Хариус, баня и бабкин сарафан

      “Как твои дела, доча?” – мама всегда писала смс по вечерам.       “Так же. Сейчас ушла вот от них на речку. Тут красиво.”       “😂 Хочешь созвониться?” – мама путала плачущий смайлик со смеющимся до слез.       “Не получится, связь едва ловит.”       И это им еще повезло: в деревнях, куда отправили остальные фольклорные группы, мобильного сигнала не было вовсе.       “Ну потерпи немного, родная. Скоро все закончится. Мы с бабушкой тебя очень ждем 😘”       Длинный северный день полз к концу, воздух наполнялся мошкой. Яна почесала голень, размазала нескольких мошек по голому плечу и подосадовала, что днем повелась на жару и надела сарафан. Внезапно она застыла, по рукам побежали мурашки, в груди стало пусто и жарко. Как она могла забыть? Сейчас она как вживую слышала голос Ирина Борисовны на инструктаже перед экспедицией: “Везде, всегда ходите по двое. Не ходите к информантам в одиночку. Не ходите без сопровождения в лес. Стало грустно – не надо идти грустить одной на речку!” Яна оглянулась. Алоньева – точно ведьма, как в воду глядела: вот Яне взгрустнулось – и она уже одна на речке, рядом лес, и дело движется к закату. Блин! За каждым деревом может быть медведь, или росомаха, или кто-нибудь из правнуков бабы Нюры; возможно, пьяный и с дурными намерениями. Яна бросила телефон в сумку и поспешила в деревню.       Чтобы добраться до дома, который снимала их группа, надо было пройти сквозь всю деревню Очема, но Яна, не пройдя и трети пути, у заветного креста свернула к огромному северному дому, серому, вросшему в землю первым этажом. Настоящий дом с привидениями, готический замок по-архангельски. За ним стоял дом поменьше и поновее. Днем дверь была приперта ботогом, а теперь его нет – значит, хозяин вернулся. Она постучала. Ей открыли.       – Дмитрий Васильевич, можно, я немного у вас посижу? Просто так, без диктофона. Это было, конечно, и нагло по отношению к любимому информанту, и совершенно неприемлемо с точки зрения начальства Яны, но она надеялась, что Дмирий Васильевич ее поймет.       – Конечно, – ответил дед и пропустил ее внутрь.       Яна переобулась в “свои” тапочки, которые ей в самом начале их знакомства выделил ей Дмитрий Васильевич, прошла по полосатым половичкам в комнату и села на привычное место в углу дивана.       Дмитрий Васильевич приглушил радио и пошел зажечь газ, по дороге застегивая наспех накинутую поверх майки клетчатую фланелевую рубашку.       – Опять ваша злыдня бушует? – спросил он между делом.       – Угу.       Яна пришла расстроенная: у нее все мысли на лице написаны. Ничего: посидит – повеселеет. Дмитрий Васильевич покосился на ее обкусанные ногти, но журить не стал – кто он ей, чтобы воспитывать? Он знал, что начальница экспедиционной группы в Очеме, Люда, зачем-то устроила среди студенток-первокурсниц настоящую дедовщину. Сама еще пигалица – но завидует она им, более молодым, что ли? Заставляет таскать по хозяйству тяжеленные ведра, критикует и выкидывает то, что они готовят, требует невозможных результатов по работе. К тому же, судя по всему, голодно приходится девчонкам: в Очеме магазина нет, еды себе не докупишь, а они все городские, из хороших семей, не привыкли.       – Тебя не потеряют? Не заругают? – спросил он и сам чуть не скривился от того, как наивно и по-стариковски это звучало.       – Нет, они после ужина в “позорника” играть будут, я лучше пропущу.       Вот еще одно: игра с названием “позорный стул”. Подробностей Дмитрий Васильевич не знал, знал только, что отказаться от участия нельзя. И играть они будут до поздней ночи – вместо сна. И подъем всегда в 8, выходной или нет.       – Вот-тка, покушай, – сказал он, вынося из кухни сковородку. – Это я сегодня поймал. Наша местная рыба, хариус…       – Я знаю! У нас в горах такая в детстве была, дед ловил, – вот она наконец и повеселела.       – Я их потушил немного, с лаврушкой и перцем горошком. Не знаю, понравится ли… – продолжал хлопотать Дмитрий Васильевич, отделяя мясо в отдельную тарелку.       Яна ничего не говорила, но по ее лицу было видно, что ей противны вареные рыбьи головы с белыми глазами.       – Конечно! Это же хариус! Самая вкусная рыба. Мы ее так же делали, в сковородке, да. Спасибо большое.       Лицо Яны менялось. Вот она перестала хмуриться и беспокоиться. Ест и улыбается, хотя говорила, что вообще рыбу не очень-то любит. И даже хлебом бульон вымакивает.       – Ну как?       – Даже не верится. Как в детстве. Я помню этот вкус, – и улыбается, щуря глаза, так, что ямочки на щеках появляются.       – Ну и славно. С кем разговаривали сегодня? – спросил он.       – С Валентиной Геннадьевной, записали даже больше нормы, там часов семь вышло. Она про хор рассказывала, – говорила с набитым ртом Яна мастерски.       – Интересно?       – Ну так, – кажется, это у них, у молодежи, значило “неловко признаваться, но было скучно”, – И про родственные души еще. Ну это хоть как-то похоже на фольклор похоже. Пойдет в наш архив как быличка, наверное.       – А ты не веришь? – аккуратно спросил Дмитрий Васильевич.       – Во все эти появляющиеся татуировки с фразами? Нет конечно, – Яна скептически улыбнулась, но Дмитрий Васильевич остался серьезен.       Яна вдруг повела плечами, как от холода. Как будто ей стало некомфортно в открытом сарафане и безо всяких следов на руках.       – А вы? – спросила она.       – Наверное, каждому дается по его вере… – задумчиво сказал Дмитрий Васильевич.       – У вас есть надпись? – она подняла брови.       – Это удивительно? Есть, – улыбнулся он.       – Не покажете?       – Да что там особо… – сказал Дмитрий Васильевич и начал расстегивать рубашку.       Он стянул ее с плеча и показал татуировку повыше локтя: закрашенные чернильно-синим неровные прямоугольники.       Яна сделала вопросительное выражение лица.       – Я долго ждал. А потом решил жениться и закрасил.       – Вы женились не на… – Яна кивнула в сторону татуировки.       – Нет.       По лицу было видно, что ей жаль его. Она пожевала, подумала, но спрашивать, не жалеет ли он, не стала.       – А вы помните, что там было написано?       – Конечно.       – Не скажете? – прищурилась она.       – Не скажу, – хитро сказал Дмитрий Васильевич.       Рыба была съедена. Дмитрий Васильевич принес чашки, незаметно проверил, не осталось ли на них чайного налета, достал молоко и купленное в автолавке в выходные печенье: Яна всегда пила крепкий-крепкий чай с молоком.       – Можно вот так, – сказал он, намазал печенье тонким слоем сливочного масла и посыпал его сверху сахаром. – Или с вареньем. Это морошковое, это смородинное, я сам закатывал.       Он пододвинул вазочки с вареньем поближе.       – Как в детстве, – улыбнулась Яна и принялась намазывать на не самое вкусное магазинное печенье масло и варенье. – Мне так тетя делала. Сегодня все, как из детства. А хариусов у меня дед ловил…       “Как вы,” – докончил за нее Дмитрий Васильевич. Он смотрел на нее с чувством, средним между умилением и межреберной невралгией. Он уже знал, что тетя – это самая большая потеря маленькой Яны, самый любимый человек. И что эта смерть стала концом Яниного детства и началом долгой череды смертей в когда-то большой семье. Дмитрий Васильевич посмотрел в окно на виднеющийся край родительского дома.       – Как дела у мамы и бабушки? – попытался он перевести тему.       – Не знаю, – ответила она. – Вроде бы, все в порядке.       – Скучаешь по ним?       – Да, конечно.       Конечно, скучает. Она же единственная дочь и единственная внучка. Только год назад закончила школу и уехала от матери. Созванивалась с ней каждый день. Делилась всем. А тут – деревня Очема, семнадцать жителей по переписи 2010 года, связи толком нет, несправедливая и злобная начальница…       – Вы говорили, я могу у вас взять книжку почитать? – спросила она.       – Да, конечно, выбирай любую. Я тут уже все перечитал. Телевизор-то не смотрю, глаза болят.       Яна улыбнулась.       – А читать не болят?       – Читать интереснее.       Яна совсем разулыбалась и отвернулась к полке, отодвигая кружевную салфетку и выбирая. “И здесь-то мы совпали”, – подумал Дмитрий Васильевич.       – А вы так и не встретились?       Как ни уходи от разговора, ей снова любопытно про родственные души. Что с нее взять – все девчонки хотят историй про настоящую любовь и суженых.       – Почему же? Встретились, – ответил Дмитрий Васильевич. – Только поздно. Слишком поздно.       Она повернулась к нему:       – Какая грустная история...       Было видно, что она хотела сказать просто и немногословно, но вложить в эти слова – как можно более искреннее – свое сочувствие. Вышло неловко, но трогательно.       – Ты даже не представляешь, насколько.       Она молча показала выбранную книгу. Стругацкие, “Жук в муравейнике. Волны гасят ветер. Отягощенные злом.”       – Мама собирала эту серию, Стругацких в белых обложках, – сказала она, убирая книгу в сумку. – У нас дома такие же стоят.       Ей пора было уходить, но Дмитрий Васильевич хотел напоследок сделать ей еще что-нибудь приятное. Например, можно пойти в отцовский дом, порыться там в сундуках: наверняка остались бабкины и пробабкины наряды: рубахи, сарафаны, повойники, вышитые стеганые душегреи... Пусть Яна приводит подружек, понаряжаются, пофотографируются. Или вот баня. Яна когда-то рассказывала про дедову баню. И Дмитрий Васильевич предложил:       – Я на днях баню собрался топить. Можешь прийти с подружкой, если не боишься бани по-черному. Я вам натоплю, напаритесь, потом чаем с брусникой вас напою. А Люда ваша пусть завидует.       Снова ямочки на щеках.       – Не боюсь. Сто лет не была в хорошей бане. Но у нас обыкновенная была.       – Ну приходи.       – Меня Люда не отпустит. Скажет, неприлично, – покачала головой Яна. – Но на следующей неделе приедет наша профессор, Алоньева, она начальница всей экспедиции, я у нее спрошу, скажу, что проект про бани собираюсь делать, и она отпустит. Если не одной идти, то и можно наверняка.       Она ушла. Дмитрий Васильевич погасил свет, вышел из дома, зажег спираль от комаров и сел на крыльцо. Было поздно, но ясно и светло. Он курил и потирал место с татуировкой, за давностью лет уже не ощутимое. “Здравствуйте! Мы из экспедиции. Я Яна, а это Аня,” – было написано там, под слоем краски. Сколько из-за этих слов он в молодости помотался по геологическим экспедициям! Скольких девушек обидел, когда терял к ним интерес, едва успев познакомиться! Сколько колебался, чтобы закрасить, забыть проклятую надпись и жениться, начать жить нормальной жизнью! Но не забылась, пришла, сбылась на седьмом десятке. И что теперь? Что? Ничего. Лишь бы только Яна не узнала. Лишь бы к ней это проклятье не пришло, у нее ведь вся жизнь впереди… Долго он смотрел на розовые переливы северного ночного неба и убеждал себя, что поступил правильно.

***

      Прошло восемь лет.       Яна и Андрей вернулись домой около полуночи. Андрей пошел в душ, а у Яны внезапно зазвонил телефон. Номер был неизвестный. Она сняла трубку.       – Да?       – …       – Конечно, помню, Дмитрий Васильевич! Как хорошо, что вы позвонили!       – …       – Нет-нет, вовремя, все в порядке, я не спала.       – …       – Да, был отключен, я была за границей.       – …       – Все живы, здоровы, все хорошо. А я вот сегодня замуж вышла! Вы прямо как чувствовали… А у вас как?       – …       – Зовут Андрей. Обязательно передам.       – …       – Спасибо, обязательно будем… И вы… Дмитрий Васильевич? Алло? Алло!..       В ванной шумела вода, дома было темно. Яна сидела на полу в коридоре, пьяная, уставшая, счастливая, немного растерянная. Она неосознанно потирала руку и плечо через кружевной рукав свадебного платья. Кожа там казалась как будто немного неровной и побаливала, как от ссадины.