Сашенька

Она вся была такая душная и пышная, тяжесть ее ласкового тела ощущалась даже глазами. От нее всегда пахло бархатцами. Я хорошо знаю этот запах, он въелся в меня прочно и намертво. Все от того, что каждую осень моего детства мы с моей ныне почившей бабушкой собирали иссохшие бутоны этих цветов по городским клумбам. Мы делали это для того, чтобы сохранить стрельчатые яркие семена, хранящиеся внутри мертвого цветка, в надежде посадить их весной на своем балконе. И каждый год сбор повторялся, а семена так и не находили своего последнего пристанища в земле. Даже сегодня, решись я вторгнуться в мертвую тишину, в застывшее время внутри шкафа с посудой, я нашел бы рассыпающиеся от малейшего прикосновения коробочки бутонов в пыльной рюмке или кофейной чашечке. Она пахла бархатцами, и это вызывало скорее приступ тошноты, нежели приятные ассоциации с уходящим детством, но на мое счастье это длилось недолго. Она много говорила, и этот непрекращающийся поток звуков скоро заглушал собою все, перенимал внимание на себя, отчего ее запах скоро становился чем-то привычным и едва заметным. Ее тело всегда было в движении. Плечи, запястья, бедра, глаза, брови, губы: все мелькало передо мной словно беспрестанно колышущееся пламя, неспособное на покой. Но эти порывы не были хаотичны и резки, а скорее я находил их тягучими и размеренными, словно она движется в янтарно-золотом сиропе, превозмогая его густоту. Ее круглые, серо-голубые глаза никогда подолгу не задерживались на объекте внимания: беглый взгляд, секунда глаза в глаза, и вновь порхание зрачка из угла комнаты к окну, на свои пухлые розовые пальцы, на загнувшийся подол юбки. Иногда мне казалось, что она ужасно рассеяна, хотя до знакомства с ней я был убежден, что это свойственно лишь очень юным, чего нельзя было сказать о ней. Я не знаю точно, сколько ей было лет — она так мне и не призналась, — но она часто вздыхала, думая, что я не замечаю, и шептала про себя: «что я творю, в мои то годы?» Сложно судить, в каком возрасте женщины наступают «годы», в которые ей уже становится стыдно и горько за свою связь с едва оперившимся юностью птенцом. Мы были с ней близки, как могут быть близки мужчина и женщина. Стоит ли говорить, что она стала моим первым откровением, но вопреки всему новому и желанному, до ее души я добраться не спешил. Мне не было это нужно, чего нельзя сказать о ней. Я знал, чувствовал всем своим существом, как она тянется своей душой к моей душе, но не находит отклика. Я брал, брал и брал жадно ее душные ласки, глотал, задыхаясь, все ее вздохи и не слышал ничего кроме своих желаний. Мне решительно не было никакого дела до ее терзаний, ее переживаний обо мне. После торопливого акта нашей тайной близости, она обыкновенно принималась сцеловывать с моего уставшего угловатого тельца капельки пота, от чего ее поцелуи потом были отвратительно солеными. Ее рот делался слишком мягким и влажным, поглощающим как склизкая раковина, утратившая свою жемчужину. Я задерживал дыхание и весь сжимался, терпя на себе ее ласки. Она все замечала, каждый мой недовольный выдох и нервное движение ресниц, но не могла отказать себе в удовольствии. Несмотря на то, что я воображал себе, что своей холодностью я унижаю ее ко мне привязанность, в глубине своего сознания я понимал, что униженным остаюсь лишь только я сам. Как бы я не обманывался, внушая себе мысль, что являю собой растлители ее женской чистоты, растленным был я. «Мой мальчик. Слаще всякой ягодки» — шептала она и обрушивала новые мокрые прикосновения, щекоча кудрявыми волосами мой живот и бедра. Я был алчным до удовольствия, вечно голодным. Тело мое, едва отдохнув, вновь наливалось новыми силами, и возбуждение мгновенно занималось у меня в паху. Она улыбалась тепло, и даже как-то до омерзения тепло, по-матерински, и довольно подмечала мою завидную энергию молодого тела. Бросив свои слюнявые, горячие прикосновения она резво обрушивала свое пышущее лихорадочным жаром тело в моих ногах, распластавшись в смятых простынях подобно морской звезде и шептала: «Выпей мое тело до самого дна, ничего не оставляй мне». Мне нравилось ее мягкое тело, которое пружинило и дрожало точно желе. Мои мальчишеские бедра были до ужаса узкими и тощими, с торчащими полукруглыми костями: стоило мне неловко подняться из-за стола и удариться об него, как на бледной коже мгновенно наливался акварельным пятном синяк. С этой женщиной я был словно обложен пуховыми подушками. Ни один мой порыв, ни одно движение в ее принимающее тело не стало для меня некомфортным. Я прижимался к ней раз за разом и словно утопал во взбитой перине. Когда ее пухлые ляжки сжимали меня, я лишь позволял себе чуть расслабиться, ощущая, как она сама толкается мне навстречу, будто заботясь о моей усталости. После, когда я должен был возвращаться домой, она еще долго целовала меня, помогая одеться, и всегда опускала в нагрудный карман моей рубахи несколько монет. Я попытался их вернуть, когда она сделала это впервые, но она заверила меня, что это не плата за любовь, а лишь ее желание быть для меня полезной не только в постели. Я выходил на залитую вечерним солнцем улицу, жмурился от ослепляющего яркого света и ощущал липкую грязь своего тела. Мне хотелось скорее добраться до дома и рухнуть в бочку с водой, которая нагрелась за день до парного молока. Я сидел в воде, едва умещаясь в жестяном коконе и наблюдал, как слизняки копошатся под ободом бочки, падают в воду и вновь взбираются по ржавеющей стенке. Меня пробирала дрожь омерзения, и я не знал от примитивных ли этих созданий или от меня самого. Мучаясь бессонницей в своей пропахшей