Катя легко выпутывается из сжимающих её крепких мужских рук, встаёт с нагретой после жаркого секса постели, заворачивается в простынь и подходит к окну. Мужчина на кровати позади неё глухо вздыхает с ощущением утраты чего-то важного, но не просыпается.
На улице светло – середина дня, потому что с мужем она делит ночи, а с ним – всего пару часов днём, прикрываясь необходимостью отлаживать полимерный расширитель «Искра» в своей голове. На самом деле всё уже давно отлажено: благодаря экспериментальной разработке её мозг превосходно принимал радиосигнал напрямую, минуя средства связи, и лишь иногда она мучилась головными болями и болезненно морщилась от глухого шума, будто распирающего мозг.
Это получилось спонтанно: тогда, в начале, когда «Искра» ещё не была настроена должным образом, обмороки были для неё обычным делом, но она стойко выдерживала всё – и однажды, вновь почувствовав, что ноги совсем её не держат, а в глазах темнеет, она оказалась подхвачена сильными руками – гораздо более сильными и надёжными, чем руки Сергея.
А потом… его руки случайно-нечаянно оказались везде, его губы оказались везде, он сам оказался везде… в ней. С ней.
И она вдруг с поразительной ясностью поняла, что всё это время ей нужен был именно такой человек. Серьёзный, немногословный, надёжный. Совсем не такой, как её наивный и разбитной балагур Серёжа.
Серёжа… нужно сказать ему. Она обязательно скажет ему. Когда соберётся с духом.
Почему признаться сложнее, чем стать добровольцем в испытании вакцины против Коричневой чумы, страшнее, чем под руководством Сеченова вживлять полимерный расширитель себе в голову, страшнее, чем все рискованные миссии, на которые они когда-либо отправлялись?
Миссии, на которые они отправлялись ради будущего своей прекрасной страны, освещённой светлыми идеями академика Сеченова. В этом будущем, к которому они все вместе, в едином порыве движутся уверенным стройным шагом, уж точно нет места супружеским изменам.
Она скажет Сергею. И после этого не будет больше – их весёлого щебета прямо в эфире, которым они постоянно смешат остальных членов своего отряда, не будет объятий в редкие личные часы, не будет такой слаженной работы между ними во время самых опасных операций, когда они действовали быстро и чётко, будто одна была логичным продолжением другого…
А что же будет? Что будет?..
— Катюша… Случилось чего? — тяжёлые руки обхватывают её тёплым коконом, закутывают в надёжность, ласково баюкают, и она обманчиво чувствует себя маленькой-маленькой девочкой, которой не нужно ничего решать.
— Случилось. Я мужу изменяю с нашим же общим начальством, — отвечает она пустым безжизненным голосом, равнодушно глядя в неоттаявшую зиму за окном.
Он тяжело вздыхает. Утыкается носом в её пушистые волосы на затылке, горячо целует в шею:
— Одно твоё слово – и я сам с ним поговорю. Решим всё по-мужски.
— Знаю я, как вы всё по-мужски решаете, — Катя невесело усмехается. — Морды друг другу бьёте. Нет уж, я сама ему всё расскажу.
Она давно уже не маленькая девочка, которой не нужно ничего решать. И не та 17-летняя попрыгунья-стрекоза, которая, не подумав даже о чувствах матери, бросилась рисковать собственной жизнью и обманом записалась в добровольцы, самовольно, самодурственно решив накрепко обняться со смертельной болезнью. Пора бы уже научиться отвечать за свои поступки.
— Как скажешь, мой генерал, — но его голос становится строже: — Только не затягивай с этим разговором. Мне тоже, знаешь ли, непросто смотреть в глаза своему подчинённому, с женой которого я за его спиной… Не по-советски это.
Катя разворачивается в его объятиях, нежно прижимается сухими губами к старому шраму, остро прорезающему его щёку, заглядывает в светлые глаза:
— Конечно, Саша, — и, заметив в его взгляде всё ту же строгую хмурость, пытается смягчить его кокетливо-шуточным: — Будет исполнено, товарищ Аргон.
— Действуй, Блесна.
Это задача, с которой Блесне справиться по силам.
***
Кастрюли и тарелки тоненько позвякивают домашним уютом, когда Катя накладывает в тарелку мужа пюре с котлетами. Сергей позади неё сидит за столом в ожидании ужина и от скуки вертит в пальцах ломтики нарезанного хлеба, рассыпая крошки по хлебнице и даже немного по столу – и это отчего-то ужасно раздражает Катерину, как и вообще в последнее время многое в ненаглядном супруге, но она молчит.
Сергей привычно заводит разговор о том, как прошёл день. Заставляет её внутренне вздрогнуть, когда заговаривает о Кузнецове.
— Да вот что-то он смурной сегодня был.
— Он в последнее время всегда такой, — спокойно поддерживает тему Катя, гремя ложками. У неё пунцовые щёки, и она старательно делает вид, что занята посудой, лишь бы не оборачиваться к нему. — После того как ввели эмбарго на советских роботов, Кузнецов будто ждёт, что могут начаться и вооружённые акты против распространения машин по всему миру. Интересно почему?
