодные руки. — Могла бы для приличия поправить, — недовольно упрекает Лиза. Мишель думает, что у Андрющенко какой-то навязчивый недоперфекционизм, отдающий нотками обссесивно-компульсивного расстройства — и ей вкупе с напускной неидеальной идеальностью это чертовски подходит. Руку Лиза всё ещё не убирает, и Мишель, не понимая, куда бы сейчас себя деть — потому что от холодных тонких ожогов под кожей медленно расползается что-то контрастное, обжигающе тёплое — начинает бегать взглядом. С губ — в глаза — но так, кажется, ещё хуже. С глаз — на шею. Следом — вниз, на выпирающие ключицы, на почти обнажённую грудную клетку, на рёбра, на слабо напряжённый живот. И Мишель, закусив губу, бормочет: — Могла бы для приличия одеться. Лиза в ответ скользит рукой с ключиц на шею и, слабо поглаживая большим пальцем, чуть царапает. — Тебя смущает то, что ты возбуждаешься от этого? Мишель, стараясь лишний раз не двигаться и, кажется, не дышать, отрицательно качает головой. А ещё Мишель сейчас молчаливо врёт и неловко опускает взгляд, цепляясь за вторую — скорее всего, такую же холодную, как и та, которая сейчас по-хамски лежит на шее, — руку: в непонятной безделушке, которую Лиза так и не отложила, получается различить относительно тонкую полоску чёрной кожи — скорее всего, ненастоящей — с мелкой металлической бляшкой. И у Мишель внепланово — грязные умысли. А у Лизы, как назло, очень не вовремя — чертовски холодные руки. И через пару секунд Лиза, резко уловив заинтересованный взгляд, прикованный к хаотично перекрученному между пальцами ошейнику, скользит рукой с шеи на подбородок, тянет вверх и, смотря прямо в глаза, с чересчур наглой улыбкой спрашивает: — Хочешь примерить? Мишель криво улыбается. Привычно наклоняет голову вбок, складывает руки на груди и изучающе смотрит — хоть и немного сквозь. — Странный способ предложить потрахаться. — Я пока ничего не предлагала, — парирует Лиза, показательно вертя этот ошейник в руках. И Мишель даже сейчас, кажется, чему-то да завидует — например, изящным тонким пальцам, которые неприлично долго обжигают кожу лица. А следом, позорно сдаваясь мимолётному помутнению рассудка, невинно хлопает ресницами и, особо не думая — потому что получается из рук вон плохо, — слабо качает головой, выдыхая: — Гав? Лиза всегда любила собак за искренность.* * *
Мишель вжимается поясницей в пыльное пианино, стоящее в углу гримёрки — реквизит, — сразу после щелчка застёжки кожаного ошейника, который, кажется, изначально предназначен для какого-то из многочисленных костюмов. Лиза грубо толкается языком между губ, запускает пальцы в светлые волосы, прижимая накрепко; а через пару секунд Мишель чувствует обжигающий холод где-то под нёбом — крохотный, почти растаявший кусочек льда, который Лиза буквально пару минут назад толкнула к себе за щёку. Сейчас Мишель понимает, что Лиза даже целуется так, что на губах чувствуется надменность, которая на вкус, кажется, как мята с табаком. И, как назло, у Мишель из-за того, что они впервые настолько «лицом к лицу», в голове вместо здравых мыслей или хотя бы капли возмущения — едкие корни восхищённой зависти, примерно сорок градусов и рой растерянных сверчков. — Я могу?.. — отстранившись, бормочет Лиза, цепляя пальцами и без того съехавшую с плеча Мишель рубашку. — Да. И Лиза, кивнув, целует снова. Мишель подстраивается всего через пару секунд: выдыхает прямо губы, покорно позволяет стянуть с себя перемятую рубашку — на секунду показалось, что Лиза вот-вот оторвёт с неё пару пуговиц, — прогибается в спине под чужими настойчивыми касаниями, упирается локтями в клап — пианино в ответ что-то возмущённо скрипит — и чувствует неприлично много — начиная с чего-то жгущего под рёбрами, и заканчивая пестрящей тысячью оттенков ненавистью. А ещё Мишель через секунд так десять чувствует, что начинает задыхаться окончательно. Оттого слабо давит ладонями и жадно вдыхает, как только Лиза послушно отстраняется. — Мне кажется, мы его расстроим, — сбивчиво бормочет, пытаясь отдышаться. Лиза