пылью и потом постели, я зарекался, что завтра непременно покончу со всем этим разом. Отправлю ей записку с соседским мальчишкой, в которой поблагодарю ее за все и запрещу ей ко мне приходить. А на утро все повторялось вновь. Она мерещилась мне всюду, в каждом солнечном блике, в движении занавески вырванной ветром за окно, в запахе теплого хлеба. Ее образ заполнил все мое существо, и как сильно я хотел от нее избавиться, так же сильно я жаждал ее. Управившись с делами по дому, я отмахивался от приглашений своего старика пойти в лес или на реку, и мчался к ней. Никогда не используя калитку, я пробирался сквозь заросли ирги и малины, попутно срывая спелые ягоды, запихивая их в пересохший рот. Заглядывая в окно ее крошечной спальни, я всегда находил ее за туалетным столиком в ночной рубахе, подол который она нарочно задирала до самых бедер, оголяя круглые колени. Завязочки на груди никогда не были затянуты и аккуратно свернуты в бантики — они свободно свисали, открывая ее грудь усыпанную светлыми веснушками. Я замирал на мгновение, глотая ягодный сок, а после резво взбирался на подоконник, протискиваясь между горшков с геранями. Она хватала меня за плечи, толкала к своим ногам и оседала рядом, волочась по полу, точно умалишенная в припадке. Срывая с меня мою простенькую одежонку, она бранилась, что ее на мне слишком много, что ей необходим я весь, весь-весь до самого сердца, до последней капельки крови. И вновь ее жаркие, душные объятия, теплота и влажность ее мягкого тела. И все по кругу, по кругу. Я был уверен, что все прекратится, как только последний день лета опустится за горизонт вместе с уходящим солнцем. Мне представлялось, что наша с ней связь держится лишь на этом беззаботном, тягучем как медовые нити времени летней жизни. Она родилась с первым теплым ветром, несущим запах цветов из сада, когда она пришла в дом моего деда, неся для него кувшинчик сливок. Я увидел ее светлые глаза, окаймленные белесыми ресницами, ее румяные шею и грудь покрытые бисером пота и представил, что вся она на вкус как эти сливки — густая и чуть сладковатая, но не дающая и шанса напиться ею. В тот миг все вспыхнуло между нами, точно огненно-рыжий летний закат. От того я и верил, что едва станет первый осенний мороз по утру, когда август отбивает последние дни, даже не подозревая, что его уже теснит собою золотой сентябрь, так сразу и застынет наше зыбкое чувство — простынет под этим непрошеным ветром. Но чем дальше тянулось лето, тем сложнее мне было верить собственным суждениям. Из робких и стыдливых наши встречи становились все более смелыми и дикими. Мне становилось все сложнее оставить ее: не от того, что я вдруг разучился дышать без нее, а от того только, что она впадала в почти истерику, едва мне стоило взглянуть на часы. Я осознал, что будь ее воля, она бы закрыла меня в своей спаленке и не выпускала на белый свет никогда более. То, что она называла вначале сладким подарком судьбы, принялось оборачиваться, чем-то паразитирующим наши жизни. — Что же будет, когда закончится лето? — спросила она меня однажды. Мы лежали в постели обнаженные, подставляя свои горячие тела под не менее горячие лучи вечернего солнца. Ее локоны, разбросанные по подушке, щекотали мне щеку и нос, я нервно смахивал их, а она нарочно придвигалась ближе. — Я уеду, — сухо ответил я. От чего-то, мне нравилось быть с нею грубым, в особенности после всего, когда она еще хранила в себе мой след и продолжала трогать живот, будто собирая кончиками пальцем остатки своего удовольствия. — Так просто? — она привстала, положила влажную ладонь мне на грудь. — А почему должно быть сложно? — я глянул на нее как-то злобно и тут же уставился в окно, наблюдая, как птица клюет ягоду вишни. — Тебе меня не жаль, — она выдохнула и прижалась щекой к моему животу, от чего мне стало невыносимо душно. — Ты меня уничтожаешь. — Как и ты меня, — отозвался я. Мы замолчали. Я был удивлен своему ответу: он вырвался у меня будто самовольно, словно слова существовали у меня во рту самостоятельные и живые, даже не думающие спросить, нужно ли им звучать. Чувствовал ли я себя уничтоженным? Считал ли, что разрушаюсь под натиском этой связи? Нет. Мне казалось, что я выйду однажды из ее дома и точно не вернусь, и ни одна мысль о ней не потревожит более мой разум. Я вспомню о ней спустя много лет с теплой улыбкой на лице, и возрадуюсь, что имел такой опыт. Я не любил ее, а другие чувства кроме любви не способны прожигать сердце насквозь, оставляя рубцы на всю жизнь. Все проходит — верил я. Будучи еще таким юным, не имеющим не малейшего опыта в любви настоящей, я и не думал заботиться о последствиях чувств не своих, но ко мне обращенных.

***

Неминуемо лето завершило свой круг, закатилось горячим солнцем за горизонт, чтобы завтра обернуться первым холодом осени. Последняя встреча с ней прошла так, словно должна была случиться следующая. Не знаю, притворялась ли она, что все хорошо, или правда думала, что мой уход в очередной раз обернется возвращением. Но лето закончилось, и на следующий день я уже ехал домой в Петербург. Когда я вернулся, то вместо обещанного чувства наполненности новыми силами перед предстоящим учебным годом, я ощущал лишь опустошение и усталость. Мать смотрела на меня своим кротким, испытующим взглядом и, очевидно не выдержав тягостного чувства любопытства, спросила меня: — Сынок, ты вернулся и стал будто совсем другим. Неужели деревня так утомила тебя? — затем, она как-то хитро прищурила свои светлые глазки и, несмело улыбнувшись, добавила: — Или, прости мне мой нескромный вопрос, быть может, ты влюбился? — Я никогда не влюблюсь