deity

melius est ergo duos esse simul, quam unum; habent enim emolumentum societatis suae; si unus ceciderit, ab altero fulcietur; vae soli, quia, cum ceciderit, non habet sublevantem se.

когда в небе рождалась новая жизнь, сверкая вдалеке приторно-лазурно, его взгляд я находил на редком мерцании уличных фонарей, где-то возле покосившихся старых домиков. в такие моменты всё будто заливалось синевой: унынием, страданием, болью - а грудь щемила невыносимо, скребясь цепью из той привязанности, которую я и сам не мог объяснить. до носа с запозданием доходил дым сигарет, кажется переливаясь фиолетовым, когда вслед за глубоким вдохом разгорался алеющий пепел, медленно падая в бесконечность этажей. тогда всё тело пробирали мурашки от терпкости и боли в лёгких, куда поселилась ноющая тоска по незнакомцу, с которым знаком вот уже два года. впервые мы встретились в день моего совершеннолетия, он стоял здесь: на мокром, давно обезображенном человеческой озабоченностью полу, ощущая сырость оголённой кожей. мне не составило труда понять, какие мысли вели его, когда по белоснежному лицу катились капли, смешиваясь с горечью соли; я лишь оставался наивен до того момента, пока не ощутил пронзающий холод чужой ладони, обжигая её пылкостью намерений. он пробирался пустотой взгляда до моего нутра, заставляя задыхаться мгновенно, а я пылал страхом перед той высотой, которая сейчас тянула обмякшее тело, и боролся за двоих в схватке со смертью. в тот день я принёс ему плед и позволял терзать, ломать, рвать себя в объятиях, а он лишь вздрагивал внезапно и громко воспевал болью, льющейся из самого тайного, сокровенного. тогда из уст не прозвучало ни слова, даже когда в вечернем полумраке я с усердствием одевал на обессилевшие стопы пару износившихся вансов, трепетно оглаживая потом спину, дабы убедиться, что тревога понемногу отступила. не помню как мы попрощались в тот день, но спустя неделю я застал его в автобусе до сеула, где-то внутри ликуя по-детски при одном взгляде на расцветающие бутоны пунцового румянца на щеках - он робко пускает корни в попытках найти новое место в жизни. кажется я так и не решился подсесть к нему, поднимая взор из-под ресниц на освещенные блеклыми фонарями черты, будто написанные неизвестным художником эпохи возрождения. в них сочетались дрожащая нежность и кричащая тоска, смешиваясь как краски на палитре, а иногда под глазом виднелась крошечная точка - родинка, являясь для меня скорее элементом изящной готичности, чем слепым мазком. по прибытии я отбросил мысли о семейном ужине, для которого изначально планировал поездку, пленившись идеей побыть немного защитником этой хрупкой, будто неживой сущности, даже не представляя, что позже мы окажемся в дряхлом отеле, где-то на окраине, и под звуки свистящей бури за окном будем с замиранием выводить на раскрасневшейся коже размытые узоры, хватая со смущением лёгкими спёртый воздух. будущее не волновало нас, когда в настоящем тела сливались небрежно в сбитом темпе, но та неуверенность сковывала мгновенно, прерывала в организме все процессы, заставляя хвататься со страхом за грубые простыни и смотреть с блеском в глаза напротив, являя картину, больше похожую на отражение себя самого. в тот день я впервые почувствовал запах его любимых сигарет, который наполнял меня и комнату целиком, вызывая больше раздражения, чем желания присоединиться. как оказалось, зависимость являла собой лишь пристрастие к вреду, ведь после каждой затяжки лёгкие уже не вмещали достаточно воздуха, чтобы получить прежнее удовольствие. он иногда заливался кашлем, а когда тушил окурок, судорожно припадал губами к ингалятору - спасению, от которого хотел избавиться. не имея больше мыслей, я прижимал его ближе дозволенного, дабы не оставлять наедине с тягостными приступами, хоть и понимал, что делаю только хуже. он никогда не жаловался, только льстился ближе, с сопением опаляя моё ухо каким-то рядом слов, несвязанным и до жути будоражащим. этот человек пробуждал во мне то, что ни один из писателей не смог бы выразить литературно и скромно: с ним я умирал от жажды и находил спасение, голодал словно дикий зверь, оскверняя нетронутый холст своим грязными, безобразными желаниями, но имел отважность доблестного рыцаря, чтобы не сломать этот хрупкий сосуд , который молил о тех же вещах, неистово извиваясь в желании быть тем оазисом в пустыне - до одури нужным, или сам являлся предо мной оборотнем, не имея сил сдерживать всю похоть и страсть, кою вообще могло вместить тело. мы не загоняли друг друга в рамки и просто искали возможности зализать чужие раны, создавая совершенно иные, новые, чтобы не поддаться искушению отпустить, бросить как дурманящую зависимость. я собирал воедино то, что было похоже на церковную мозаику - цветное, нелепое, но