Рыжее, с малиной

Япония, 2004 год. Внутри колотится сердце, мысли собираются в неясный комок. Дазай, замерев оленем в свете фар, наблюдает за своим соседом, который развешивает проявленные фотографии, сделанные на этой неделе; Старое радио с помехами проигрывает по несколько раз уже заученные мелодии, в которые Осаму даже не вслушивается, погруженный в тот внезапный миг, настигший его будто гром среди неба, сейчас светлого, без единого облака. Июльский зной не даёт покоя никому, изводит душу и тело жарой похуже любой пытки, однако всё медленно отходит на второй план в момент, когда веснушчатое лицо вскидывает голову, смотря васильковыми глазами с недоумением. — И чего ты замолчал? Он что-то говорил? — Я… забыл, о чём говорил, если честно. Чуя хмыкает, вместе с его смешком деревянные ставни бьются друг об друга из-за сильного порыва ветра. На нём джинсовые шорты, большая футболка и голубая кепка; он так преступно красив, так приятно листва за окном шелестит и разбавляет его мягкий смех, что Осаму снова будто бы уходит под воду, в самую пучину собственных мыслей. Им по девятнадцать, Осаму исполнилось совсем недавно, в том месяце, он учится на втором курсе университета и возможно у него самый шумный сосед из всех людей, с которыми он когда-либо имел что-то общее. В их небольшой общажной комнате раскрыты нараспашку окна, работает вентилятор и пылится старый телевизор, который приволок Осаму, проговорив в тот самый миг скороговоркой, уставившись на злого Накахару Чую: «Будет повод купить DVD или найти кассеты, Чиби!» «Ты, придурок!» Кассеты и плеер первыми нашёл Чуя, ведь, как оказалось, он большой фанат «Унесённые призраками», и Дазай с ним согласен. За эти два года, что они пробыли вместе, Осаму видел разного Чую, — уставшего, потрёпанного, счастливого, расстроенного и даже плачущего. Тогда ему пришлось успокаивать того, лишь бы тот не проклял их дрянного преподавателя. Осаму — филолог, Чуя — художник. Даже сейчас он стоит в одной из больших футболок с рисунком, который он нарисовал самостоятельно, и Дазаю даже не нужно всматриваться в ровные мазки на его одежде, он просто знает, что всё, что нарисовано или сшито на одежде, неважно, на чьей, сделано Накахарой. Среди улочек потерянное общежитие больше похоже на затерянный среди леса пчелиный улей или даже муравейник — в нём шумно и весело даже по ночам, особенно из-за русских студентов, поселившихся прямо под Осаму и Чуей. Прямо сейчас шум упавшего стула и звон разбитого стекла пробудили Дазая из его транса. И прямо в этот момент перед ним возник Чуя, чуть нахмурив брови, из-за чего симпатичный веснушчатый нос едва съёжился. — Тебе плохо? Перегрелся что ли? Я же говорил, что тебе нужно раздеться, укутанный в плюс тридцать, чертов Дазай, — Чуя уже тянется к нему, как Осаму резко перехватывает его руку, тут же отпуская. Стараясь не вызвать лишних вопросов, он спрашивает сам: — Чиби, твои фотографии уже высохли? — Чёрт! Совсем забыл про них с тобой! Когда ты уже прекратишь меня постоянно отвлекать, ну? Эта претензия побуждает в Дазае лишь желание посмеяться. Боже, он прямо как ребёнок. Чуя в голове учтиво напоминает, что он старше и чтобы чёртов Дазай перестал так на него смотреть, а на вопрос как, он неизменно получит «Сверху вниз, высокий чертила, как же ещё!» Дазай улыбается, смотря на суетливого Чую, поднимается с места, чтобы присесть за круглый стол, смотря на Накахару, что внимательно осматривает свои снимки, и Дазай очень сильно наврёт в первую очередь себе, если скажет, что не хотел бы оказаться перед объективом Чуи, за объективом, фотографирующим Чую, в центре фотоаппарата, целуя его и желая запечатлеть этот момент в своей памяти. Именно в это июльское утро Чуя показался ему таким красивым… нет, даже не показался — Осаму всегда это знал, просто его плотину, старательно скрывающую глубокие чувства к своему соседу и почти другу, пробил лёгкий порыв ветра, всколыхнувший рыжую прядь. Чуя поразителен. Яркий, будто огонь, он как летняя жара — изводит душу, но дарит успокоение, его волосы пылают жаром таким же, каким огнём пылает его сердце. Он пахнет малиной, чем-то пряным и свежим, в его веснушчатых плечах хочется спрятаться и закрыть от всего мира, они кажутся такими хрупкими, но сам Накахара такой сильный, возможно, даже сильнее Дазая. Чуя любит жизнь, бродячих собак, подкалывать его, готовить на двоих, любит рисовать больше всего на свете, больше себя самого — Дазай часто ловил его на том, как он рисует что-то, не замечая ничего вокруг. Для Осаму не было ничего приятнее, чем их вечера под фильмы, пересмотренные уже до выученных фраз, когда телевизор на минимальной громкости, а они на полу, Дазай головой одновременно в книге и на коленях Накахары, Чуя одновременно в своем новом рисунке и одновременно в Дазае, потому что на рисунке тоже он, лежащий на коленях. Не знает, не догадывается сам Дазай о том, насколько сильно для Чуи значит тот момент, когда Дазай прижимается к нему, кладёт голову на плечо, тянется к нему, как красив он в моменты задумчивости, спокойный и одновременно такой же шебутной, как сам Чуя. Осаму словно побережье, тихая гавань с бушующими волнами чувствами на дне