***
Я же люблю его, люблю и даже себе не хочу в этом признаться. Я испытываю к этому загодочному мужчине, который не может заснуть при свете полной луны, букет смешанных эмоций. Я люблю его и боюсь его, я хочу его видеть и предпочел бы никогда больше не пересекаться с ним. Я искренне хотел обладать им и меня отталкивали неуловимые деструктивные флюиды, которые он излучал. Я мечтаю провести с ним тысячу и одну ночь, и меня устраивали бы лишь нечастые платонические встречи. Я непрерывно думаю о нем, будучи готов, как юный советский пионер, никогда его не вспоминать, а также этого несчастливого мужского имени, которое ассоциируется в моем измученном мозгу лишь с холодной рассчетливостью. Это роковое имя несет тебе, как амок, только приступы дикой тоски по несбыточному, только мрак бесплотного антиэроса, только страдания, которых не стоит никаких полбуквы и четверть звука в этом странном имени. Неужели мне суждено было пройти девять, девятнадцать, двадцать девять дантовых кругов, чтобы познать пропасть и ужас этой самой сладкой ядовитой иллюзии — любви? Я прошёл метров четыреста, домой, к счастью, недалеко, и такой пустотой почему-то повеяло… подумаешь, событие, потому что удалось его телефон свистнуть… Что дальше, Себастьян? И такая усталость вперемешку с апатией нахлынула на меня, что засыпал уже по дороге. Пришёл и через полчаса оказалась в причудливых объятиях — как там его? — Морфея. Непомерно раздутое «я» Майкрофта терзает меня все последующие дни, будто мир сузился до одного человека, будто планета опустела, оставив нас двоих. Рафинированная пытка: думать о нем, додумывать его до уровня собственного вымышленного символа. Пожалуй, мне уже не нужно с ним встречаться, достаточно этой бесплотной абстракции… Любит — не любит, правда — обман, звонить — не звонить? Как же приятно всюду таскать скомканный клочок бумаги с его номером. Знание того, что в любой момент можно набрать номер, сладко и грустно сжимает глупое сердце. Какой ответ? Уже неважно… Мир для меня изменил краски. Итак, звоню. Неплохо было бы предварительно выпить крепкий кофе плюс 50 граммов коньяка или обкуриться страшно. Должен принять допинг, потому что второй раз уже так — с моста в воду — не осмелюсь. Сердце так стучит, словно я иду на эшафот. Может, я неправильно люблю, потому что разве такой бывает любовь? Сейчас он поднимет трубку и скажет замогильным спокойным голосом: — Полковник, вы перепутали номер. — Как, разве ты — не Майкрофт Холмс? — Я — Майкрофт Холмс, но не тот, которого вы себе вылелеяли в целомудренных снах. Вам не следует со мной знаться, потому что я способен лишь погубить. — Слушай, ублюдок, я тебя лю… — Еще раз позвоните или будете искать причин для встречи — берегитесь! Треск, короткие гудки… Что делать? Не могу поднять трубку, руки отяжелели, как будто я полдня разгружал мешки с цементом. Выпил коньяк без кофе. Немножко успокоился, набираю номер. Какой-то старческо-гермафродитный голос неприветливо прошамкал, что Майкрофта нет дома, будет вечером, а что передать? Ничего, ничего, до свидания, трубка выскальзывает из рук, как змей-полоз…***
Из кабинета выметается человек без половых признаков (у меня какой-то гермафродитный синдром на его окружение?). Я застыл; не знаю, заходить ли, или ждать, может позовет. Никто не откликается, я несмело, это мягко сказано, отреченно заглядываю. Протискиваю тело внутрь помещения, заклеенного седобородыми портретами и разнообразными картами, где зафиксированы ныне уже неактуальные переделы земного шара на колонии и метрополии, империи и вассалии. А над всем бумажным царством нависает жрец непонятного мне архаического культа гигантских бород и прежних суетливых делений старого и нового мира… Такой же торжественно-элегантный, только откуда эта слюнявая восковая бледность щек («беды не оберешься, воск лепится в недобрые знаки»), эта жуткая застылость лица? Глупости! У страха большие глаза. Не знаю, что сказать, а Майкрофт молчит. В кабинете зависает тишина, тишина давит меня безжалостным прессом, раздавливает, делает из меня, бойкого полковника, вихрь, эфемерный слепок субстанции неизвестного происхождения. Тишина. Елки-палки, он садист или извращенец? Закомплексованный трус или опустошенный односторонним фанатизмом талант? Кто он? Он потягивает кальяном восточное дурманящее вещество из запасов сказочно богатого шейха, ведь на Востоке живут самые богатые люди мира. Он — импресарио арабского миллионера, намаз и хадж, и, собственно, приехал сюда, чтобы начать с малочисленными апологетами ислама джихад против неверных. Наконец он говорит, чтобы я успокоился и взял себя в руки (ненавижу этот фразеологизм, подобно можно взять себя в ноги или легкие). Ты глянь, он готов поддержать, когда будет трудно; по его лицу мелькнула тень сочувствия, следует, мол, беречь собственные эмоции, чтобы не подорвать здоровье. … Кто ты, мужчина? Высокоморальное ангелоподобное существо или основной евнух гарема великого визиря? Обломанный жизнью неудачник-политик или экспериментатор со склонностью к психологическим