До завтра

Дверь открывается бесшумно. В полумраке всё кажется смазанным — я замираю у самого входа, на тонкой полоске света. Сердце замирает тоже. Раз, два, три… Я всегда считаю книги на полках, чтобы успокоиться; взгляд скользит по корешкам, привычно выхватывая из темноты золочёные буквы. Раньше, когда я не знал, где именно стоят нужные книги, взять себя в руки было почти невозможно. Сейчас я узнаю каждый фолиант с закрытыми глазами — необходимость стала привычкой. Досадной и раздражающей, не без этого… Но мир — тот, что начинается за пределами лабораторий — в разы хуже. … десять, одиннадцать… Здесь я знаю всё. Знаю, во что чаще всего складываются тени свечей и во что они не сложатся никогда. Знаю каждое чернильное пятно на столешнице и каждый загнутый уголок отчётов. Я привык к ним. Они привыкли ко мне. Стабильность. Статика. Покой. Мне не хватает его там — в хаотичном, ярком, крикливом мире-за-дверью. Именно поэтому я никогда не хлопаю этой дверью и не зажигаю новые свечи: нарушить его тихую тьму, ставшую и моей, равносильно самоубийству. Я хочу жить. … двадцать. Двадцати достаточно, чтобы привыкнуть к освещению и выровнять дыхание. Управлять сердцебиением я, к сожалению, пока не научился… Но только пока. Я слабо улыбаюсь и дёргаю воротник, пытаясь его расправить. Потом, опомнившись, методично разглаживаю. И снова дёргаю. Для живого мертвеца я поразительно много нервничаю… — Ты закончил? Его голос, тихий и далёкий — значит, опять сел разбирать свои записи?.. — звучит почти равнодушно. Я цепляюсь за это почти, как утопающий за соломинку. — Да. Прости, я опоздал. — О, не страшно, — голос становится мягче; я слышу едва уловимый скрип пера. — Последнее, чего стоит ждать от человеческого существа — это пунктуальность. Я тихо хмыкаю; дышать почему-то становится легче. — Я тоже рад тебя видеть. — И это замечательно. Он не фокусируется на этом тоже. Не вступает в бесполезную пикировку. Он никогда не делает бесполезных вещей — раньше это завораживало меня настолько же, насколько и пугало. Раньше. — Чем закончился вчерашний эксперимент? — спрашиваю я, чтобы не оставаться в тишине. — Получилось добиться той самой реакции? В переводе на человеческий это стало бы вопросом из разряда «как прошёл твой день?», но я прекрасно справляюсь без переводчика — по крайней мере, сейчас. Раньше я ерошил волосы, разминал спину, переминался с ноги на ногу… Раньше. До тех пор, пока не понял, что здесь можно забыть и о человеческих привычках, и о самой человечности. Последнее даётся мне труднее первого, но он не возражает. Мои вопросы ведь бывают забавными. Это больше не звучит обидно даже мысленно. У его голоса в моей голове нет интонации и оттенков, но это не мешает ему звучать. Иногда даже громче моего собственного. Он вздыхает — и мысли осыпаются прахом. — Ты правда хочешь знать? — Я бы не… — Нет, мой дорогой. Ты бы да. Я не могу сдержать улыбку. — Видишь меня насквозь? — Надеюсь, это риторический вопрос. — Нет, — я качаю головой и делаю ещё один шаг во тьму. — Но поскольку ты не хочешь на него отвечать, будем считать, что он был именно таким. Раньше его молчание казалось мне давящим. Опасным, как и он сам. Но — раньше. Теперь я знаю, что мне не кажется. — Ладно, — я маскирую улыбку вздохом; ещё один шаг — и я вижу его спину. — Скажи, в какой сектор отнести останки, и я пойду. — Не пойдёшь. Теперь бесцветный голос звучит почти меланхолично. Я сглатываю; грудь распирает странной лёгкостью — впервые с того самого дня. — Если я спрошу, почему, это будет считаться риторическим вопросом? — Нет. Но ты уже спросил. И ты получишь ответ. Я не жду, что он обернётся — и он не оборачивается: откладывает исписанный свиток и не глядя тянется за новым. — Ты никуда не пойдёшь, пока не захочешь уйти отсюда, — говорит он ровно, обмакивая перо в чернильницу; я