мама, не волнуйтесь за меня. Она погрустнела, опустив ресницы, и тихо ответила: — Когда-нибудь обязательно влюбишься, сынок. Я разозлился на ее слова, мне ее уверенность показалась до ужаса неприятной. Разве мне не лучше знать? Что ей известно о моей душе? Не думая я выпалил вопрос: — А ты и вправду любишь отца? — я взглянул на нее с вызовом, и ощутил, как будто вырос всем телом в этот момент моей наглости. Да, мой вопрос был бестактным и открытым, потому что и мой отец был таким — бестактным и открытым. Ни для кого не было секретом, что он изменял моей матери, а она со всей свойственной женщинам нежностью влачила за собой тупую преданность и некое благоговение перед этим жестоким, но веселым человеком. От моего вопроса она вздрогнула, подняла на меня тяжелый взгляд, который пронзил меня насквозь. Два голубых огонька ее глаз заблестели, кончик носа порозовел, она сжала в руках свое вязание. — Ты стал жестоким, Саша. — Значит, я весь в отца, — ранил я ее еще сильнее. Не знаю от чего, но мне хотелось сделать ей больно, хотя сердце мое испытывало к ней только любовь. Но сейчас, смотря на ее покорность, на то как, даже оставшись наедине со мной, она не способна на осуждение своего деспота, я почувствовал отвращение. В памяти вспышкой возник образ моей тайной связи, и он уродливо смешался с лицом моей матери. Мне стала невыносима сама мысль, что моя чистая, кроткая матушка, вот так же влачится в ногах моего отца, умоляя и прося подарить ей миг наслаждения. Я глядел на нее, желая впиться тонкими сильными пальцами в ее хрупкие плечи и потрясти всю ее как следуют, вытрясти из нее эту глупость. Но я лишь выдавил сухие извинения. Учеба вернулась в мою жизнь, чему я был даже рад. Проведя очередное лето вдали от дома, мне становилось все невыносимее оставаться в стенах нашей петербургской квартиры. Посему в дополнение к основным занятиям я охотно записался на кружок литературы и занятия гимнастикой. Мама поддержала меня, заверив, что литература всегда пригодится и поможет в жизни, отец же был как всегда недоволен, сказав, что мне с моим субтильным тельцем следовало бы записаться на борьбу, быть может тогда, я бы имел шанс превратиться в настоящего мужчину. Я сообщил им о своем решении не потому что ожидал одобрения, а лишь за тем, чтобы они не донимали меня расспросами, где же я пропадаю после учебы. Первая неделя прошла как один миг. Мои товарищи по гимназии, опьяненные первыми летними влюбленностями, наперебой рассказывали приукрашенные истории свои романтических интрижек, пропуская мимо ушей лекцию за лекцией. Я поддерживал их, но предпочел утаить от них всю правду, и превратил свою сладострастную любовницу в наивную рыжеволосую девочку своих лет, с которой у меня всего-то и было, что невинные поцелуи и жаркие объятия в зарослях смородины. Мне доставляло особое удовольствие осознавать, что ни один из них, ни на миг не приблизился к такой страсти, какую удалось познать мне. Я глядел на товарищей свысока, посмеиваясь про себя над их детскими восторгами. Горький осадок постепенно растворился во мне, и я решил более ни минуты не жалеть о случившейся связи. Некое чувство благодарности пронзило меня, с легкой грустью я думал, что никогда больше ее не встречу, но тепло ее привязанности будет долго согревать меня. Снег в тот год выпал рано. Теплые дни бабьего лета недолго радовали нас обманчивым солнцем и скоро сменились пронизывающими ветрами и свойственной Петербургу серостью. Едва морозные рассветы утвердились в своих правах, как первый решительный полет белых пушинок снега окутал улицы города, и все мостовые покрылись снежной паутиной. Что-то изменилось, внутри меня поселилось некое предчувствие, объяснение коему я не мог отыскать. Удивительно, эта странная способность ощущать что-то грядущее, неизбежное, была после со мною всю мою жизнь. Я шел после занятий по пустому коридору, намереваясь заглянуть в библиотеку, как вдруг меня окликнули. — Саша! Такой звонкий голос. Я подумал было, что меня окликает молодая учительница, от того, что голос показался мне непременно женским. Я замедлился, не решаясь, обернуться. Стопка книг в моих руках дернулась, едва не повалившись на паркет, наполированный до блеска. До слуха повторно донеслось уже совершенно иным голосом — строгим, глубоким почти басом: — Александр! Постойте! Я обернулся. Ко мне приближался юноша, одетый в такую же форму гимназиста, что и я, но я видел его впервые. — Вы это мне? — отозвался я. — Если вы Александр? — он поравнялся со мной и протянул мне руку. — Михаил Зимин. — Очень приятно, Александр Савин. — Мне сказали, что вы — староста? — Так точно, а вы у нас новенький? — Верно, — он улыбнулся и сильнее сжал мою руку. — Будем на «ты»? Я вспомнил, что учитель предупреждал меня, что скоро в нашем классе появится новый ученик, и я должен буду курировать его первое время. Как я мог забыть? — Конечно. — Так значит мы теперь одноклассники, вот и славно. Ты куда сейчас направляешься? — В библиотеку, — я приподнял стопку книг. Он удивленно вскинул брови, вновь улыбаясь, спросил: — Вот это да. Много читаешь? — Я в литературном кружке, — как-то виновато объяснился я. Отчего то мне вдруг стало стыдно и совестно, я представился себе в глазах этого юноши каким-то маленьким и нелепым, вечно читающим и не имеющим в жизни ничего более интересного. — И я хочу. Можно с тобой? — отозвался он, и это приободрило меня. — Думаю, учитель будет только рад новому слушателю. Мы можем узнать у него, он как раз сейчас должен быть в библиотеке — готовиться к завтрашней лекции. Мы пришли в библиотеку. Я любил это место. Воздух здесь всегда окутывал