литературный труп

Они с Юри трахаются. Это очевидно: ублюдская улыбочка Юри становится еще ублюдочнее, еще стервознее, как бы говоря, что ее стенки влагалища регулярно раздвигают, жестко ебут, фингерят, без понятия, что любовнички вытворяют, но привычная агрессия неудовлетворенной фемцелки пропадает с лица Юри, как зубной налет после зубной щетки. Нацуки злится. Она терпеть не может Юри. В клубе Юри самая напыщенная, спесивая, будто бы чтения русских трамадольных авторов и японцев-националистов, режущих направо и налево врагов нации и собственные животы, — это очень элитарное чтиво, не доступное больше никому. Юри постигает философию Кроули, верит в техноязычество (новые божества живут в компьютерах), мечтает обнюхаться кетамином и читать под ним «Кровь электрическую». Тупая, самоуверенная сука. Хватает все обскурное и странное, до чего может дотянуться. Сегодня она все утро рассуждала о «Něco z Alenky» и восхищалась уродливой кукольной анимацией, а про главную героиню, юную девочку в стране смерти, случайно (и до невозможности манерно), сидя на лавочке, обронила парочку сомнительных комментариев и комплиментов, которые у Нацуки вызвали дрожь. Сайори пискнула от счастья. Моника с пустоватым взглядом, заглушаемым мнимым энтузиазмом (похоже на попытки зажечь кремниевую зажигалку: искры есть, пламени нет), рассуждала о мнимости реальности и то, что, может быть, они уже в загробном мире. Моника обожает теорию матрицы. Тоже весьма модная штука. Позже у лавочки оказывается Кусури. Первый мальчик в клубе. Сейчас их, конечно, чуть больше — клуб разросся до тринадцати членов, трое из них, собственно, с членами, — но первый мужчина это всегда первый мужчина, не так ли? У Нацуки подгорает. Да, Нацуки лохушка, карлица, дома ее периодически избивает пьющий отец, что она старается не афишировать, но у нее есть гордость. Маленькое тельце вмещает большое эго. Не меньше эго Юри — и ее сисек. На перемене напыщенная коза ставит на свою грудь стаканчик баббл-ти и пьет так: какие у нее большие груди! просторы, как на поле. Явный трюк, позаимствованный у анимешных художников из «Твиттера». Кусури посмеивается и говорит Юри, что она выдумщица. Юри молчит, но улыбается с трубочкой в зубах. Если госпожа Я-Самая-Пиздатая неаккуратно пошевелится, то весь бабл-ти выльется ей на сиськи, а кому нужен такой чрезмерный фан-сервис в десять утра? Ставки надо повышать постепенно. Нацуки такой фокус провернуть не может. Разве что лежа. Из нее выйдет хорошее блюдце. — Ты все еще режешься? Максимально бестактный вопрос. Скотский. Но Нацуки не хочет играть в хорошую девочку — Нацуки хочет быть сладенькой цундере. Прогрызи бетон, чтобы вкусить нежный крем. Или, может быть, сам сделай кремовый пирог. В зависимости от ситуации и настроения. Максимально бестактный вопрос, который Нацуки задает в коридоре, пока Юри пьет из питьевого фонтанчика. — М. — Юри вытирает губы, затем чешет предплечье левой руки сквозь школьный пиджак: левая наиболее пострадавшая рука. — Последний раз было две недели назад, а что? Юри улыбается. Не сказать, чтобы она стесняется своих порезов. Скорее, видит в них предвестие скорого сеппуку, благородного настолько, что из вспоротого живота вместо красной — польется голубая кровь. И резаться она уже будет не кухонным ножом, а прекрасной катаной, красивой и элегантной, как гейша или балерина. Изгибы лезвия такие, какие Юри делает спиной в своей спальне. — Просто интересуюсь, — отвечает Нацуки. — Беспокоюсь. У Юри есть еще шрамы на бедрах. Неудивительно. — Спасибо, солнце. — Юри скалится. — Мое нежное пирожное. Хочешь вновь как-нибудь прийти ко мне? Выпить вина? — Ага, и пизду тебе вылизать? — Это при желании. Так-то и я могу обласкать твое лоно… узенькое и холеное… — Юри показательно перебирает длинными, паучьими пальцами, как у пианистки. Да, такими только «лона» и ласкать. Может, еще клавиши перебирать, шахматы переставлять. — Отъебись, извращенка. Показательно фыркнув, Нацуки уходит. Юри смотрит вслед. Высокая и мрачная, как герой крипипасты. Напоследок она скажет в спину: «Инфантильная злоба не поможет твоей социализации, Нацу-тян». В