смотрит на старый музыкальный инструмент, который не могут перенести в кладовку последние пару месяцев; после — обратно в яркие голубые, отливающие фальшью под светом тусклой лампочки. И тихо шепчет: — Мне кажется, он в принципе нерабочий. А ещё Лиза всё это время смотрит. В упор, не отводя, прямо в глаза. И Мишель, как обычно, чувствует себя голой до самых косточек — так ещё и, кажется, прямо сейчас без капли стеснения позволит Лизе в любой выбранной плоскости; но себе старается в этом не признаваться — хоть и получается, как и всё до этого, отвратительно. Мишель кивает, соглашаясь, глубоко вдыхает несколько раз и чувствует, что на коже не остаётся ни одного живого места от прожигающего напора чужих глаз и холода, пробегающего чересчур чувственными касаниями по рёбрам. В горле комом встаёт жалобный и нетерпеливый скулёж, и Мишель, подставляясь под дразнящие руки, цедит: — Хватит так смотреть. Лиза чересчур довольно ухмыляется и будто бы назло наклоняется, проводя кончиком холодного — из-за льда — языка по чужой скуле — Мишель непроизвольно жмурится от контраста температур. И всё это время смотрит только в глаза. Будто изучает. Будто хочет запечатлеть в памяти. Будто нравится Мишель доводить. — Прям не смотреть? — насмешливо уточняет Лиза, как только на секунду отлипает. — Не смотреть. И Лиза, чересчур хитро прищурившись — Мишель думает, что сейчас она похожа на какую-нибудь банальную лисичку, — рывком разворачивает на сто восемьдесят, снова заставляя упереться локтями в крышку этого несчастного пианино. После — пробегается холодными кончиками пальцев снизу верх по позвоночнику и, подцепив этот чёртов ошейник, резко тянет. Мишель, чуть выпрямив руки, забрасывает голову, чувствует, что кожа на шее слабо горит, и внезапно для себя же понимает, что у неё странный пунктик на своеобразное удушение — хотя, кажется, распространяется он исключительно на личного бога. — Не смотрю, — наклонившись, тихо шепчет Лиза, обжигая ухо, — рада? У Мишель — возбуждение и раздражение, тянущееся жилами и мурашками по всему телу, полное непонимание, куда себя с этим кипятком в жилах деть, и, видимо, для контраста мнимый ожог где-то в районе глотки от окончательно исчезнувшего льда. — Счастлива, блять, — выплёвывает, как только ошейник отпускают, позволяя свободно вдохнуть. Мишель чувствует слабый укус за мочку и снова жмурится. После — чувствует ладонь, скользящую по внутренней стороне бедра поверх шортов, заляпанных в уже сухой клей. И параллельно — будоражащие холодные ожоги, тянущиеся по грудной клетке. — Ты ж не против? Мишель почему-то решает, что отказать ни за что не сможет, даже если очень захочет. — Да. Тихое хмыканье. Холодная ладонь скользит по обнажённому животу — Мишель жадно вдыхает — и цепляет резинку шорт. — Точно? — Если пожалею об этом, то свалю на коньяк. Слышно очередное — но уже одобрительное — хмыканье. Пара невесомых движений — шорты беспомощно соскальзывают куда-то вниз, — недовольное: «Ноги» — Мишель, даже не фыркая, переступает через одежду, — и холодные ладони, нахально разгуливающие по оголённым бёдрам, обжигают окончательно. Мишель начинает думать, что теряет рассудок. Потому что прямо сейчас позволяет личному монстру, пустившему корни где-то глубоко в подкорке, измываться над раскалённым телом и сознанием — хотя, вроде бы, почему-то совсем не против. Лиза, уже не спрашивая, умело щёлкает застёжкой верха белья и шипит: — Сними, а. Мишель вдыхает, выпрямляется и послушно стягивает, банально бросая куда-то на пол. И сразу же слышится надменное: — Умница. И Мишель от отдающих тягостью где-то внизу живота многочисленных ожогов — уже по плечам, — смешанных с бьющей по ушным раковинам похвалой, начинает тлеть с неприлично высокой скоростью. Лиза, не церемонясь, делает несколько круговых поверх ткани. И после пары беспомощных выдохов со стороны наконец-то цепляет резинку белья, стягивает куда-то вниз — на слегка подрагивающие от нетерпения бёдра — и осторожно касается. Мишель от холодных пальцев — будто у Лизы кровь по телу вообще не циркулирует — слабо ёжится. Гулко вдыхает, сжимает руки, царапая тонкую кожу своих предплечий, слабо прогибается в спине, вжимаясь грудной клеткой в крышку пианино, и нетерпеливо — у Мишель, кажется, в принципе и с терпением, и с усидчивостью плохо — подаётся бёдрами навстречу, начиная без зазрения совести и какого-либо стыда тереться. — Сексуально, — внезапно комментирует Лиза. Мишель уверена, что у Андрющенко сейчас улыбка во все тридцать два с неправильным прикусом — и даже он её, блять, не портит. — Закройся. — Хамло, — фыркает. Инструмент, кажется, очень смущённо что-то скрипит, когда Мишель в полном непонимании, куда деваться и как под будоражащие касания не подставляться, роняет голову на сложенные руки; а за дверью внезапно: какой-то грохот и недовольный галдёж, кажется, окончательно напившихся — ну, в творчестве по-другому почти не получается — актёров. И Лиза вместе с будоражащими холодными ожогами в секунду исчезает. Мишель, недовольно вздохнув, неохотно поворачивает голову и наблюдает. А ещё, кажется, действительно вот-вот жалобно заскулит от закипающей внутри неприязни — к себе, к Андрющенко, ко всему происходящему — и леденящих тонких рук, которых внезапно катастрофически не хватает. Лиза, оказавшись у двери, щёлкает старой щеколдой и просит: — Давай потише. Ладно? И Мишель, как обычно, не очень долго думая, решает, что всё-таки готова выполнять любую хриплую команду — в ближайшие минут пять так точно; а как только снова чувствует руки, по-собственнически разгуливающие по телу, убеждается окончательно. Потому что Андрющенко внезапно — личный идеал, абсолют и бог, к которому неописуемо тянет. Когда Лиза невесомо проводит ногтями по предплечьям, Мишель жмурится от толп мурашек, чувствует, что ладони начинают слегка подрагивать, в очередной раз обжигается и шипит в сложенные руки растянутое: «Сука-а». В ответ Лиза наклоняется через чужое плечо, невесомо проводит ладонью по щеке в намёке посмотреть — Мишель послушно поднимает голову — и после тянет за подбородок. — Бог терпел и нам велел, — выдыхает прямо в чужое лицо Лиза, кажется, пытаясь над чересчур раскалённой Мишель лишний раз поиздеваться. А следом, не давая и шанса возразить, снова целует. Холодно, надменно и грубо. Будто просто интересно, на сколько Мишель хватит. Мишель уже не хватает. Мишель непроизвольно тихо стонет — от чужой руки, нагло и резко сжимающей бедро, — прямо в поцелуй и растворяется в своей личной ненависти и зависти окончательно — потому что Андрющенко даже здесь, блять, отличилась. И через пару секунд Лиза, отстранившись и, кажется, уловив на чужом лице искреннее недовольство и нетерпеливость, всё-таки скользит руками вниз и осторожно толкается одним пальцем: Мишель громко — даже чересчур — выдыхает, жмурится и откидывает голову; а следом, когда чувствует, что чёрная кожа чуть сжимает шею, рефлекторно опускает и вдыхает. — Снять? — в секунду остановившись, чересчур заботливо уточняет Лиза. Мишель отрицательно мотает головой — молча, потому что ни за что не собирается вслух признавать, что ей сейчас всё нравится. В ответ Лиза тихо усмехается, делает несколько поступательных движений и мягко толкается вторым пальцем — Мишель распаляется ещё больше. — Так нормально? Мишель бормочет что-то неразборчивое, соглашаясь, а сама чувствует, что от этой неуместной своеобразной заботы и внезапной важности её мнения внутри на пару с горящими жилами — несправедливые и неуместные бабочки с чересчур острыми крыльями. Нравится. Мишель, если честно, напускная надменность и неидеальная идеальность Лизы ужасно нравится. Мишель сжимает руки ещё крепче. Необоснованно доверчиво прикрывает глаза, позволяя себе перестать контролировать ситуацию — будто до этого она её хоть как-то контролировала — полностью. И, когда Лиза внезапно толкается слегка согнутыми пальцами во всю длину, так ещё и давя свободной рукой на живот, не сдерживается и срывается на сдавленный стон. Секунда. Холодные пальцы снова