вместе нечто гармоничное, украшая ветхий храм, в коем исповедовали распутство и ненасытность, и в нем я находил покровительство единственного бога , именуемого сон минги. позже, когда летний зной уже пронизывал город целиком, я обзавёлся мрачнеющим на фоне значительно побеледневшей кожи аккуратным каллиграфичным шрифтом , который повесил шуточно ярлык клейма и с особым пристрастием плавился под натиском чужих губ, являя четко сквозь алые отметины излюбленное имя. в присутствии друг друга мы не ощущали времени, словно строя баррикады между внешним миром и тем, что называли идеальной жизнью, не замечая, как становились одержимы. когда минги предложил попробовать наркотики, кажется, я впервые повысил на него голос. являя себе образ, привитый той невинностью ослабшего человека, я приковал стократно всю грязь улиц и безнадёгу, кои наполняли незнакомца до самых краёв, лишь медленно отсчитывая мгновения, дабы вновь пролиться свету. мысли заживо съедали от смеси чувств в грудной клетке и бесформенного потока в голове , когда после ссоры на пастели так и не ощутилась чужая тяжесть, которая пропитывала воздух и ткань, приятно покрывающую тело влажным дыханием. лишь гнетущее чувство где-то на кончиках пальцев возвращало ненадолго к жизни, проносящейся сотней видений пред глазами, больше представляющую собой ненавистное ещё утром воздействие, чем простую вселенскую панику. сгорая невозвратно, я оставил позади объятую ещё недавно сковывающим теплом ткань, и ,подобно дотлевающему пеплу, развеянному по крупицам в нежные ладони ветра, оказался в мгновение среди бетонных гигантов. голову кружило, словно отравляя постепенно, от смрада и остатков чего-то запретного, будь то масонские заповеди или дорожки, по которым идти никто не смел, да и пропадали они мгновенно. взгляд туманился моментально, заставляя оставить мелькающую красными огнями толпу незамеченной. только содрогающие биты давали шанс наладить ориентацию, действуя как приманка для глупого зверька. не то что бы я был слишком наивен в тот момент - абсурд. нечто несуществующие, божественное, отрезвляющее касалось моей ладони, направляя к чему-то настойчиво, пленительно. я не имел возможности разобрать к чему шёл и зачем, но что-то в толпе горело иначе: холодно, искусно и винтажно. знакомо. этот шлейф, почти заполнивший победно изнутри, сковал непоносной цепью, оставляя меня псом на привязи, и тянул неспешно как игрушку, дабы найти своё развлечение. на фоне серых плит и стен резко блестел холст, словно истерзанный, измазанный, в прочем иной, а на нем красовалась целой вселенной точка - родинка. за секунду внутри всё вскипело и задрожало, не имея возможности скрыть за покровом кожи то, что хотело вырваться, взорваться, взвыть. взволнованное, даже истеричное, биение играло где-то в области солнечного сплетения похоронный марш, а в ушах слышался лишь беззвучный реквием. картина являла минги, обезображено дикого и испорченного, развратного, забывшегося, предательски счастливого и безумного. я не сумел разобрать сколько же мастеров искусства собралось над издыхающимся холстом, я мог лишь гневно скатываться вместе с солёными каплями, опадая разбито на тропу пред храмом, кой сам возвел воздыханно. и явилось ко мне божество, осыпаясь молитвенно пеплом, но переродиться ему уже было не суждено. я сбежал. из памяти исчезли воспоминания о моем возвращении домой, возможно чтобы отложить взрыв заведенной бомбы глубоко внутри, а очнулся я едва только оставшись наедине с невзрачным стариком-водителем. ближайший рейс из сеула оказался первым и до одури необходимым глотком воздуха, который я собственнически оставил где-то на подкорке, ожидая, когда лёгкие смогут принять еще. но с каждым разом тело, а потом и мозг, начали забывать как дышать. едва опускаясь в сон, представал передо мной то образ божества, то холст, то обветшалый храм, в коем, подобно Господу Иисусу, были прибиты мои чувства. пробуждение означало лишь мимолётное освобождение от отчуждения, но дарованное время проходило на пути в преисподнюю. распахивая очи, совсем туманно и дико, я находил себя вне всякого пространства. своими собственными пальцами осквернял и уродовал некогда священное слово, оставленное посмертно на коже, безжалостно пуская шипы и стебли вдоль имени, кое теперь было покрыто кровавыми лепестками. поздней, оставшись наедине с отражением, я сорвал распустившиеся розы отчаянья, мучительно выводя иглой крест, покрывший, словно крылья, спину. теперь я предался новой вере. иногда, воскресными утрами, я совершал визит в ближайшую церковь, где, стирая до опьяняющих красновато-алых пятен колени, молился безустанно, пока вокруг не оставалось никакого света, кроме мерцания свечей, колышущихся от бури, заполняющей меня без остатка. я не ведал, как