ответ Нацу-тян бесится, что ее назвали так. Нацу-тян. Нацучка. Будто с ребенком говорят. Она не ребенок. Нацуки встречает Кусури в школе. Спесивый щегол сидит на ступеньке лестницы и лениво цедит газировку: голубая баночка в его руке это огромный айсберг, это просторы воды, это склизкие водоросли — такие вот ассоциации, но на самой банке указан вкус «бабл-гам», а не вакамэ. — Кусури, можем поговорить? — спрашивает Нацуки. — Сейчас. — Без б. Кусури достает бирюзовую электронную сигарету и, затянувшись, испускает льдистый пар наподобие тумана вокруг своей таинственный персоны. Нацуки морщится от щекотливой ментоловой вони. Ей такой запах кажется хуже сигарет. Душит. — Что у вас с Юри? — Мы дружим. — Дружите? Близко? — Близко, до уровня соприкосновения слизистых, а что? Его губы выражают слабую глумливую ухмылку, глаза выражают бездонную пустоту. В легких пара больше, чем в заводской трубе. Нацуки вздыхает. Ее взгляд цепляется за штаны. Представьте ситуацию: Кусури, ловкий гад, плевок на лице человеческого рода, пытается тебе что-то объяснять, говорит о том, как на выходных обожрался бензодиазепинами и читал Берроуза, рассказывает о смысле картин Джона Бэкона или о влиянии Radiohead на индустрию музыки, а ты стоишь и думаешь, что у него хуй между ног, прямо вот здесь, только руку протяни, твердый, наполненный кровью член, за штанами. Забавно. — Погулять не хочешь на днях? — спрашивает Нацуки и чувствует себя самой главной дурой на свете, которую вот-вот зафиксируют в энциклопедиях, покажут по новостям, обсудят в Интернете и повесят на виртуальной виселице. Нацуки повторяет: — Погулять. Сходить, к примеру, м-м, в Subway… или Макдоналдс… Кусури поправляет ремень, испещренный заклепками (по уставу школы не разрешено, но и не запрещено), и говорит: «Ну… почему бы и нет?» Нацуки вымученно улыбается. Кусури фальшиво растягивает уголки губ. Какой же придурок. Кажется, ему не хватает простого человеческого члена во рту, но он это отрицает и компенсирует активным курением и пиздой Юри. Надо будет обсудить с этим молодым человеком столь щекотливый вопрос. Проходит день. Они идут в «Мак». Нацуки одета в легкое розоватое платье — нежные сливки на ее хрупком теле — и кукольные босоножки. Сумочки нет, зато есть милый ранец с пушистым медвежонком, подвешенным на бегунок. Кусури надевает чистые штаны. Огромные шаровары, в которых можно провозить… книги, конечно же. Большие кирпичи книг. Собрания сочинений. Если быть честной, то Кусури надевает не только чистые штаны. Он еще надевает огромную белую футболку «COLUMBINE PHYSICAL EDUCATION». На ногах — стоптанные высокие вансы. Через плечо закинута почтальонка. Нацуки вздыхает. Очевидно, что Кусури в повседневной жизни выглядит как оборванец с улицы. Что ожидать от человека, который вершиной литературы считает «Проклятых» Паланика? Наверняка Юри научила его парочке других крутых книг. Показала не только свои сиськи, но и, к примеру, Анджелу Картер. Заказ: два бургера, один с курицей, другой с рыбой, а также большая картошка фри, девять наггетсов, две пепси ноль три и маккомбо печатное издание «Алисы в стране Чудес» плюс ноль семь граммов кетамина. В смысле фиш-бургеры закончились. Кусури вперяется стеклянным взглядом в шею Нацуки, в ее нежное горло, похожее на фарфоровую китайскую вазу. Нацуки жует чикенбургер и мотает ногами. Вокруг них по столикам сидит еще парочка людей, у кассы стоит двое потерянных студентов, ожидающих заказ. Кусури жует наггетс. Хочется у него спросить про Юри, но эта Юри уже так надоела, что хочется вытошнить ее имя, извергнуть фиолетовую скверну и забыть навсегда. — Я так понимаю, ты ненавидишь Юри, — говорит Кусури. — Это для меня немного странно. Я думал, вы подруги. Лучшие. Знаете, есть такой стереотип, что лучшие друзья — противоположности. Одна высокомерная и усложненная, другая простая и открытая. Одна тонет в пурпуре и фиолетовом тумане, другая нежно-розовая, от внутренностей до волос. Одна высокая, другая низкая… — Заткнись. Я не маленькая. В нашей стране мой рост считается нормальным для женщин. — Но ты меньше Юри. Объективно. Это не вина Нацуки, что Юри