стою за его спиной и при желании могу увидеть записи, но вместо этого смотрю на отточенные движения его пальцев. — Пока тебя не утомит атмосфера. Пока тебе не надоем я. Когда же это произойдёт, ты попрощаешься под любым предлогом, который может показаться мне важным, и уйдёшь отдыхать. Его голос звучит мягко, но режет не хуже скальпеля. — Ты вернёшься в свою комнату. Зашторишь окна. Запрёшь двери. Ляжешь на кровать. Закроешь глаза. Начнёшь думать о чём-то приятном, чтобы поскорее заснуть, но собьёшься, как сбиваешься всегда, и вспомнишь меня. Я не вижу его лица, но могу поклясться: он сейчас улыбается. — Вспомнишь, как однажды ассистировал мне и как долго потом пытался смыть с рук кровь. Вспомнишь первую книгу, которую прочитал здесь — этот трактат о магическом воздействии на лимбическую систему показался тебе скучнее моих примечаний к нему, верно? Он не дожидается ответа. Я и не стал бы отвечать. — Ты много чего помнишь, мой дорогой, и это заслуживает уважения. Он осторожно сворачивает свиток, вытирает перо, снимает перчатки… И всё-таки оборачивается. — Но ты с завидной регулярностью забываешь о главном. Я не человек. Я читаю это в его хищно сощуренных глазах ещё отчётливее, чем обычно. — Мне ведь не нужно договаривать, правда? — Это риторический вопрос? — откликаюсь я почти мгновенно — и ловлю себя на том, что судорожно облизываю губы. Он тихо хмыкает. И мягко-мягко говорит: — Когда ты смотришь на меня, ты не видишь меня. Ты оперируешь понятиями, которые тебе доступны: интеллект, безумие, ужас. Этого достаточно, чтобы понять, кто я такой. Но этого никогда не будет достаточно, чтобы понять, что я такое. Молчание. Молчание. Молчание-молчание-молча… Тихий вздох — почти неслышный. — Я бы сказал, что мне жаль, если бы мне было жаль. — Но тебе не может быть жаль, — заканчиваю я тихо. Я хотел бы ошибаться. Я так хотел бы… Но он легко пожимает плечами, не отводя от меня цепкого взгляда, и улыбается, как улыбался всегда, когда я отвечал правильно. Раньше?.. Сейчас?.. Какая уже, к дьяволу, разница… Я прихожу в себя, только когда кожу обжигает холодом; дверная ручка выскальзывает из дрожащих пальцев, и здесь не поможет даже мой маленький ритуал. Единственный ритуал, способный помочь в моём случае — это жертвоприношение. И то — едва ли… Мысли обрываются, одна за другой. И ни одна из них не стоит того, чтобы пытаться придать ей словесную оболочку. Ему не нужно моё понимание. Не нужно моё прощание. Не нужно моё прощение… Ему ничего от меня не нужно. Я — человек. Кем бы я ни был раньше и сколько бы раз ни терял себя, я… Я резко дёргаю ручку — так, что она едва не остаётся в пальцах. Я — человек. Человек, который должен уйти. Уйти — и никогда не возвращаться. Я… Тьма сгущается. Перед глазами всё плывёт. Тихий вздох лезвием рассекает тишину. — О, я ведь совсем забыл попрощаться. Что ж, мне… — Не нужно. Я говорю это раньше, чем успеваю подумать. Осмыслить. Взвесить… — Не нужно?.. Тьма пропитана его удивлением — и дело не в моём отказе проявить вежливость. Дело в том, что он действительно видит меня насквозь. Это и правда бывает забавно. — Абсолютно, — я киваю темноте. — Говорить вот так — хуже, чем не говорить вообще. А мы обязательно поговорим. В том числе и о том, что ты такое. Дверная ручка легко проворачивается в пальцах. — До завтра, Вальдемар. Я чувствую его напряжение кожей — так же остро, как собственное. Режущее. Больное. Знакомое до последней капли, падающей с зазубренного лезвия. Я прихожу именно поэтому. И я приду снова. — До завтра, — повторяю я не то себе, не то ему. — Я постараюсь не опаздывать. Я резко распахиваю дверь — и комнату заливает светом, ярким-ярким… Живым. Я иду по коридору на ощупь, почти ослепший, и напитываюсь этим светом. Кем бы я ни был, мне не за что тебя прощать. Чем бы ни был ты, нам незачем прощаться.