Дыхание

      Уильям помнит, как Пьер шутил о, с чего-то, ставшей нервной Сене. Помнит, как он улыбался, беря на руки белую кошку, только на руках и успокаивавшуюся.  Помнит, как де Сенье, позже, собственный город обежал по кругу, в поисках Сены.       А ещё помнит, как он, даже задыхаясь от её лап, держал в руках животное. Помнит, как Пьер ей что-то шептал, что-то шептал со сдавленным горлом; а Сена слушала, Сена на его руках засыпала.       Помнит, как боялся к чужому лбу прикоснутся: смысла бояться мало, толку, правда тоже. Пьера лихорадило очевидно, а Сена рядом уже не сидела.        Ему, наверное, не до Франции и ее затопленной столицы было. Должно было быть: начало двадцатого века охарактеризовало себя шумным временем.        Временем войны и перемен.       И, потому, Уильяму можно было признать, что ему до Франции и ее затопленной столицы. У него бы нашлось тысяча причин, как взбушевавшаяся Сена влияет на политику войны и действий Антанты.       Только, тысячи причин не нужно было. Нужна была одна, конкретная и совершено больная — Пьер.       Это были жалкие две недели.       Жалкие две недели, от шутящего и улыбающегося Пьера оставившие исключительно притихшее существо, лежащее у Темзенда на груди.       Это такая глупость.       Его не сломали не войны, не захватчики, не грабежи, а собственная река смогла.       — Что ты будешь делать завтра? — это такой неуместный вопрос, что Лондону хочется взвыть. Ради бога, он умирает, умирает на его руках.       — Спать, — Уильям откидывает голову на стену. Отвечает невпопад: знает, знает, что Пьеру нужен его голос, а не слова.       А ещё старается не знать, что ему тоже нужен голос Пьера.       — Это хорошо, правильно, — потому что у него улыбку нежно-ласковую и грустную в голосе слышно, — Ты так мало спишь, ужасно мало спишь в последнее время, — Уильям давно приметил, как Пьер начинает тараторить на родном, нервничая.       — Ты много болеешь, — Темзенд глотает «в последнее время».       — Раньше это было твоей проблемой, — а раньше Уильяму и в голову не приходили размышления «чего мне будет стоить жизнь без него?».       Они молчат, молчат, молчат и молчание такое неправильное, что смешно становится: они так много думали о последних словах, что из головы те вылетели.        Голова де Сенье на плече Лондона тяжелеет: а ещё тяжелеет осознание, что Париж не прижимается, а ложится от усталости.       — Что-то в Соборе Богоматери разрушилось…       — Откуда ты знаешь?        — Под сердцем кольнуло.       Смех у Пьера теперь не звонкий, словно колокольчики. Смех у него теперь горький и трепетный, тихий, словно шелест листьев.       — Мы так и не не построили мост через Ла-Манш, — и Пьер ведь смеётся, смеется над их старой и привычной шуткой про мост. Смеётся так, словно у них будет ещё тысяча таких мостов через Ла-Манш. А Лондону плакать хочется, — Скажи, что это не было моей ответственностью.       — Это не было твоей ответственностью, — за то это заявление звучало глупостью неуместной, — Слава Богу это не было твоей ответственностью, — он тоже выдавливает ту шутливую колкость, сказанную давно.       — Однажды ты признаешь католичество Франции, — они ведь знают, ведь знают, что никакие разделенные церкви их не делят. Поэтому Пьеру можно так шутить, — Однажды…       «Однажды и без меня»       «Папа Римский тебя не отстроит»       Так звонко тихо, что страшно.       — Построй мост. У тебя, видимо, хорошо получается.       — Построю, — Уильям заправляет де Сенье прядь за ухо.       — А ещё забери нашу бедняжку Лилу к себе. А Сену…       Лондон недоумевает: почему Париж читает завещание ему, почему таким спокойным голосом, и почему…       — А Сена сама пусть выберет, — Темзенд приковывает руку ко лбу Парижа, теперь уже не боится.        Молчат снова, молчат тихо.       — И пусть Эйфелеву башню не восстанавливают, — Уильям знает, что Пьера башня уже не волнует. За двадцать лет сложно не смирится — а ещё знает, что Пьеру сейчас просто нужно шутить, — И пусть, тогда, весь Париж не восстанавливают.       Какая чушь, какая глупость — Лондон готов слушать эту чушь и глупость, только бы она звучала из чужих уст.       Темзенд не спрашивает, почему он обращается к нему с такими просьбами.       — Лучи передай, чтобы не скучал, а еще не открывал ту бутылку вина. Неприлично.       Покойников с вином не ждут.       Пьера не ждут.       — Поцелуй меня, — и он целует. Целует нежно, словно хрусталь: что врать, Париж от хрусталя мало отличался.       Им теперь не страшно молчать.        Темзенду с этим молчанием, оказывается, ещё жить и жить.       — Я люблю тебя.       И тело в руках обмякает, пока чужие голубые глаза веками прикрываются.       Тихо.