каким-то невероятным теплом, запах старой бумаги расслаблял и убаюкивал. Мне нравилось погрузиться вглубь большой комнаты, протиснуться между заставленных доверху книгами стеллажей и стоять так, глубоко дыша, прислушиваясь к шороху страниц, читаемой кем-то книги. Даже свет здесь всегда был будто живым, солнечным. О, а какое это наслаждение, засидеться здесь до самых сумерек, очнуться от увлекательного сюжета и взглянуть в синеющее окно. За стеклом кружащие снежинки, морозные порывы уже зимнего ветра, а ты здесь — в тишине и уюте. Иногда, в такие моменты, меня окутывал необъяснимый приступ счастья, будто все на свете хорошо и спокойно, и нет ничего кроме меня и книги в моих руках. Книга мне подвластна, я могу взять ее в любой миг, окунуться с головой в ее тайну, и едва она мне наскучит, как тут же я волен прекратить ее со мной общение. Я улыбнулся своим воспоминаниям, и мой новый знакомый, заметив это, тоже улыбнулся, взглянув на меня. Я представил Михаила учителю, который, как я и предполагал, сидел за грудами книг и что-то внимательно переписывал в свой блокнот, и отошел в сторону, чтобы полюбоваться на стенд с новенькими книжками. Красивые, еще не потертые от частого прикосновения обложки привлекали меня. Я глядел на них с предвкушением, что как только сдам все свои скопившиеся книги, то непременно возьму одно из этих — девственно чистых изданий. Библиотека была безлюдна, мне показалось, что кроме меня, учителя и Михаила здесь никого нет, как вдруг я ощутил на себе чей-то взгляд. Я посмотрел в сторону, и встретился со светло-карими глазами Зимина. Он стоял напротив учителя, кивая и поддакивая в ответ на его монотонную речь, но взгляд его был устремлен на меня. Я замер под этим холодным прицелом. Все внутри меня сжалось, и я поспешил отвернуться. Прошло всего мгновение, как он уже оказался подле меня. — Выбрал что-нибудь? — Только присматриваюсь. Так что, — я с вызовом глянул на него, — приняли? — Разумеется. Идем? Оказалось, что мы жили на одной улице, посему наша дорога домой совпадала. Мы медленно брели в сгущающихся сумерках, тихо переговариваясь. Он рассказывал мне о своей старой школе. Я о том, что же еще интересного, кроме литературного кружка, есть в нашей гимназии. Я все украдкой глядел на него, и только теперь мог прочитать его внешность. Он был выше меня почти на голову и шире в плечах. Кисти его рук были узкие и длинные, как и пальцы, и я подумал, что он наверняка умеет играть на пианино, иначе, зачем же еще ему такие красивые руки. Он всегда глядел чуть с прищуром, словно плохо видел вдаль. Черные ресницы оказались такими длинными, окаймляющими глаза точно подводкой, как у китайской куклы. Я не мог не обратить на это внимание, ведь меня природа наградила светлыми волосами и такими же белесыми, едва заметными ресницами. К слову волосы у него тоже были темными: гладко уложенные назад, они блестели от помады, но я мог поклясться, что стоит смыть с них фиксирующую пленку, и они распадутся непослушными вихрами. — У тебя есть подружка? — вдруг спросил он. — Да, — соврал я. Мне подумалось, что я стану казаться ему совсем ребенком, если скажу правду. — Неужели? — и вновь улыбка. Я начинал испытывать смущение при виде этой улыбки. — А почему бы ей не быть? — скрыл я смущение за нагловатым тоном. — Ну, столько занятий, для этого нужно время. Для подружки, я имею в виду, — он толкнул меня в плечо, шутя. — Мы не часто видимся. Думаю, нам уже стоит расстаться, — теперь наличие выдуманной подруги показалось мне нелепым, и я поспешил мысленно избавиться от нее так же быстро, как и придумал. — Почему? — он сделался серьезным, приблизился ко мне. Сумерки становились все гуще, и я едва мог видеть его лицо. Теперь он встал совсем близко, и я смог заметить родинку на его щеке. — Потому что мы стали старше, и больше друг другу не интересны. — Разумно. Он сунул руку в карман своего пальто, и тут на его ладони блеснул серебряный портсигар. Деловито вытащив из него сигарету, он сжал ее губами и чиркнул спичкой. Яркое пламя осветило его лицо, ресницы отбросили густые тени, и на мгновение мне показалось, что его образ исказился маской кого-то до ужаса прекрасного и опасного, точно демона. — Куришь? — он протянул мне раскрытый портсигар, и я увидел ровный ряд белых трубочек набитых табаком. — Нет, — на сей раз я не стал врать, боясь, что это мне выйдет боком. — Попробуешь? — он точно настаивал, но между тем, рука уже совершило свое движение вглубь кармана, пряча сигареты. — В другой раз, я уже пришел, — я указал на вход в парадную. — А, так ты здесь живешь? Славно. Завтра утром на этом же месте, не возражаешь? — Нет. До завтра, Михаил. — До завтра, Саша. На следующее утро, вопреки моей убежденности, что он непременно забудет или попросту проспит и не придет меня встретить, он оказался у моего дома. Я выглянул в окно машинально, безотчетно, но очевидно где-то глубоко внутри ощущая трепетное, колкое желание увидеть его, стоящего под окнами. В животе скрутило неприятно и даже болезненно, когда я, в самом деле, увидел его темный силуэт с тлеющим огоньком сигареты в зубах. Стук моих новеньких зимних ботинок на высокой шнуровке все еще гремит у меня в голове — чеканная дробь эхом звенящая в молчаливом пространстве лестничной клетки, заполненной морозным воздухом. Я замер, чтобы отдышаться возле дверей, поправил воротник пальто, шапку на макушке и только потом вышел, делая вид, что я совершенно спокоен. — Доброе утро, как спалось? Его вопрос застал меня врасплох. Кто-то спрашивал меня об этом раньше? Быть может мама, когда-то в детстве интересовалась этим в периоды моих долгих болезней: просидев всю ночь подле меня, бьющегося в горячечном бреду, омывающей мои плетьми висящие ноги и руки прохладной водой, на утро она могла задать этот вопрос, ведь это имело смысл. Какой смысл таил в себе его вопрос? Он выжидающе смотрел на меня, не двигаясь с места. — Да, вроде бы неплохо, — стушевался я. — Славно. «Славно» — мысленно повторил я. Кто вообще так говорит? Почему это «славно»? Я улыбнулся своим раздумьям, не заметив, как он уже подхватил меня под руку и мы понеслись по заледеневшей брусчатке вдоль набережной. Он нарочно подталкивал меня, пользуясь тем, что был выше и явно тяжелее в весе. Подошва резво скользила по первому льду, но я боялся упасть лишь первое мгновение, но потом точно убедился, что он не даст случиться этому. Сильные руки сжимали мои плечи, и мне казалось, что кончики пальцев прожигают меня сквозь толстую ткань шерстяного пальто, оставляя глубокие вмятины. В какой-то миг я поймал себя на том, что звонко смеюсь во весь голос, и позади я слышал такой же смех, только чуть хрипловатый с доносящимся до меня запахом табачного дыма. Так уж вышло, что он пришел ко мне, и продолжал приходить каждое утро учебного дня. Он вошел в то единственное, самое уязвимое, почти интимное для меня время суток, и занял его совершенным хозяином. Я ненавидел утро так же сильно, как ненавидел саму мысль пробуждения. Я не любил говорить, не любил видеть, не любил впускать кого-то в свою отреченность. Но он бесцеремонно вспорол кокон моего уединения и забрался внутрь. Мне было легко впустить его, ведь он обладал тем исключительным качеством, которым не мог похвастаться ни один их моих приятелей — он умел молчать, не заставляя меня при этом испытывать неловкость. Мы говорили по утрам лишь первое время, но узнав друг друга лучше, мы более не имели желания заполнять великолепную пустоту молчания своими охрипшими голосами. Мы совершали свой ежедневный путь знакомым маршрутом, глотая морозный воздух, обмениваясь лишь редкими взглядами, и это было прекрасно. В какой-то день, я точно очнулся ото сна и осознал, что думаю о своем новом друге непозволительно часто. И мысль моя течет не ровным веселым ручейком, а мечется во мне, будто стайка голодных птиц, склевывающих незрелые плоды. Он захватил собою все мое существо. Я грыз и винил себя в своей разрушительной, грешной одержимости. Я клялся и крестился, стоя на коленях в ночной молитве, что больше не позволю себе думать о нем так часто, так до головокружения часто. Но его облик вставал у меня перед глазами, едва я смежал веки. Точно изгнанный с небес ангел, он научился поражать людей в самое сердце, зарываясь в душу своими такими нежными, когтистыми лапами. Я не подавал виду, я был сдержан и строг рядом с ним, как и он со мной, но я ощущал пронизывающее меня тепло, исходящее от его стройного тела, когда он на миг прижимался своим плечом к моему плечу. Я страдал в тишине своей комнаты, взирая на бледное тело луны, ощущая ее одиночество — бесконечно долгое странствие в абсолютной пустоте. Я задыхался от страха, что никогда не смогу, не поспею коснуться его жизни так, как хотел бы коснуться. Я был алчным, я хотел забрать его себе, поглотить и спрятать. Когда я впервые решился пригласить его к нам домой, я испытал непередаваемое чувство причастности, общности — он здесь, в моем мире, его ноги ступают на медово-желтую елочку паркета, его глаза изучают фотографии и картины на станах, он дотрагивается до кисточек на скатерти, лежащей на столе бесконечно долгую жизнь. Он здесь, он вдыхает воздух моей комнаты и выдыхает его обратно, а я вдыхаю его вновь, и вот мы дышим одним дыханием на двоих. Меня окутывал страх, парализующий, отзывающейся болью — я одержим, я фатально грешен. Но лучше я умру и сгину в пучине ада, чем упущу этот миг, когда я могу дотронуться до его руки. Я оказался прав, его пальцы умело порхали по бело-черным клавишам пианино, стоящего в кабинете отца. Я сел рядом с ним, когда он попросил разрешения исполнить что-нибудь, и мы принялись играть в четыре руки. Его бедро было плотно прижато к моему бедру, и внутри меня разливалось что-то щекочущее, приятное. Я вспомнил лето, вспомнил душную постель и влажные губы моей любовницы, — наполняли ли меня ее поцелуи таким теплом, как это мгновение рядом с ним? — У нас хорошо выходит! — радостно заметил он, и его руки ускорились, радостная трель звуков наполнила комнату до краев. Я нарочно сбился, нарочно уронил свою влажную ладонь на его кисть с торчащими, розоватыми костяшками. Мы рассмеялись, и он долго держал свою руку под моей рукой, не пугаясь столь интимного прикосновения. После его визита, мама сказала мне, что я непременно должен держаться этого замечательного молодого человека, мне есть чему у него поучиться. Выразись она так в отношении любого из моих старых приятелей, ее слова оскорбили бы меня. Юная уязвленная гордость огрызнулась бы затравленной собачонкой, и я возразил бы ее убеждениям, но в случае с Мишей я наполнился ликованием. Теплая волна гордости наполнила мое тело, поднимаясь от ног к самому сердцу. Он выбрал меня, предпочел меня, не смотря на столь открытую им заинтересованность со стороны каждого из наших одноклассников. Мне было мучительно сладко осознавать свое превосходство. Я был счастлив до тех пор, пока не узнал, что такое ревность. Зима отпускала свои поводья. Ее ледяная колесница с грохотом летела под откос, разбиваясь на тысячи ледяных искр, а за ней уже виднелись розовогривые кони весны. Лед тронулся, первая весенняя трель пронеслась над мостовыми, первый персиковый рассвет отразился в крошечном зеркале, висящем над моим письменным столом. Первое