Это не первое и не последнее утро

      Он опускается лбом на руль машины или опять разглядывает пустые стены своей собственной квартиры и бесконечно думает. Иногда от мыслей хочется взвыть, и если он один, то это он и делает. Иногда хочется молиться, как когда-то давно, во времена, стертые с памяти мира, такие старые, будто и не имеющие к нему никакого отношения. Вот только он все еще помнит сияние созданных им мгновение назад звезд. Похожий блеск он находил только в его глазах.       Снова хочется побиться о стену.       "Ты слишком быстрый," — а Кроули и сам больше любого хочет сделать все правильно, чтобы цветы, ужин, мимолетные улыбки и щекочущие нервы касания теплых пальцев. Чтобы подвезти до дома, вообще, даже не нарушая ни одного из его любимых правил, и ловить отблески закатного неба в его глазах. Чтобы неловкое приглашение зайти попало в такт сердца. Чтобы долгий вечер и первые робкие, неспешные, жадные касания, обязательно в темноте. Чтобы ловить губами каждый вздох... Переплетая крылья, поднимая в воздух книжную пыль...       Но правильно почему-то не получается, сколько бы ни пытался. И где-то внутри крепится страх — будто не для него, будто не ему. Будто то, что он демон, пачкает даже это светлое между ними, развращает, разрушает. И он не смеет стать еще немного ближе, коснуться рукой, сказать лишнего. Мысли едят изнутри не хуже святой воды.       Наверное, поэтому, когда все происходит, то происходит как-то неправильно, сумбурно, на грани каждого из чувств — в ту ночь, когда они остались вместе, впервые так отчетливо отдельные от привычных им сторон. Когда до решения совсем немного, но надежда еще не проклюнулась, как и солнце, надежно упрятанное за горизонтом. Торопливо, захваченные заново проснувшимся страхом не успеть, не узнать... Захваченные ощущением близящегося завершения этой главы истории. Они живут так долго, так долго бродят по земле, что для них время — его гулкие вибрации — можно почувствовать, если вдохнуть немного глубже. Как оно скрипит в высоте, как отзывается стоном на кончиках пальцев. И они вторят этому стону — горячечно и беспорядочно, вцепляясь друг в друга белеющими, страшно скрюченными пальцами, сваливаясь в копошащуюся кучу-малу вздохов, шорохов одежды и пугающей тишины невысказанных слов, когда каждый вымеряет цену по звукам, пытаясь решить и решиться.       Кроули утыкается мокрым лбом ангелу в плечо и глухо стонет, отказываясь вести бой против дюжины вековых тугих пуговиц его жилета, и ангел смеется так мягко и привычно, с чем-то незнакомым, новым, и сам щелкает пальцами, жадно избавляя от одежды сразу двоих. Кроули недоуменно поднимает голову, внутренне дурея и обмирая от ощущения горячего соприкосновения безо всяких преград, и ловит в похожих в сумраке его квартиры на грозовое небо глазах молнии-искры безумной отчаянности, такие знакомые, сладко и тягуче отдающиеся у него внутри, что окончательно теряет голос, замирает на мягком горячем теле, как умеют только змеи. И только зрачок, медленно расползающийся по жидкому золоту радужки, движется. Азирафаель вздыхает и смыкает руки на его спине, ведет пальцами выше, до разлета тонких лопаток, давит невозможно-сладостно в узел мышц, и Кроули стонет: отчаянно, машинально с хлопком выпуская крылья. В комнате становится еще темнее, но он все еще видит сверкающие блики в знакомых до последней черточки глазах и, все еще не веря, опускается на мягкие губы поцелуем, пьянея сильнее, чем когда-либо за все эти шесть тысяч лет.       