У неё нет никаких сомнений, что Александр «смурной» не только из-за сложной ситуации с советскими роботами.
— Ну, ты ж с ним больше времени проводишь. Устройство информационное вон в голове. Должна знать – почему, — голос Сергея, обычно весёлый и молодцеватый, теперь кажется совсем чужим. В нём – мешанина хмурости, ревности и смутного, неясного подозрения, отчего у Кати по спине под лёгким сарафаном пробегает холодок. Она всё-таки разворачивается к нему лицом и нарочито-задорным тоном озорно поддевает с улыбкой:
— Ой, Сергей Алексеич, а вы точно ревнуете? А к Кузнецову или к «Искре», что вам такую игрушку-то не дали?
— Да такую скоро всему «Аргентуму» поставят, — отмахивается Сергей, но хмурится тут же: — А вот к Александру Ивановичу, может, чуть-чуть и ревную, — по его тону определённо ясно, что вовсе и не «чуть-чуть», и Кате даже приятно, как было бы приятно любой женщине, которую ценят до ревности, но вместе с тем – больно. — Жена-то вон какая красивая, чего бы не ревновать?
Катя опускает голову – незаметно, закусывает губу – незаметно, думает – не дольше секунды. Это идеальный момент, чтобы сказать, признаться, облегчить душу… и навсегда усложнить всё. Она ещё не готова. Не сейчас.
— Жена ещё и умная, как Василиса Премудрая, — говорит она – и чувствует, что звучит в этот момент в точности как её мать: может быть, потому, что неосознанно копирует нагловатый Зинаидин тон, а может, из-за того, что в трудную минуту ищет спасения и сравнения в русских народных сказках, любовь к которым у неё от матери. — И своего Серёжку-дурачка никогда не бросит!
Ложь ложится на язык удивительно легко – и Серёжка-дурачок верит, верит ей, немного расслабляет скованные мышцы лица, усмехается привычно:
— Ха, вот егоза! — только хмурые морщины на его лбу, кажется, залегли уже навсегда – не разгладить. — Но вот с роботами и правда загвоздка. Зачем так противиться прогрессу? — все слова – какая-то ненужная вуаль, скрывающая настоящее, отвлекающий манёвр, неудачная попытка перевести тему, чтобы не обсуждать по-настоящему важное, личное, терзающее; думает он явно совершенно о другом, но Катя не готова вскрывать этот нарыв.
Она садится за стол напротив него, подпирает щёку рукой.
— Ну ты хоть не хмурься. Давай жить сегодняшним днём, Серёж. Мало ли впереди проблем? Всё решим, — заглядывает в его лицо, больше не кажущееся таким родным, и пододвигает к нему тарелку с давно подостывшей едой. — Ну? Улыбнись! И ешь давай.
Сергей давит вымученную улыбку, берёт в руки вилку и послушно начинает есть, даже не жалуясь на то, что всё остыло.
И даже не замечает, что сама она за весь вечер не съела ни крошки.
Ей не хочется есть. Ей тошно от собственного лицемерия. Её Серёжа и правда дурачок, не видящий, что происходит у него под носом. Она обязательно скажет ему, это задача, с которой Блесне справиться по силам, расскажет всё ради себя и Саши – но нужно жить сегодняшним днём, а сегодняшний день лучше не портить постыдным признанием, скандалом и слезами. Лучше отложить всё это на завтра. Или на… ещё когда-нибудь. Она умная, она точно уверена, что так – будет лучше для них всех.
Лучше ещё ненамного оставить её милого, доброго, наивного Серёжку в сладком неведении, прекрасном сне, иллюзорном подобии семейного счастья. У них – всё ещё идеальная семья, которой умиляются все остальные аргентумовцы и даже сам Дмитрий Сергеевич, подаривший им когда-то свадебные кольца с трогательной гравировкой и не сдержавший слёз на их свадьбе. Изнанку никто не видит, а сам Сергей ни о чём не догадается. Сергей считает, что она бегает отлаживать «Искру» в своей голове и в связи с этим проходить бесконечные медицинские тесты.
Единственный человек, кто знает, что Екатерина Нечаева уже давно не посещает лабораторию нейрохирургии, где ранее ей проводили контрольные тестирования нового полимерного расширения, – Харитон Радеонович Захаров. Именно он по просьбе Сеченова курировал её реабилитацию после вживления в её мозг экспериментального нейрополимера, – и Катя помнит его пронизывающий взгляд, будто сканирующий её насквозь, сухой ломкий голос, неприятную едкую язвительность в ответ на её приветливость. Он ей не нравится, – отвратительный тип. Он может одним словом растереть её шаткое прикрытие в пыль, обнажив всю нелицеприятную правду перед Серёжей, но точно не сделает этого.
Хотя бы потому, что Харитону Радеоновичу в принципе плевать на весь окружающий мир.
***
Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете –
я выхожу замуж».
Что ж, выходите.
Ничего. Покреплюсь.
Видите – спокоен как!