переросток метр восемьдесят. Или метр семьдесят восемь. Нацуки не настолько одержима глумливым личиком Юри, чтобы помнить все ее параметры: рост, размер обуви, размер бюстгальтера, количество ребер или длину пальцев вплоть до миллиметров. Что-то она, конечно, знает, но — скорее, против своей воли. Честно! — Угощайся. — Кусури придвигает наггетсы и картошку фри, сваленные в одну коробку. — Я оплачу. Я же джентльмен. — Он безэмоционально ухмыляется. — Извини, если задел. Я просто вижу правду. — Меня подзаебало, что меня выставляют карлицей-анимешницей. — Нацуки сердито жует картошку. — Даже сам знаешь кто стебет меня, что я больше читаю мангу, чем книги! Но если меня на буквенную литературу не прет сейчас, то что я поделаю? Я два месяца назад много книг проглотила. Все рассказы «Мумми-троллей» прочитала. Блин, ну, конечно же, вы скажете, что это инфантильно… из «взрослой» литературы я прочла сборник рассказов Ла-авкрафта, достаточно круто? — Нацуки недовольно морщится. — Мне не понравилось. Эти космические ужасы ближе к замороченной Юри, чем… Проклятье. Вновь «Ю-слово». Слово, обозначающее прекрасные лилии, жанр сапфичной манги и аниме, замороченную кобылу-гуроблядь. — Вполне. Согласен с тейком, — кивает Кусури. — Тебя передернуло. У тебя проблемы с нервами? Судороги? — Нет, я просто не хочу обсуждать ее, — дуется Нацу. — Юри? Какая же у тебя гиперфиксация на ней. — Кусури отпивает газировку через трубочку стаканчика. — Ты ей завидуешь, да? — Заткнись. Не хочу говорить об этом. Завидует. В чем-то завидует. В чем-то боится. Общее впечатление — безграничное раздражение, доводящее до судорог, здесь нужны либо антиконвульсанты, либо тысячи ножей, пронзающих тело напыщенной пизды. — Я догадываюсь, тебе есть чему завидовать. С внешней стороны, — многозначительно говорит Кусури и вытирает руки влажной салфеткой. — В обоих смыслах. И в плане внешности, и в плане неглубокого взгляда на вещи. — То-то ты у нас дальнозоркий, глядишь вглубь. — Нацуки кривит рот. — Кант нового поколения, не иначе. Кусури кладет свою слегка влажную руку на руку Нацуки и говорит: — Не зна-аю, лично мне нравятся и хрупкие девушки. Звонкие, ломкие, как хрусталь. Маленькие, как куколки. — Он уводит взгляд в сторону. — Ты пару раз роняла какие-то комментарии про грудь Юри… тебя реально такое беспокоит? типа что у тебя маленькие с… груди? Нацуки краснеет и отворачивается: «Иди ты! козел, придурок!» Кусури посмеивается и поглаживает костяшки Нацуки подушечками пальцев. — У тебя это органично выглядит. Чего комплексовать? Или лучше быть кривой-косой кобылой, но, главное, с огромными бидонами — и плевать, что с точки зрения композиции… эстетики… это выглядит дисгармонично. Нацу, ну ты чего? — Кусури улыбается. — Не хочется, чтобы вокруг меня в клубе ходили грустные девочки. У меня получается приободрить тебя? — Ты пиздишь. — Нет-нет! Говорю от чистого сердца. Он добавляет: — Ты милая. Я не милая. — Я не милая, — говорит Нацуки. Он спрашивает: — Почему? — Я хочу быть чем-то большим, чем просто милая. — Это мы можем организовать. Он слегка сжимает ее пальцы. Смущение распространяется по лицу, как лесной пожар, и самой Нацуки кажется, что ее лицо вот-вот сгорит. Кусури со стеклянными глазами улыбается, затем сует в рот наггетс и жует. В помещении появляется больше людей. Стены гудят. Среди посетителей есть уставшая Моника. Новая встреча: магазин манги; кондитерская; очередная фастфуд-закусочная — оборачивается тем, что Кусури дрочит малышке Нацуки сквозь трусики, заперевшись с ней в туалете. Нацуки жмется спиной к стенке кабинки, пока ее за талию придерживает козлина Кусури. Тот выглядит одновременно и сосредоточенным, и потерянным в мире, и его волосы ниспадают ему на лицо. У ног Нацу, обутых в мэри джейны, лежит пакет со сладостями из кондитерской. В туалете играет ненавязчивый лаунж, слегка заглушающий влажные звуки и сдавленные стоны. Улыбнись: мы идем в гости к Юри. Золотым составом: Моника, Сайори и, конечно же, Нацуки. Дом Юри утопает в сиреневых и фиолетовых цветах, и это производит опьяняющее опиатное впечатление. Моника и Сайори уходят на кухню сготовить