Отчаяние в Азирафаеле страшнее, чем адский огонь, и Кроули горит, опаляется им, задыхается поцелуями, торопливыми касаниями, знакомящимися и незнакомыми. Он и не замечает, когда теплые пальцы смыкаются на его члене, влажно и сухо сжимая, слишком правильно разминая головку пальцами — чего он такого читал в этих своих библиотеках?! Кроули захлебывается вскриком, мокро прижимаясь приоткрытыми губами к соленой коже шеи с заполошно бьющейся на ней жилкой — смешное человеческое сердце прилежно частило в груди, и Кроули противоестественно льстило, что не только его заходится в этом стуке. Он вдыхает его запах, уткнувшись носом куда-то за ухо и горячо дыша ртом, и, кажется, шепчет какие-то дурости, а может — только думает, пальцами забираясь так далеко по ангельскому телу, что и сам не верит. А Азирафаель — очнулся бы, святоша! — все с той же безумной, пугающей до холодного спазма в животе искрой в глазах толкается в него бедрами, втискивает в себя, невероятно устроив ладони на узкой заднице. Кроули хочется рассмеяться, до того это не похоже на реальность — а еще плакать, по совершенно той же причине. Вместо этого он снова находит мягкие, горячие губы и целует, целует, целует, закрывая глаза, боясь, что они могут сказать больше, чем он решается думать.       Это все слишком походит на истерику, думает Кроули, и почти надеется, что завтра они все таки умрут, желательно по отдельности, потому что больше он в эти глаза взглянуть и не провалиться в Преисподнюю в ту же секунду не сможет — желудок скручивается спазмами от одной только мысли, как на него посмотрит Азирафаель завтра, когда все это закончится и наступят последние тихие часы перед неизбежным... Кроули предпочел бы умереть так — утопающим в против всякой воли бьющей ключом одуряющей любви.       И поэтому, наверное, с мазохистским наслаждением не может оторваться от этих глаз сейчас, будто пытается впитать, выжечь на сетчатке, ни за что, никогда не забыть...       Азирафаель в ответ на него смотрит так, будто — страшно даже подумать, страшно позволять себе всерьез надеяться, тем более сейчас, когда у них все равно нет ни единого шанса, — будто Кроули все эти столетия не был одинок в своем удушающем горении, будто ни один взгляд, жест, вздох, ему не показался и имел лишь одно совершенно верное толкование. Он смотрел, будто тоже не мог насмотреться, будто до смерти, до развоплощения пытался впечатать, вплавить его в себя. Он обхватил мягкими голенями его ноги и понукал двигаться, заламывая брови и бормоча что-то, сбиваясь с немецкого на древнеангельский, а Кроули вычерчивал у него на боку пальцами забытые руны, едва дышал и через толчок заваливался, падал, утыкаясь лицом в ангельскую грудь, и каждое падение было похоже на Падение, но, наверное, больше даже на Восхождение, если бы оно существовало.       Кроули широко лижет его раздвоившимся языком, — когда только успел? — задевая сжавшийся сосок, снова поднимается на локтях и запрокидывает голову, толкаясь в податливое нутро и рассыпаясь шипением. Ангел накрывает ртом его дернувшийся на тонком горле кадык, и он вскрикивает как-то совсем беспомощно, вслепую шаря одной ладонью по мягкому телу, находя совсем не ангельски изнывающий по вниманию член и сжимая его, выкручивая запястье. Азирафаель довольно вторит ему, и это так добивает и без того чувствовавшего себя совершенно разбитым демона, что он сухо сглатывает, утыкается губами в развратно стонущий рот, собирает каждый бесстыдный звук и замирает в глубине дрожащего тела. Хочется зажмуриться, но он опускает только второе веко и смотрит немигающе, цепляется зрачками за потемневшие омуты азирафаелевских глаз и изливается внутрь его. Замирает, дыша тяжело, надсадно и покаянно, сжимает его ладонью почти больно, выдаивая, едва ли не насильно заставляя кончить в свой кулак. И ангел — сама покорность — мечется под ним, до следов втискивает пальцы: одна рука на плече, одна над косточкой бедра, хлопает выпущенными крыльями по шелку постельного белья и упирается пятками в скользкую ткань. Вскидывается в последний раз, роняет Кроули на себя, выпивает подпаленную гнилую душу через поцелуй, неаккуратный, совсем не ангельский, и кончает.       Они лежат какое-то время, безвольные, потерянные, неосознанно обнимая друг друга, будто боясь разрушить то хрупкое и неуверенное, что протянулось тонким канатом между ними уже давно, и стало почти осязаемым сейчас. Будто стоит только им пошевелиться или открыть глаза, как жестокая реальность встрепенется, поднимет ото сна свою уродливую голову, и все тут же вернется на круги своя, отбирая у них то чудесное и невозможное, чему даже в их полных невероятного жизнях места не было и быть не могло.       