цепляют этот несчастный ошейник, снова тянут на себя — Мишель на секунду задерживает дыхание — и снова шёпот, обжигающий и без того горящий кончик уха: — Я просила тише. Мишель, поджав губы — кажется, чтобы точно лишний раз не шуметь, — согласно мычит, и Лиза, видимо, только чтобы лишний раз поиздеваться, резко толкается ещё раз. И Мишель громко выдыхает: — Сука. — Ти-ше, — по слогам тянет Лиза, наконец-то разжимая ладонь. Мишель опускает голову, тянет воздух носом и бормочет: — Блять, я… не могу я… Но в ответ на «не могу» — только несколько бесцеремонных поступательных движений, которые сбивают мысли напрочь. И Мишель, слишком беспомощно закусив кисть, неразборчиво мычит что-то нецензурное. У Мишель с каждым своеобразным толчком — крошечный приступ аритмии, отдающий в виски банальным «тук-тук». — Развернись, — внезапно бормочет Лиза, останавливаясь. — Блять, Лиз… Но в ответ только в секунду исчезающие пальцы — не устраивает — и ладонь, тянущая за плечо — и Мишель всё-таки послушно разворачивается, снова вжимаясь поясницей в несчастный музыкальный инструмент. Мишель понимает, что Лиза контролирует ситуацию полностью, и от этого — странно. Мишель думает, что это нечестно. Мишель нравится. Лиза наклоняется, оставляет смазанный поцелуй где-то в уголке губ и снова толкается пальцами — и Мишель, непроизвольно прогибаясь, раз в тысячный шипит что-то нецензурное. — Помолчи, ладно? И следом Лиза по-издевательски слабо сгибает пальцы, заставляя Мишель тихо что-то проскулить. Мишель закусывает кисть и думает, что Андрющенко ожидания почти полностью оправдывает — и правда ведёт себя так, будто никого более стоящего этот свет ещё не носил. Через несколько поступательных движений Мишель сдавленно простанывает что-то неразборчивое и думает, что Лиза — хотя она вслух никогда ничего чересчур самовлюблённого не говорила, а только демонстрировала недовольным взглядом — права. А после хриплого: «Молодец», путающего окончательно, Мишель теряется и в попытках куда-нибудь себя деть подаётся вперёд, цепляясь руками за холодные острые — фигурально, конечно же, — плечи. — У тебя духи охуенные, — бормочет Лиза, утыкаясь носом в чужую шею. Мишель теряется в непонимании, согласно мычит, глупо жмурясь от резкого слабого укуса, и шипит: — Сволочь ты. Ясно? Лиза наконец-то разжимает челюсти, поднимает голову и, едко ухмыльнувшись, говорит: — Я знаю. А следом снова толкается, и Мишель, уткнувшись лбом в чужое плечо, чувствует себя полностью обезоруженной. — Ещё, — требовательно скулит Мишель, нагло насаживаясь на чужие пальцы. — Лиз... ещё. Но, вопреки её «хочу», Лиза внезапно останавливается. И Мишель понимает, что Лиза, в отличие от некоторых, всё ещё контролирует ситуацию полностью, и чувствует себя слегка униженной. А через пару секунд слышится насмешливое: — Волшебное слово? Мишель, вдохнув, в секунду морщит нос, недовольно фыркает — потому что внезапные уроки благонравия и манер выводят — и, назло Лизе и, кажется, себе же, отпустив чужие плечи, порывается закончить начатое самостоятельно — сугубо для того, чтобы хоть как-то отстоять крупицы своей уже переломанной и выброшенной гордости. Секунда. Холодные фаланги мягко обхватывают кисть, тянут, и Мишель чувствует, что кожу на руке слабо сжимают зубами, чуть оттягивая. Следом — медленно, будоража и без того поплывший рассудок, зализывают. И Лиза всё это время смотрит только в глаза — у неё, по мнению Мишель, ни уважения, ни жалости, ни совести. — Блять, — выдыхает Мишель. Лиза, пока Мишель пытается хоть как-то выровнять дыхание, нарочито медленно толкается пальцами во всю длину и дразнит: — Одно слово. И Мишель, в очередной тихо простонав сквозь сжатые челюсти — от неописуемого нетерпения и напора странных внеплановых чувств, — прямо сейчас сжигает себя в холодных касаниях окончательно. Окончательно, потому что покорно поднимает голову, подставляясь под смазанные поцелуи куда-то в шею и по линии челюсти, когда Лиза снова тянет за ошейник, который, кажется, подчеркивает, что кое-кто