аномалиям? Почему ты такой жестокий? Для меня твое сочувствие как плевок в лицо, а чинновническая забота о моих нервах как акт изощренной палаческой казуистики… — О чем поговорим, полковник? — спросил он, стараясь сохранить спокойствие. — Себастьян, — отрезал я, не скрывая своего раздражения. Прочь формальности! Я их ненавижу. Мой резкий ответ, казалось, на мгновение выбил его из колеи — Хорошо, Себастьян, о чем вы хотите поговорить? — спросил Майкрофт ещё раз. — Да о чем угодно! — воскликнул я. — Расскажи о своем детстве, о забавных случаях, о чем угодно, лишь бы не эти дурацкие доклады! — О детстве? — Майкрофт нахмурился еще сильнее. — Забудь обо всем! — перебил я его, сжав кулаки. Вижу, что не имею ни силы, ни смелости быть собой, не могу озвучивать все, о чем думаю, без оглядки на каждое слово. — Сконцентрируйся на себе, сейчас только ты мне и интересен… В его глазах мелькнуло что-то непонятное, словно он на мгновение засомневался в своей неприступности. — Хорошо, — наконец произнес он, еле слышно. — Что ты хочешь знать? Майкрофт внезапно перешёл на ты, от чего я невольно улыбнулся. — Не знаю… Что у тебя сейчас на уме? — я запнулся, не зная, как правильно сформулировать вопрос. — На уме? — Майкрофт приподнял бровь, его губы дрогнули в едва заметной усмешке. — Сейчас я думаю о том, как бы тебе помочь разобраться в своих чувствах, Себастьян. Я ощутил себя в сомнамбулическом трансе, как будто мой мозг был помещен в специальный холодильник и специальный замораживающий раствор, который не парализует, а лишь притормаживает работу мысли. — Каких ещё чувствах? — Я знаю, что я не самый приятный собеседник, — невозмутимо произнес Майкрофт, — но, похоже, ты жаждешь услышать именно меня. Но зачем тебе это? Неужели тебя гложет отчаяние, и ты ищешь собутыльника? Или ты просто… — Замолчи, придурок! Я просто хочу узнать тебя! — с жаром воскликнул я, не сдержав рвущихся из груди слов. — Для чего? — Мы похожи, разве нет? — с надеждой в голосе проговорил я, стараясь уловить в его глазах хоть тень понимания. — Я в этом сомневаюсь, — ответил Майкрофт. — А ты хоть раз пробовал заглянуть глубже? Мы оба бежали от своих семей. Я — на войну, ты — в холодные объятия министерства. Оба пытаемся утаить под маской безразличия или раздражения истинные чувства. Но зачем прятаться так далеко? Ведь нас обоих сковывает одна и та же цепь — долг. Долг перед семьей, перед работой, перед обществом, перед государством. Неужели эта безликая сила способна диктовать нам, как жить и что чувствовать? — Это удушающий захват, Себастьян, — ответил Майкрофт тихо. — Ты никуда от него не уйдешь. — Чёртов пессимист! Неужели ты считаешь, что никогда не сможешь… — Никогда не смогу что? — холодно перебил меня Майкрофт, его глаза сверкали сталью. — Любить? Чувствовать? Разве я не чувствую? Разве я не живой? — Но почему ты прячешь это так глубоко? Почему ты боишься? — Почему же ты делаешь то же самое? — парировал Майкрофт. — Моё сердце терзают противоречивые чувства, — признался я, отводя взгляд от его проницательных глаз. — Я веду ожесточённую битву, пытаясь разумом заглушить их бурный ропот. Ведь если я не смирюсь со своим долгом, то не смогу его выполнить. А это неизбежно обернётся бедой. — И ты равнодушен к тому, что это причиняет тебе невыносимую боль и лишает покоя сна, — добавил Майкрофт. — Да, — хрипло прошептал я. — Нас ведёт этот… священный долг. — Священный? — горько усмехнулся Майкрофт. — Какая же это святость, если она приносит лишь страдания? Он впервые ведет себя со мной так открыто. Неужели он видит отчаяние в моих глазах? Или это всё влияние тех бесконечных звонков, которыми я, словно одержимый, донимал его в последние дни, требуя ответа? — Ты меня любишь? — прозвучал внезапный вопрос Майкрофта. Я дёрнулся. — К счастью, я тебя уже не люблю, и не имеет значения, услышу я что-то о тебе или не услышу, встретимся мы или не встретимся… Сколько ты пытал меня равнодушием и холодной, как луна, вежливостью. А я бегал за тобой, как загипнотизированный котёнок! Пошёл к черту, Майкрофт! Я хотел выкрикнуть это, выплеснуть всю бурю эмоций, терзающую мою душу, заставить Майкрофта ощутить всю ту боль, что терзала меня. Но вместо этого, с трудом сдерживая дрожь в голосе, я пробормотал, будто против собственной воли: — Я не буду употреблять банальных и затертых слов, вроде, я тебя люблю и не могу без тебя жить. Но я перестал воспринимать себя вне тебя, понимаешь? Но какое это уже имеет значение… — Просто будь честен со мной, — произнёс Майкрофт, его голос звучал твердо и требовательно. — Но разве так легко быть честным, когда на кону так много? — вырвалось у меня с раздражением. — Никогда не бывает легко, — спокойно ответил Майкрофт, не сводя с меня пронзительного взгляда. — Но разве не это делает поиск настоящего понимания таким ценным? — Тогда пойми меня и дай понять себя. Долой социальные статусы, давай не обращать внимания на чьи-то упреки о мезальянсе. Только наша любовь, наша нежность, наше трогательно-обоюдное доверие имеют ценность в этом непрочном мире ненависти.