правильно возноситься к богу с мольбами, не имел понятия, что я должен дать ему взамен, лишь уныние вело меня туда всё снова и снова. но всевышний не откликнулся ни разу. сменяя месяца один за другим, я прекратил мечты о божественной помощи, имея смелость таить разъедающую злость на Господа, являя себе чувства дьявола. не умея смириться с бездной, тянувшей нечто нечеловеческое вглубь, я оставил далеко позади ветхие двери, за коими скрылся провидец над алтарём, а вслед захлопнулась мгновенно душа - нутро грешника. и я сбежал. в погоне за тем, что было мне неведомо, я не имел шанса поймать самого себя. бесконечная дорога вела во мглу, перекрывая удушьем последний воздух, вверяя меня бессмертному течению, где проживал я день за днём, умирая. у меня не было ни мечт, ни радости, лишь омут тоски и безнадёги, сковывающий в крошечную клетку. каждый день был похож на все остальные, будто фантазийно застывший во временной петле: работа, дом, работа. с унынием выручая гроши от жадных пузатых мешков, кои были набиты скорее не деньгами, а алчностью и едкой мерзостью, я едва имел возможность оставаться во тьме пустующих стен, начиная воровать, дабы с жадностью зверя уталить завывающий голод. в зеркале я более не узнавал себя, прежде живой лик теперь являл нечто совсем паранормальное: осунувшийся щеки, бледные, раскрашенные разными узорами волнения губы, и глаза, в коих даже не отражался свет. наружность мгновенно привлекала отравляющие взгляды повсюду. они забирались глубоко под кожу, съедали заживо с особым аппетитом и ядовито пронзали тысячами иголок. ничего не оставалось, кроме как скрыть всё до последнего, отнимая последнее человеческое в себе, становясь померкшим призраком. скитаясь бесцельно среди кричащей пустоты, божественные голоса явились моему нутру. их ласковый шепот ластился где-то внутри, совсем близко ко всему сокровенному, щекоча ребячливо и играясь. они говорили всегда, вели меня и направляли, их слова стали ориентиром, несуществующей картой и библией. я не смел ослушаться приказов, кои давал мне самый главный глас, в нем я видел Господа, немедленно и неизбежно приклоняясь. тяжёлый шепот вещал мне что-то на ухо, держал нежно за ладонь, вкладывая любезно кусок стекла, а после вел аккуратно по коже, с возбуждением вздыхая, когда запястье украшали совсем яркие бутоны, рассыпающиеся лепестками на снегу. взрастив алеющий сад, божество бросало меня в одиночестве, наедине со жгучей болью. это был дар. я с жадностью упивался тем, что оставалось после нашей близости, во вред самому себе пытаясь призвать вновь желанное существо. но оно никогда не приходило дважды. лишь вверяясь новому дню, я имел надежду на его милосердие. так продолжалось целую вечность. Господ почтенно преподносил мне свою милость, рассыпая каждый сантиметр тела узорами и мазками, будто создавая из меня творение, подвластное только ему одному. мы искушались запретностью и жестокостью, кои сущность наделяла лаской и теплом, трепетно оставляя нечто новое и безупречное. теперь я осознал значение любви. я его любил. был одержим. но он этого не чувствовал...вскоре после того, как картина была закончена, мой бог исчез. среди сырости разливалась мазутная тьма, вязкая, мерзкая, гадкая. она беспощадно заполняла меня вновь до краев, опустошая и убивая. в этой бесконечности я потерял себя насовсем. слыша только стук сжатого в груди толстой цепью сердца, я опустился на самое дно, порабощая просторы неизведанного отчуждения, и теперь я просто гнил, поддаваясь леденящему течению. оно подхватывало удушающе и несло, поднимая обессилевшее тело с бетона. устрашающие потоки делали шаг, затем два, оставляя позади ветхую коробку, называемую домом, и открывали перед собой простор высоты. они преступили безразлично все преграды, кои сдерживали мгновением жизни, а после растворились в окружающей пустоте, возвращая меня в реальность. я слепо держался за теплоту, разливающуюся по кончикам пальцев, подобно младенцу, пытаясь обозреть мир. все вокруг было окутано знакомым запахом, заставляя тело тянуться поближе, но оно не слушалось. теперь, в мгновение прозрев, меня охватил ужас: бесполезным полотном свисал я прямиком в непроглядную пропасть, хватаясь уже безжизненно за незнакомца...минги..его лик предстал спертым поглощающим страхом, являя прекрасную картину античности. всё в чертах относило к божественному, украшая торжественно нимбом и священно вверяя чем-то неземным. и я сбежал....сбежал от себя, от того, что томилось внутри...сбежал холодными каплями по щекам, рассыпаясь бесшумно желанием жить. и в миг воскрес, сверкая особенно ярко, переливаясь приторно-лазурно в судорожных, горячих объятиях моего единственного божества, переступая отчаянно былую одержимость. – ты меня спас... – так же, как ты меня, юнхо