наконец-то проиграл. И после нетерпеливого хриплого: «Ну?», оглушающего остатки здравого смысла, Мишель — не удивительно — сдаётся. — Пожалуйста. И сейчас Мишель, кажется, начинает ненавидеть и презирать себя чуть больше, чем раньше — но всё ещё не так же сильно, как Андрющенко. Лиза, довольно усмехнувшись, грубо и резко толкается несколько раз, давит большим пальцем на клитор, доводя окончательно — у Мишель с концами улетучиваются остатки хоть каких-то — даже не самых приличных — мыслей. — Блять, да… пожалуйста, Лиз, я… Кажется, Лизе чужая податливость нравится — Мишель просто старается об этом не думать. Через пару секунд Мишель чувствует холодную руку, слабо сжимающую шею, срывается на очередной уже не сдержанный стон, сжимается; а после, когда дышать становится чуточку проще, понимает, что её накрепко — и при этом неправильно нежно — прижимают за талию — видимо, Лиза не доверяет чужим подрагивающим коленям. И Мишель почему-то чувствует себя неоправданно нужной и, возможно, важной — но совсем чуть-чуть. — Безбожница, — бормочет Лиза, утыкаясь носом в тёплую шею, снова кусая. Мишель прогибается в спине, упирается руками в замученное пианино, недолго молчит в попытках отдышаться и чувствует холодную руку, которая мягко гладит подрагивающие бёдра — и до сих пор чувствует себя странно. А через секунд так двадцать, когда личный абсолют наконец-то чуть отстраняется, Мишель неловко пытается расстегнуть этот проклятый ошейник подрагивающими кончиками пальцев и смотрит в глаза, выискивая в них что-нибудь. И Лиза в ответ внезапно перехватывает чужую кисть, мягко гладит костяшки и, переплетая пальцы, интересуется: — Помочь? — Закройся, — шипит, кажется, пытаясь защититься от неуместной искренности. Лиза в ответ осторожно заправляет светлую прядь за ухо, неприлично и непривычно нежно оставляет дорожку из смазанных поцелуев — и нескольких слабых укусов — в районе ключиц и, кажется, искренне довольствуется тем, что наконец-то смогла Мишель по-своему приручить.* * *
Лиза вытирает руки о салфетки, валяющиеся на одном из столов, устало приземляется на стул, откидываясь на спинку, и с тихим упоением наблюдает за чужими подрагивающими коленями и сбито поднимающейся грудной клеткой. И невзначай интересуется: — Развлекаться будешь? Или сил не хватит? Мишель поворачивает голову, вдыхает, пытаясь избавиться от странного звона — видимо, недоумевающих сверчков — в голове, и, оттолкнувшись руками от замученного пианино, плетётся к перемятой рубашке: поднимает, набрасывает на слегка подрагивающие плечи и в секунду хмурится. — Ты мне пуговицу оторвала, в курсе? — Мне жаль, — Лиза показательно отводит взгляд куда-то в пол, — но это повторится. Мишель недовольно бурчит что-то про чужую наглость, кладёт несчастную пуговицу на уже замученное пианино и внезапно исчезает за одной из дверей — и по приглушённому звуку воды, бьющей по раковине, Лиза нескромно предполагает, что она из вежливости решила помыть руки. И секунд так через десять Мишель возвращается. Прикрывает дверь, оказывается рядом и, усевшись на свои колени прямо у чужих ног, фыркает: — Развлекаться буду. Лиза, как обычно, смотрит прямо в глаза. И через пару секунд в очередной раз понимает: Мишель — огонёк, который всё ещё не погас и не погряз в ядовитой системе. Лиза глупо улыбается, кивает, давая добро на любые действия — и бездействия, — и ставит в голове галочку: она так, как Мишель — которая даже злится очень явно и очень искренне, — уже давно не умеет. Не умеет, потому что угробила всё детство и юность в бесчисленных актах, антрактах и постоянном «Не верю!». Лизе нравится. Не напускная искренность ужасно нравится. И всё это время её неописуемо сильно хочется из Мишель выжать — хотя бы несколько капель. И Мишель, будто бы читая мысли, роящиеся в чужой голове, тянется всё ещё слегка подрагивающими — от усталости и так и не выветрившегося до конца алкоголя — руками к ремню, который фиксирует джинсы на тощем в угоду бесполезным идеалам теле. — Мне всегда было