коньячных глаз. Его каштановые кудри с лёгкой, небрежной прической — Чуя каждый день расчёсывает под бурчание Дазая, который каждый раз охотно подставляет свою голову под ласковые руки. Чуя прячет фотографии Дазая, сделанные украдкой; в своём крохотном тёмном уголке, который он специально завесил, не пропуская свет, потому что ну где ещё в общежитии проявлять фотографии? Фотографии прячутся в отдельный альбом, уже наполовину заполненный. Ведь никто из них никогда не решится рассказать о том, что Дазай выделяет в книге карандашом каждую вещь, которая у него неумолимо ассоциируется с Накахарой, а тот никак не хочет показывать десятки нарисованных эскизов и полноценных портретов. (Он писал их, раскидывая краски по всей комнате, но никогда не показывал то, что получалось, не считая пейзажей и учебных рисунков. Всё остальное с большим усилием пряталось за занавеску, что предательски летает под порывами ветра.) Поднимаясь с места, Осаму делает несколько осторожных шагов к Чуе, который мягко и с нежностью вкладывает снимки в альбом. — Чуя. Заметив едва напрягшиеся плечи, Дазай улыбается. Он стоит посреди комнаты среди разбросанных вещей, потому что в жару не хочется ничего, включая уборку, поэтому он едва не наступает на не свою крохотную тапочку, когда зовёт своего соседа. Другом назвать его Осаму не может, потому что слишком много в нём чувств для такого простого слова, как «друг». — Чу-у-я, — ласково тянет Осаму, когда Чуя долго не поворачивается. — Ну чего тебе? — устало спрашивает Накахара, — я хочу уже разложит все фотографии и лечь, что ты— — У меня кажется жар, не посмотришь? — возможно, Дазай совсем немного его обманывает. Чуть-чуть лукавит, за что чувствует укол вины. За секунду выражение лица напротив меняется, Чуя буквально подлетает к нему, поднимаясь на цыпочках, чтобы дотянуться до лба. И Осаму находит это очаровательным. Про такие дни говорят «что-то витает в воздухе». Кажется, это его затопленная сомнениями любовь выбралась из плена и рвётся всем сердцем к Накахаре. — Говорил же тебе раздеваться и не потеть. Я клянусь, это из-за сквозняка. Чуя не успевает договорить — сталкивается глазами с карими напротив, отчего то разом теряет все слова и всё раздражение, потому что. он не знает. Бдуто бы во взгляде напротив читается молчаливая просьба помолчать. Накахара послушно молчит ещё несколько секунд, пока его молчание не прерывается вздохом — Осаму осторожно касается его талии руками, будто бы проверяя, давая время отпрянуть, оттолкнуть. Но Чуя принимает эти правила и смотрит с вопросом в глазах, который не решается озвучить. — Знаешь, — тихо начинает Дазай, — ты можешь избить меня после этого, но я больше не могу. Миллион вопросов, которые вертелись в рыжей голове, тут же тают, когда Осаму опускается к нему и накрывает губы поцелуем, выбивая из Накахары весь воздух. Осаму тянет того к себе ближе, почти отрывая от пола, из-за чего тот едва едва стоит на носочках, не в силах опуститься босыми ногами на пол — его держат крепко. И шепчут тихо прямо в губы: — Этим утром я понял, как сильно я люблю тебя, знаешь? Казалось бы, всё проще некуда — закопать бы эти чувства в себе, как я делал последние годы, с тех пор, как познакомился с тобой. Но сегодня я понял, что больше не могу. Я так тебя люблю, Чуя, я— Заполошный шепот, обжигающий губы напротив, прекращается также резко, как начался. Чуя, сжимая в руке его волосы, прижимается к его губам с поцелуем, таким же ярким, как его волосы и таким же жарким, как погода за окном. Они стоят возле окна, горячее солнце лижет веснушчатый локоть, который тут же уходит от обжигающего прикосновения и в моменте глубокого поцелуя закидывается на шею, ища другой жар. Чуя прижимается к нему так сильно, будто никогда в жизни не готов его отпускать, прижимается к телу, несмотря на жару на улице, трепетно дышит в самые губы и облизывает их юрким языком, когда они отрываются друг от друга. — Ещё раз ты захочешь вырыть могилу своим чувствам, будь готов к тому, что я займусь твоей. Дазай смеётся — тепло и по-родному, сжимая того в своих объятиях. — Закончишь со своими фотографиями позже, когда я закончу наслаждаться тобой, Чиби. Чуя закатывает глаза, цепляясь за его шею, когда угрожает: — Только попробуй меня уронить. Садясь вместе с Чуей на кровать и нависая над ним, Дазай бормочет: — Ни за что. Тем же вечером Чуя покажет ему его собственные портреты, краснея щеками и пытаясь оправдаться, на что получает серию поцелуев и слова благодарности, а уже ночью, лежа на одной кровати, Осаму прочитает ему каждый отрывок, напоминающий ему «о тебе, Чуя». — Васильковые глаза сверкают в лунном свете. Чиби, прямо как твои! — О боже, ты такой романтик, не думал. — Это говорит мне человек, у которого альбом с моими фотографиями? — Ты красивый, вот и всё. — Ты тоже, Чуя. Ты больше, чем красивый. Где-то среди завалов бесчисленных книг, которые Осаму читал уже по сотне раз каждую, пребывая в бессмысленной попытке убежать от реальности, он наконец находит своё счастье на соседней кровати, заваленной сотней его портретов и плёночных фотографий, на которых они обязательно будут в любом виде — в объективе, за ним, главное, что вместе.