утро, когда он не пришел. Я застал его уже в гимназии. Стоя в кругу одноклассников, он что-то радостно рассказывал им. Я приблизился к нему и коснулся спины, привлекая внимание. Он обернулся, вновь сощурил глаза и улыбнулся мне той привычной, легкой улыбкой, которая часто была на его лице без всякого повода. Я был зол, и даже эта улыбка не смогла мне помочь отпустить обиду. — Где ты был? — капризно спросил я, и сам пожелал ударить себя по губам за этот по-детски плаксивый тон. — Ох, дружище, прости меня! Я совсем позабыл тебя предупредить. — Предупредить, о чем же? — Мне жаль, но теперь я не смогу разделять с тобой наш путь до гимназии, — его рука легла на мое плечо — тяжелая, вдавливающая меня в землю. — Не сможешь? — внутри что-то оборвалось и грузно упало, толкнувшись в ребра. — Да-а, — протянул он и поправил волосы. — Я тут кое с кем познакомился. Его голос неожиданно стал ниже, бархатистее. Я вгляделся в его глаза, различая, что-то доселе неуловимое: маслянистая, ядовитая искорка страсти горела где-то в глубине карих кратеров. Он приблизился ко мне, не желая, чтобы кто-то из друзей услышал наш разговор, и зашептал: — Она из пансиона для девушек. Сегодня утром я провожал ее на учебу. «Ее, а не меня?» — промелькнуло в моем сознании. Я прикусил язык, пугаясь своего безрассудства. Улыбнувшись, я ответил: — Так вот в чем было дело, славно! — я нарочно выделил последнее слово, и его затуманенный взгляд наконец-то остановился на мне. От него у меня по спине пробежали мурашки. Я вдруг представил, что именно такими глазами он смотрит на ту, имени которой я не знал, и испытал обжигающее чувство завести. Оно было таким живым и болезненным, будто я прижал к своей груди раскаленный металл и держал его там, в безрассудной надежде, что скоро он станет холодным. — Считаешь? А знаешь, в эти выходные мы собираемся сходить на ярмарку, идем с нами? У нее есть подружка. — Боюсь, у меня будут дела, — прошипел я. Он пожал плечами так, будто все это ничего для нас не значило, и вновь обернулся к толпе юношей, одаривающих его своим вниманием с примесью щенячьего восторга. Я глядел на него, на то, как он то и дело поправляет свои волосы, которые сегодня от чего-то никак не хотели лежать в заданном им направлении. Я позволил своему разуму пуститься по неподвластному пути воображения, и ясно как этот день представил, что его волосы сбиты с толку — так же как и я — лишь потому, что тонкая девичья рука впустила в гладкую укладку свои нежные пальчики и разрушила всю идиллию. Я ощутил, как мои щеки вспыхнули, и поспешил в туалетную комнату, чтобы освежит себя доброй порцией леденящих брызг, обрушившихся мне на лицо. Как и предполагалось, на следующее утро я глядел в свое окно и не видел там никого, кроме стаи чаек жалобно зовущих. И так продолжались дни, тянулись недели. Я вновь привыкал молчать в одиночестве. Пустота ширилась во мне, поглощая точно болезнь, забирающая силы. Мир вокруг просыпался ото сна, цвел и сиял новыми, свежими красками, наполнялся радостными звуками: трели птиц, журчание воды, бесконечная звонкая капель. Но я был точно слеп и глух, как вдруг в одно апрельское утро, уже не надеясь на его визит, я выпорхнул из дома и едва не врезался в него. — Ох, — выдохнул он, и его тлеющая сигарета выпала из озябших от утреннего морозца пальцев. Он обдал мое лицо своим дыханием, белыми клубами вырвавшимся из алых губ. — Ты? — я в удивлении даже будто заикнулся. — Я, — вот так просто ответил он. — А что это вдруг? Поссорился со своей пассией? Он вновь достал сигарету и закурил. Знакомый прищур, почти до полного смыкания век, но сквозь этот белеющий поблескивающий маслянистым блеском просвет, я видел, как его глаза изучают меня. — Поссорился, — он выпустил горькое облако дыма, — и что с того? — Так что же, стало скучно? — я пошел вперед, оставляя его позади. — Вспомнил о своем старом друге? Он сорвался с места, поравнялся со мной, беря под локоть. — Да брось ты, Сашенька. Я может все это время только и делал, что вспоминал о тебе. Я остановился, взглянул на него, пытаясь уловить в его глазах ту тонкую нить правды, на которую надеялся. Но почему-то, смотря в эти глаза, в которые уже бились первые лучи восходящего солнца, выявляющие мельчайшие песчинки на дне радужки, превращающие ее в яркие агаты, я видел только ту самую правду, и более ничего. — Дай-ка мне, свою сигарету, — с вызовом потребовал я. Он недоверчиво усмехнулся. — Может быт не стоит? — Я уже сказал, — я едва сдержался, чтобы не притопнуть ногой в нетерпении. Я ждал, что сейчас он достанет серебряный портсигар, и тот блеснет в лучах рассвета, бросит болеющий блик мне в лицо, но вместо этого, он вытащил сигарету из уголка своего рта и протянул ее мне. Я глянул на нее, отмечая, что на конце она бережно хранит следы его губ — неявные, но заметные зоркому ищущему глазу вмятины. Я взял ее в руки, нерешительно сжав между указательным и безымянным пальцами. Затянувшись в первый раз неглубоко, я подумал, что это легко — тепло заполнило мой рот, чуть горьковатый вкус дыма упал на язык. Осмелев, я вдохнул полной грудью, и горло будто сдавило костлявой мертвецкой рукой. Я выронил сигарету, невольно наблюдая, как она, подхваченная ветром, понеслась вдоль набережной, и упала в канал. Миша обхватил меня, начал бить по спине, помогая мне прокашляться. — Ну что же ты, Сашенька, — приговаривал он. Я ожидал, что он сейчас рассмеется мне в лицо, уколет мою уязвленную гордость, но он все держал меня за плечи и выжидал, когда я смогу вновь задышать полной грудью. — Стоит попробовать снова, — просипел я, выпрямляясь. — Не сегодня, — улыбнулся