что-то съестное. Нацуки хороша в готовке, но остается в гостиной, потому что в готовке холодных закусок она не так хороша, как в выпечке. Юри достает бутылку вина из мини-бара. Мама Юри вновь в командировке, поэтому можно устроить чаепитие, или девичник, или наркопритон, без зазрений совести. Нацуки сидит, сумрачная, как twilight zone. Юри оглядывает, глумливая, как арлекин, разукрашенный под пьеро. — Мне Кусури рассказывал про тебя. — Юри ставит бутылку на журнальный столик перед светло-сиреневым диваном, на котором сидит, подобрав под себя ноги, Нацуки. — Поздравляю. Приятно, что ты социализируешься. — Кто бы говорил, мисс хикка капчую-форч-с-двухтысяча-пятнадцатого. — Я не сижу на форчане, мне немытых ультраправых инцелов в школе достаточно, — качает головой Юри. — Ты меня поняла. — Конечно, поняла. Нацуки, на деле я понимаю тебя больше других людей, больше других наших подруг: Моники, Сайори… почему ты постоянно строишь мне козни за это? — Ты мерзкая. — Это правда. Юри садится рядом. На ней домашний серый свитер с вырезом в виде сердца на груди, широкие брюки и пронзительно-пурпурные носки. — Папа еще обижает тебя? — спрашивает Юри. сучка. сучка-сучка-сучка. пошла на хуй! шалава. Мстит за тот вопрос про порезы и селфхарм. Что ответить? Вновь перевести стрелку? Сказать: а ты еще режешься? Сказать: а у тебя папаши ваще нет? Не то. Все не то. У них один-один: ее пиздят, а она сама режется; у нее нет мамы, умерла, а у нее нет папы, ушел. Юри говорит: — Просто интересуюсь. Беспокоюсь. Нацуки отвечает: — Давно уже как не. У нас в семье все стало лучше. Довольна? — Конечно. Domestic abuse это ужасно. — Ась? — Домашнее насилие, глупышка. Со стороны кухни раздаются громкие счастливые звуки Сайори. Юри по-змеиному улыбается. Нацуки отворачивается. — Надеюсь, тебе понравилось с ним. С Кусури. — Ага, как и тебе. — Пожалуйста, не надо воспринимать нас с ним вдвоем слишком серьезно. Я не могу позволить подпустить к своему внутреннему миру, моему закожью, такого ядовитого, пропитанного репеллентами человека, как Кусури. Мы просто дурачимся с ними, но я держу дистанцию. И тебе советую. Впрочем, с таким папой… — У тебя тоже капитально свистит чайник в плане дедди ишус, не выебывайся, — пресекает попытку на унижение Нацуки. — Справедливо. — Юри улыбается одними губами. В ее глазах-зеркалах будто живут демоны. И сама Юри как оживший онре. — Прости, котенок. — Я не котенок. — Ты не котенок, ты котеночек. Юри насильно обнимает Нацуки. Та пару раз извивается в змеиных путах рук «подруги», но мгновенно успокаивается, когда понимает 1) с кем имеет дело и 2) что ей не навредят, пока в доме есть Моника и Сайори. Юри шепчет: — Мы с Кусури вдвоем считаем тебя по-своему интересной. Ожившей конфетой. — Не надейтесь на тройничок со мной, извращенцы. Мне ваши сатанинские мессы не интересны. И я не употребляю наркотики. У меня зависимость только от сахара. — Буду честна: я бы и не поделилась тобой с таким уродливым доппельгангером, как Кусури. Это сродни тому, чтобы угощать деликатесом собаку. — О как ты его любишь. — Он меня тоже не сильно любит, разве что объективно оценивает некоторые мои достоинства. — Юри вжимает хрупкую голову Нацуки в свою мягкую грудь. — И это не только моя грудь, про которую ты регулярно думаешь и высказываешься. — И-иди в пизду. Юри шепчет на ухо, обдавая влажным дыханием: «Ты не замечала, что у нас в литературном клубе нет нормальных людей?» Нацуки молчит. С кухни звучит голос Моники: «Юри, подойди сюда!» Юри отпускает Нацу и встает. Быстро сориентировавшись, Нацуки пользуется ситуацией и мстительно бьет ладонью по заднице Юри. Раздается смачный шлепок. Юри подпрыгивает на месте и хватается за мягкое место, а из кухни выбегает Сайори, быстро оценивает ситуацию и начинает весело смеяться. «Никакого уважения в собственном доме», — жалуется Юри. После вечера пьяная Нацуки идет в одиночестве домой, пошатываясь от выпитого вина, и разглядывает темное небо над головой. Она вспоминает долгие годы детства, выходные платьица и леденцы, мерцание дрожащих мыльных пузырей в синем летнем воздухе. Литература вызывает у нее изжогу.