интересно, — внезапно бормочет Мишель, нарушая тишину, — с хуя ли «Ягнёнок»? Лиза пару секунд тупит. После — тихо усмехается, из вежливости прикрывая лицо ладонью. — Как вовремя ты спрашиваешь. Мишель, всё ещё неловко пытаясь подцепить чужой ремень пальцами, поднимает голову, вопросительно наклоняет вбок и смотрит. И Лиза, убрав руку от лица, всё-таки сдаётся: — Ягнята — символ Иисуса из Евангелия. Типа синоним к ангелу какому-нибудь. — А я тут при чём? Лиза резко, не выдержав чужой неловкости, слабо бьёт по подрагивающим рукам, перехватывает ремень, который Мишель упорно не могла расстегнуть, и интересуется: — Тебя зовут? Мишель, спустив руки на чужие колени, непонимающе хмурит брови и смотрит снизу вверх — в таком положении горящие нотки своеобразной наивности просвечивают даже сквозь яркие линзы, — явно ожидая чего-то. — Меня? — Да. — Мишель. Лиза тихо усмехается — с выражения чужого лица, — наконец-то заканчивает с неподатливым ремнём и кивает. — Ну вот. А имя «Мишель» означает «подобная богу». Лиза, упёршись руками в спинку стула, приподнимается, позволяя Мишель избавить от всего лишнего — лишними сейчас кажутся джинсы, совесть, какой-либо стыд и здравый смысл. — Господи, — шипит Мишель, стягивая неуместную одежду, — нельзя было чё попроще придумать? Лиза недолго молчит. Изучающе смотрит сверху вниз — взгляд прикован далеко не к глазам — и через пару секунд, зачем-то кивнув, заявляет: — Тогда будем считать, что ты просто на беззащитного ягнёнка похо… Мишель недовольно фыркает, перебивая — Лиза привычку не слушать до конца терпеть не может, — в секунду порывается что-нибудь ответить и возразить. Но Лиза быстро шикает: — Помолчи, — и давит на чужой затылок, путая светлые волосы. Мишель, поддавшись, почти невесомо проводит тёплым кончиком языка, и Лиза, сглотнув, бормочет: — Так вот… глазками похожа… — Мишель, дразня, внезапно слегка толкается языком, и Лиза, неприлично громко выдохнув, продолжает: — Ну… когда без линз. Мишель почему-то в секунду морщит нос, отстраняется и буркает: — Ещё одно слово — и я откушу тебе клитор. Лиза тихо усмехается с глупых угроз, молча кивает и снова давит. И Мишель всё-таки окончательно чего-то не выдерживает — видимо, чужой наглости и в край испорченной причёски: недовольно мычит, отстраняется, мотает головой, избавляясь от ладони и — зачем? — тянется к чужим джинсам. У Лизы в голове загорается своеобразная обида — из-за случайно задетого очень тонкого самолюбия — и непонимание. — Что ты делаешь? Мишель в ответ только буркает: «Помолчи». А после гремит бляшкой, пытаясь вытащить чужой ремень из шлёвок, и, когда наконец-то получается, переползает за чужую спину, недовольно бормоча: — Руки опусти. Лиза тихо усмехается, послушно заводит руки за спинку стула и через неприлично сильно затянутую минуту ремень болезненно сдавливает кожу на тонких запястьях — ощущение, что Мишель сейчас банально не хватает практики. Лиза шипит сквозь сжатые зубы: «Туго» — и облегчённо тянет воздух носом, как только Мишель, сжалившись, чуть расслабляет каким-то образом перекрученный несколько раз ремень. — И зачем? — спрашивает, когда Мишель, поднявшись на ноги, оказывается перед глазами. — Чтоб руки не распускала, — парирует Мишель, бесцеремонно усаживаясь на чужие колени. — Спрашивать не учили? Мишель вместо нормального ответа тихо усмехается, подаётся вперёд, оставляя смазанный поцелуй где-то в уголке губ — Лизу в секунду бьёт мнимым согревающим разрядом тока. После — тянется куда-то вниз, по шее и ключицам. И секундное недовольство в секунду куда-то испаряется, сменяясь толпами мурашек под тонкой кожей и растянутым тихим: «Ну бля-ять». — Ты же понимаешь, что я могу… тебя случайно уронить? — сбивчиво бормочет Лиза. Мишель в секунду отстраняется, заглядывает в ореховые со слегка расширенными от возбуждения зрачками и, чересчур самодовольно улыбнувшись, слабо треплет и без того взъерошенные тёмные волосы. — Можешь, — кивок. — Но не сделаешь. Лиза порывается что-то ответить, но в секунду сбивается — Мишель, снова наклонившись, бесцеремонно задирает верх чужого белья и слабо сжимает тонкую кожу зубами. Лиза чувствует, что контроль над ситуацией — и Ситуацией тоже — плавно выскальзывает из ладоней, накрепко сжатых в кулаки за спиной. Лиза рефлекторно дёргает руками. Чувствует ремень, чувствует себя максимально беспомощно, чувствует неприлично сильно сбитые удары сердца, отдающие в виски. — Сучка мелкая, — шипит недовольно. — Не кусайся, а. — А то что? Лиза ничего не отвечает — только показательно хмурит брови и отворачивает голову, лишь бы на Мишель сейчас не смотреть. И, в очередной раз отстранившись, Мишель проводит кончиками пальцев по линии челюсти, поворачивая обратно за подбородок. — Сама ж просила не смотреть, — буркает Лиза, поджимая губы. Тёплые руки скользят вниз и слабо царапают затылок. — Теперь хочу, чтобы смотрела. — Пиздец ты переменчивая, — глупо зажмурившись, бормочет Лиза. А следом, когда Мишель невесомо проводит короткими ногтями по предплечью, вздыхает, всё-таки открывает глаза и криво ухмыляется. — Сейчас мимо. Мишель недовольно цокает, слабо качает головой и — господи! — проводит пальцами по выпирающим рёбрам: Лиза в секунду ёжится от очередного крошечного разряда тока, слабо прогибается в спине, чувствует, что руки уже слегка затекли, и тихо шипит что-то нецензурное. — Тоже мимо? — чересчур — ну, Лизе так кажется — насмешливо уточняет Мишель. Лиза в ответ только закусывает щёку, мотает головой и от невозможности Мишель сейчас как-либо коснуться начинает ненавидеть этот проклятый ремень ещё больше — но развязать его почему-то всё ещё не просит. — Раз, два, — бормочет Мишель, медленно проводя ладонями по выпирающим рёбрам, — три… И через несколько громких — и жалобных — выдохов наконец-то резюмирует: — Четыре пары. Лиза понимает, что ситуацию сейчас контролировать не получается. — Хватит издеваться, — шипит. — Я ещё не начинала даже, — Мишель жмёт плечами, — это ты быстренько как-то. И после проводит рукой по напряжённому животу, слабо царапая: — Мимо? У Ситуации очень быстрые и обжигающие руки. Лиза качает головой, громко вдыхает и, сглотнув странный ком в горле, бормочет: — Падла ты редкостная… Ягнёнок. Мишель слегка морщит нос и ведёт рукой ещё ниже — Лиза нетерпеливо слабо сжимает ноги, на которых всё ещё сидит Мишель, и, по ощущениям, вот-вот неиронично завоет. — Я, блять, Волан-де-Морт, что моё имя нельзя называть? Лиза в ответ бессовестно молчит и слабо улыбается, потому что Мишель забавно заводится — причём во всех смыслах — из-за пустяков. И Мишель, видимо, в отместку в очередной раз наклоняется, кусая где-то чуть выше ключиц. — Ты заебёшь реально, — шипит. Мишель тихо усмехается. Проводит языком по месту укуса, видимо, в качестве молчаливых извинений — Лиза думает, что так ещё хуже, — и всё-таки отстраняется. — Что-то не нравится? — Да. — Я вся во внимании. — Да блять… — Лиза глупо жмурится под напором искрящихся голубых и обжигающе тёплых — нечестно это! — касаний. — Го-во-ри, — глупо растягивает по слогам Мишель. И Лиза, чуть помявшись и нервозно сглотнув раз в десятый за последние минут семь, всё-таки говорит: — Может трахнешь меня наконец-то?* * *
Мишель — как длинный, но очень притягательный спектакль с искренними актёрами: после первого антракта чувствуешь, что постепенно начинают затекать конечности и позвоночник, после второго — появляется лёгкое чувство жажды, из-за которого хочется прогуляться в буфет, а после третьего — ощущение, будто руки и ноги вот-вот отсохнут, а в голове слабо звенит от бесконечных криков эпатажных деятелей искусства на полную ставку. Но всё это время невозможно не смотреть. И Лиза смотрит. Смотрит, когда Мишель сползает с коленей и опять усаживается в чужие ноги. Смотрит, когда Мишель хитро улыбается и слабо тянет на себя за бёдра — Лиза послушно подаётся вперёд. Смотрит, когда Мишель наклоняется, мягко толкается языком и — ну господи! — совсем невинно хлопает ресницами, наблюдая за реакцией. И ситуацию Лиза не контролирует окончательно. Не