он. — Идем, на занятия опоздаем. Мы не говорили с ним почти весь день, и, оказавшись вечером в библиотеке, на дополнительном занятии по литературе, я вдруг осмелел и, подсев к нему ближе, тихо спросил: — Так что же, ты мне ничего не расскажешь? — любопытство и ревность раздирали мою душу. — О чем? — прошептал он, не отрывая взгляд от книги. — О твоей возлюбленной. Он поднял на меня взгляд, такой теплый и лучистый, что мне вдруг показалось, что катившееся за горизонт солнце вмиг развернуло свой золотистый лик и глянуло прямиком в мое лицо. Я смутился под этим взглядом, ощущая как щеки заалели. Миша наклонился чуть ближе, не желая, чтобы кто-то еще его слышал: — Ты это о себе? — шепот его губ, я глядел на них, пока буквы вырисовывались на кончике языке и вылетали наружу, будто крошечные птички. Я замер, боясь взглянуть ему в глаза, и все глядел на его рот, который вдруг озарился улыбкой. Губы дрогнули вновь, и слова донеслись до моего слуха: — Ах, Сашенька, какой же ты все-таки ребенок. Смущение сдавило мне грудь, облизнуло мои щеки и уши, я весь точно вспыхнул подобно тонкой шелковой нити коснувшейся слабой огненной искры. Его плечо прижалось к моему плечу, он вновь погрузился в чтение, а я боялся даже шевельнуться, боялся расплескать и растратить этот миг абсолютного совершенства — совершенства моей души и его, которые вдруг договорились и полюбили друг друга. Но счастья мое сталось таким огромным, таким горячим, что места ему не было в моем теле. Дыхание остановилось, и я слышал, как гул беспокойного горячного сердца становится все оглушительнее. Я сорвался с места и бросился прочь. Не помню, как я очутился дома, в своей постели. Помню лишь, что мама звала меня на ужин, а я, сославшись на больное горло, прогнал ее, умоляя оставить меня в покое. Всю ночь я метался в душной своей постели. Страшный суд, великое возмездие грезилось мне в чернеющей синеве неба. Я пропал! Он пропал! И как возможно, что такое счастье может быть грехом, и весь я им объят и нет мне спасения ни на земле, ни на небе. Адская пучина открывала передо мной свой огненный, жаркий рот и звала, звала, нашептывая обманчивые ласки, а я только и видел вздымающиеся языки пламени, которые вот-вот хотели лизнуть мои веки. Ангелы закрывали лики полупрозрачными руками, и сквозь них я видел кровавые слезы, застывающие на белых щеках. Но, не смотря на все встающие передо мной обещанные за грех муки, я и не думал отказываться от своего порочного блага — пусть умру, пусть погибну, но не откажусь. Наутро я обнаружил себя совершенно разбитым. Мама, увидев мое болезное лицо, со следами бессонной ночи, запретила мне выходить из дома, и я был этому рад. Но тоска объяла мои плечи и грудь, и точно лунатик, очнувшись ото сна, я бросился к окну, чтобы убедиться — все не сон, и он стоит там, ожидая меня. Я поймал то мгновение, когда его темная фигура промелькнула под моим окном, а затем застыла в тени и долго стояла там, пуская в воздух облака дыма. Он ждал, сколько мог, а затем ушел. Я выдохнул с облегчением, надеясь, что он догадается, о том, что я болен и завтра не придет понапрасну ждать меня. И я был прав. Быть может, уже тогда между нами возникла та необъяснимая, почти божественная связь — не видя, не слыша друг друга, мы могли обмениваться мыслями, и слышать души друг друга, где бы мы ни были. Я был точно в бреду, когда понял, насколько глубоко позволил проникнуть в себя этому чувству. Оно объяло меня, поглотило будто большая горячая пасть. Я пылал в опьянении, в неумении сдерживать этого зверя. Мать заключила, что у меня горячка от того, что я почти не вставал с постели и все томился в мокрых от пота простынях, надеясь, что они способны меня охладить. Она оповестила директора гимназии о том, что я пропущу несколько дней. А я думал лишь о том, что лучше бы со мной и права случилась горячка, ведь от моей болезни лекарство еще не придумали. Когда я вновь вернулся к учебе, на занятиях я его не застал. Кто-то из приятелей сообщил мне, что ему дали особое задание в нашем кружке литературы и, освободив от других уроков, позволили готовиться в библиотеке. Я нашел его там. Сквозь открытые окна в душное пространство пробирался теплый ветерок, несущий опьяняющий аромат цветущих деревьев, пыли, приближающегося дождя. Он стоял в глубине между стеллажей, там, где мы часто украдкой нюхали табак и давились смехом, разрываясь чиханием — самое тихое, укромное место, освещенное лишь едва пробивающимся между книг лучом света. — А вот и ты, Сашенька, — тихо произнес он, не глядя на меня. Он держал в руках раскрытую книгу, его пальцы порхали по строчкам так, будто он читал слова не глазами, а кожей. Я протиснулся ближе, оцарапав локоть о твердый переплет торчащей книги. — Я был болен. — Мы вдруг как-то отдалились друг от друга, ты не находишь? — два светлых огонька блеснули в темноте, он смотрел на меня. — Из нас двоих только один решил обзавестись подружкой, — вновь напомнил я, все еще одолеваемый отголосками обиды. — Ты говоришь о Машеньке? — он склонился надо мной, и я увидел, как одна прядь его угольно черных волос упала ему на лоб. — Не знаю, как ее зовут, и знать не желаю, — я поднял на него нерешительный взгляд. Внутри все сгорало, тлело. — Так может быть, и не было никакой Машеньки? Или Сонечки? Или Дашеньки? — О чем ты говоришь? — О том, что и подружки никакой не было, Саша, — его рука коснулась моего плеча, книга опустилась на полку позади меня. — Я ведь это все выдумал, а ты и не понял. — Что же я должен был понять? — Я почти плакал от напряжения, от его испытующего взгляда, который я видел все отчетливее в этой душной