Теперь уже Кроули был уверен, что он не один судорожно и бессмысленно оттягивает момент неизбежного, прячась в чужой влажной, пахнущей остро и низменно коже. Азирафаель сопел ему куда-то в ключицу, и Кроули ни за что на свете не согласится свести те синяки, что отпечатками принадлежности проступят на коже. Если успеют, конечно. Ведь этой самой кожи у него уже через пару часов может и не стать.       И едва только Кроули подумал об этом — черт подери гребаное инфополе! — как ангел вздохнул тяжело и горько, завозился у него под ладонями и выпростался из демонических объятий, как-то невыносимо тактично снимая с себя его руки. Пробежался на прощание — во всех возможных смыслах — пальцами по узким запястьям, огладил взглядом одинокое обнаженное тело и сел на краешек кровати, словно и не имел никакого отношения к тому безобразию, что творилось на ней совсем недавно.       Что ж. По логике, неизбежное — рассуждал про себя Кроули в попытке заново собрать себя из той бесполезной змеиной лужи, в которую невольно превратился, — на то и неизбежное, чтобы избежать его не удавалось. Это, конечно, не значило, что нельзя попробовать...       — Ангел, — не вполне внятно пробормотал Кроули, что случалось с ним с завидной периодичностью, — а где... Извини, конечно... Наша одежда?       Азирафаель обернулся к нему, задумчиво обвел взглядом невыносимо пустую модную спальню и состроил это сложное ангельское лицо, которое он обычно делает, когда не может решить, какую позицию из меню хочет попробовать сегодня.       — Извини меня, дорогой, — он избегал глядеть на Кроули сейчас, так что обратил свой виноватый взгляд влажному пятну на простыне. Кроули с любопытством уставился туда же, — кажется, я ее немного развеял.       Кроули с тихим стоном уронил голову обратно на подушку. А ведь тот шарф ему действительно нравился...       — Я сейчас же создам новую! То есть, старую, — спохватился ангел, занося руку для щелчка.       — Только не попутай, — еще менее внятно проворчал Кроули больше подушке, чем собеседнику.       — Что?       — Я говорю, — заново отлепляясь повторил Кроули, исподлобья уставившись на очаровательного в нежных утренних лучах ангела, — что не хочу умирать в твоем историческом костюме. То есть, он, конечно, очень милый и все такое, но...       Ангел, кажется, его больше не слушал, нахмурившись и сосредоточенно что-то обдумывая, так что Кроули предпочел захлопнуться. Ему было чем заняться — начинался рассвет, и подсвечиваемые солнечными зайчиками растрепавшиеся локоны требовали тщательнейшего изучения. Ровно как и покатые плечи и округлые коленки, будто отлитые из розового золота. Занятый мыслями ангел забыл о своей наготе, и без того, кажется, не слишком его смущавшей. Чего смущаться эфирному созданию?       Явно до чего-то все же додумавшись, Азирафаель просиял лицом, и Кроули тут же пожалел о снятых солнцезащитных очках — ангел в такие моменты выглядел буквально ослепительно.       — Кроули! — он повернулся к нему, внезапно смотря прямо в глаза, и демон нервно сглотнул, пойманный в ловушку его светлого взгляда, наполненного совершенно невыразимым, чувствуя, как снова заходится сердце и теплеют кончики ушей. — Кажется, у меня есть план.       Кажется, со светлой обреченностью оптимистично решил Кроули, на сегодня смерть отменяется.       Внезапно проклюнувшаяся надежда снова натянула между ними то неосязаемое, что они оба почти успели похоронить вместе со своим будущим.       — Прости, мой дорогой, — ангел взглянул на него с запоздалым смущением и неловко накрыл ладонью его руку, мягко сжимая. — Но тебе все же придется потерпеть мой костюм.       Кроули улыбнулся своей привычной кривой улыбкой, думая, что не станет говорить, чего и сколько бы он потерпел ради этого ангела.