контролирует, когда Мишель нарочито медленно проводит языком снизу вверх, заставляя слабо прогнуться в спине и глупо закусить щёку. Не контролирует, когда громко выдыхает что-то невнятное — но настолько искренне жалобное, что внутри всё сжимается ещё сильнее. Не контролирует, когда из общей светлой копны выбивается раздражающая прядь, спадающая прямо на лицо с россыпью веснушек — из-за необъяснимо сильного желания её куда-нибудь деть даже дёргает руками, но в секунду осекается, чувствуя тягость где-то в районе тонких зафиксированных запястий. И Лиза, поддаваясь воплям внутреннего перфекциониста, тот самый контроль на секунду хрипло возвращает: — Волосы… поправь, блять, волосы. Мишель, не отстраняясь, послушно заправляет выбившуюся и напрягающую прядь за ухо. Лиза выдыхает, но контроль над ситуацией снова выскальзывает из уже затекающих в плечах рук — выскальзывает ровно в тот момент, когда Ситуация, продолжая дразнить языком, внезапно толкается пальцами и через пару секунд слабо их сгибает. У Лизы в голове — белый шум, перед глазами — маячат искренние искры, по коже — разряды тока, а в ушах — непривычная тишина, периодически сливающаяся со рваными гулкими выдохами — и даже рой вечно скомканных мыслей почему-то притих, позволяя чужому молчанию себя перебить. Лиза внепланово — полностью под контролем Ситуации. Лизе нравится. Нравится, когда Ситуация мимолётно отстраняется, оставляя смазанные дорожки из поцелуев — и даже без укусов — по бёдрам. Нравится, когда Ситуация между делом пару раз кратко спрашивает: «Нормально?». Нравится, что Лизе действительно нормально — причём нормально настолько, что периодически приходится глотать мимолётное желание — господи помилуй — глупо замурчать что-то неправильно лестное. — Блять... ещё, пожалуйста... — жалобно лепечет Лиза. И Мишель послушно двигает пальцами чуть быстрее. — Ещё. Лизе нравится, что об Мишель получается согреться, не обжигаясь. Нравится настолько, что в какой-то момент тело в очередной пробивает неприлично сильным разрядом тока, заставляющим прошипеть что-то невнятное и непроизвольно сжать ноги — Мишель в ответ что-то недовольно мычит, видимо, в отместку несколько раз двигает слегка согнутыми пальцами, доводя окончательно, и накрепко сжимает внутреннюю сторону левого бедра, не давая себя, как бы это ни звучало, задавить. А через пару-тройку секунд, когда Лиза полностью расслабляется и жадно вдыхает, всё-таки отстраняется, медленно вытаскивает пальцы и, заглядывая в ореховые, насмешливо бормочет: — Грехи других судить вы так усердно рвётесь, начните со своих... Лиза в секунду хмурится от строчки из пьески, которую они недавно ставили, и фыркает: — Помолчи. В ответ Мишель чересчур довольно улыбается и, мягко поглаживая, ведёт ладонью по чужим подрагивающим коленям — видимо, мысленно упиваясь своей крошечной победой. И через несколько секунд детское: — А то что? Лиза, всё ещё сбито вдыхая, показательно дёргает руками, звеня бляшкой, непроизвольно тихо шипит от странной слабой боли в затёкших запястьях и думает, что Мишель — личный крошечный бес. — Из-за этого — пока ничего. — Скажу по секрету, — Мишель внезапно медленно скользит куда-то вверх рукой, до этого лежащей на коленях, — ты могла просто попросить развязать, если тебе не нравится. — Будто бы ты меня послушала. — Послушала, — слабый кивок. Лиза посильнее тянет воздух носом — мнимые тёплые следы на ногах доводят — и просит: — Тогда… развяжи. Мишель выглядит неприлично сильно довольной — Лизе нравится. — Волшебное слово? Лиза в ответ непонимающе сводит брови к переносице и молчит. А следом, когда чужая ладонь сжимает внутреннюю сторону бедра, царапая, жалобно вздыхает, убеждается в том, что Мишель никакой не Ягнёнок, синонимичный к ангелу — ну чёрт самый настоящий! — и мямлит: — Блять, Мишель… пожалуйста. И Мишель, судя по лицу, чувствует истинное удовольствие, когда слышит, что Лиза — та самая, у которой тяжёлая голова от мнимой короны, натянутой по самые уши, — впервые назвала её по имени.