темноте. — Что моему сердцу мил только твой лик. И я так отчаянно пытался убить в себе свою любовь, что наивно выдумал себе лекарство — отречься от тебя. Но разве раненое сердце сможет так быстро зажить? А, что и говорить, если пуля все еще сидит в нем, заставляя кровоточить, изливаться горячими потоками, обдающими грудь. Я замялся, боясь показать свою слабость. Хотя внутри меня уже отчаянно билась глупая, детская истерика. Я желал закричать, ударить его кулаком в грудь и обвинить в том, что он пытался предать меня. Пусть не смог, пусть сдался — но пытался. — И что же ты сдался? Избавление было так близко, вот я — почти позабыл тебя, — решил я сделать ему больно. — Замолчи, Саша, молчи, — зашептал он. Его глаза оказались совсем близко, дыхание обожгло щеки и губы. — Чего же ты хочешь? — вдохнул я, чувствуя, как сдаюсь под его напором. — Хочу, чтобы ты признался мне. Ведь ты не станешь отрицать, что между нашими душами, что-то да случилось? Неужели ты не услышал тот радостный свист крыльев ангела, который связывал нас воедино, когда ты только меня увидел? Не поверю! — он повысил голос и чуть оттолкнул меня от себя, так, что я вжался в неровные ряды книг позади себя. Он вновь зашептал: — Ни за что не поверю, что ты позабыл меня. И видел я твои глаза, когда ты взял из моих рук сигарету, предвкушая бестелесный поцелуй наших губ. — Ты бредишь, — я пьянел от его шепота. Он все напирал, прижимаясь теснее, вминая мое тело в теплые стопки книг. О, как я устрашился их укоризненного немого взгляда, они хранили в себе столько тайн и открытий, но такое падение, должно быть, видели впервые. — Я чувствую, как ты таешь, теряя меня по крупицам. Тебе стоит только позвать, только позвать, — его руки скользнули на мою талию. Я ощутил то, что было доступно только клавишам пианино в моем доме — колкие, напористые объятия пальцев, прожигающих до основания. — Миша, оставь это. Мы не должны, это не правильно. Здесь душно, не могу дышать, — я говорил не то, что думал, и он знал это так же ясно, как и то, что мои руки вопреки моим словам уже скользили по его груди, желая подобраться ближе. — Грех это, Зимин, вот что. Не должны мы… — И я так думал. А сам все наблюдал за тобой издалека, и что же я увидел, Сашенька, сказать ли тебе? — Не говори, ничего не говори. — Ты зачах, ты погас, ты погиб! И я погиб в своем отчуждении, в своем отречении от тебя, — его глаза вдруг как-то жутко заблестели, покрылись мерцающей пеленой, и взмах ресниц, сорвав ее, выпустил слезу на румяную щеку. Он зашептал будто в бреду: — Ох, как же я желал, коснуться. Я не успел поймать тот миг, как его губы накрыли мои губы. Я очнулся лишь тогда, когда мой язык, словно бы без моей воли оказался в прохладе его рта. Распахнув века, я встретился с его темными, пьянящими глазами, смотрящими не на меня, но в меня — в самое существо. Он сжал меня сильнее, окутал своим телом точно змей и толкнул мое слабеющее тело глубже, в самую тьму умиротворенных книг. Мгла сгустилась вокруг нас, и мне показалось, что здесь в это самое мгновение небо покарает нас, обрушившись всем своим весом. Тяжелый раскат грома заполнил звенящую тишину — оглушительный треск. И я вдруг подумал, ну вот и все, свершилось — молния пронзила нас, разрубив пополам. Но мы были здесь, в своем сладостном сплетении. До слуха доносились едва слышные голоса учителей и учеников, радостный смех и возгласы: «Первая гроза! Первая гроза! Ура!», и никто и не догадывался о нас. Вдруг мне стало абсолютно безразлично, обнаружат ли нас, вжавшихся друг в друга, опьяненных вдруг ставшей возможной близостью. Я все смелее целовал его, вспоминая, какими были мои поцелуи прошлым летом. Мои поцелуи были лишь прелюдией, я платил ими за свои удовольствия — телесную близость. И не было в них нежности и любви, одна лишь маска лести. Я жаждал лишь плоти, прогоняя прочь всякую мысль о душе, но что теперь? Я чувствовал, что поцелуй заполняет меня будто живительная влага, просачивающаяся в иссохшую, мертвую почву — и на ней расцветают цветы. Я желал его тело, но желал и душу, и нельзя было знать наверняка — чего же больше? Замирая в его руках, я грезил тем, чтобы остаться здесь навсегда, зарыться в грудах книг, построить ночлег из неустойчивых стопок, и вдыхать, вдыхать, вдыхать аромат бумаги и его запах. Когда он отстранился, я увидел, что лицо его наполнилось сиянием, как свет струится из его глаз, и льется на мое лицо, такое же сияющее. Мы глядели друг на друга, будто смотрясь в зеркало, и не могли наглядеться. — Так просто, — вдруг заговорил он, и мне показалось, что я не слышал его голоса уже вечность. — Просто ли? — улыбнулся я. — Когда любовь лежит на наших ладонях, белая и чистая, будто яблони цвет — все просто. Мы бежали до моего дома в грозу, укрываясь под нестойкой к дождю тканью своих пиджаков, смеясь и толкаясь, задевая друг друга локтями. Я чувствовал каждою клеточкой своего бренного тела, что мое ликование переливается в него туда и обратно, и мы обмениваемся нашей любовью прямо так, излучая ее жар, друг на друга. — До завтра, Миша, — я украдкой коснулся его руки, а он в ответ сжал мои пальцы. — До завтра, Сашенька, — его алые губы тронула грустная улыбка. Оказавшись в своей комнате, я бросился к окну и, врезавшись в него будто сбитая с пути, ударившаяся в стекло птица, глядел ему в след. Набережная опустела. Закат залил канал оранжевым светом, и по воде поплыла золотая рябь. Дождь кончился также неожиданно, как и обрушился на землю. Все внутри меня сжалось в крошечный комочек, и тогда я понял, что теперь мое тело, мой разум, моя душа больше не принадлежат мне, и весь я отдан только ему.