Как пульс
покойника.
Помните? Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть», –
а я одно видел:
вы – Джоконда,
которую надо украсть!
Это получилось спонтанно: Сергей и сам не думал, что суровый начальник отдела нейробиологии, строгий и неприступный Харитон Радеонович Захаров, однажды станет его… другом? Сергею больше нравится использовать слово «привязанность», Харитон – его привязанность, и Сергей учится с этим жить. У него вроде даже неплохо получается.
Харитон, кажется, был рядом всегда. 1940 год, когда сержанта Нечаева, совсем ещё мальчишку, доставляют с осколочным ранением в НИИ мозга из-под Берлина; занимающиеся его лечением и реабилитацией Сеченов и Захаров – как добрый и злой доктора: Дмитрий Сергеевич окружает пациента добротой и заботой, Харитон же ворчит и колко подначивает – «Вы, конечно, можете валяться на этой койке хоть до скончания веку, мне что, жалко? Но пока вы здесь прохлаждаетесь, ваши товарищи на фронте всех фашистов без вас победят. Так и не узнаете, что такое вкус настоящей победы», – и это на удивление помогает выздороветь быстрее, чем Сеченовские предписания постельного режима, Нечаев торопится поправиться – хочется вернуться на фронт, а потом – вернуться непременно с победой, принести её в зубах, положить к ногам всего народа, но сильнее всего
хочется – положить её
и самого себя к ногам этого насмешливого ворчливого кудрявого врача.
1941 год, когда весь мир охвачен страшной эпидемией Коричневой чумы; Сергей самоотверженно записывается в добровольцы для испытания вакцины – ради спасения миллионов жизней, ради продолжения существования человечества на этой планете, ради помощи великим светилам науки Сеченову и Захарову. Ради Захарова, на самом-то деле, – который зачем-то безрассудно заразил себя вирусом, как будто подопытных не хватало. Когда Сергей в специальном изолированном стеклянном боксе для заражённых, так называемой «грязной зоне», впервые видит его таким – уязвимым, в жгучих коричневых пятнах на бледном лице и с какой-то неясной виной во взгляде, будто он сам, чёрт возьми, виноват в распространении эпидемии этой дурацкой – у Сергея в груди разбивается тысяча солнц.
У Сергея в груди остро колют осколки, и он смотрит на Захарова, наверное, очень сложным взглядом – потому что тот жёстко усмехается:
— Что, солдат, впечатляющее зрелище? — проводит пятернёй по своим волнистым волосам, сейчас свалянным и спутанным, поблёкшим до седины, словно хотел бы выглядеть перед ним хоть немного лучше, и пожимает плечами: — Впрочем, не обольщайтесь, у вас такой же боевой раскрас. Как и у половины планеты. К сожалению.
И Сергею
хочется – сказать, что ему плевать на «боевой раскрас», Харитон что с ним, что без него – выглядит так, что только смотреть бы да смотреть, но вместо этого Сергей выпаливает:
— Зачем вы это сделали?! — и, видя, как удивлённо Харитон приподнимает брови в немом вопросе, уточняет уже тише и спокойнее: — Заразили себя чумой. Или вас кто-то?..
Сергей выглядит так, словно готов растерзать на мелкие куски любого, кто посмел бы заразить самого профессора Захарова.
— Никто меня не заразил. Я сам, — и снова эта вселенская вина во взгляде, чёрт бы её побрал!..
— Но зачем? Товарищ Сеченов же так не поступил, а вы!.. Харитон Радеонович, почему вы ведёте себя так, будто это вы один виноваты в этой сраной эпидемии?!
Харитон смотрит на него слишком внимательно – пустым взглядом, в котором стремительно умирает последнее живое. Смотрит так, будто Сергей вывернул ему душу наизнанку, наступил на больную мозоль, будто, блядь, ударил его наотмашь, и Нечаев уже жалеет, что вообще полез.
— Не задавайте лишних вопросов, а просто делайте то, что обязаны, подопытный номер 3, — холодно чеканит Захаров, кладёт руки в карманы лабораторного халата и отходит в сторону – позже Нечаев видит, как он подолгу стоит, сгорбившись, прижавшись лбом к толстому стеклу и закрыв глаза. И так
хочется – к нему подойти, положить руку на плечо, ободрить как-то, Нечаева же не зря все считают оптимистом и весельчаком, который вселяет боевой дух и хорошее настроение в своих даже самых упрямых и угрюмых товарищей – но Харитон словно выстраивает вокруг себя дополнительную защиту, отгораживается от всех ещё одним непрошибаемым стеклом, за которое уж точно лучше не лезть. Оно и понятно – на его и Сеченова плечах лежит ответственность за весь мир. В такие моменты великих учёных лучше не трогать.
В тот же день, в том же стеклянном боксе «грязной зоны», Нечаев знакомится с Катей. Такое себе место для знакомства с будущей женой.
Сближение с Захаровым происходит позже. 1948 год, когда офицера отряда «Аргентум» капитана Сергея Нечаева по личному распоряжению академика Сеченова отряжают устранять неожиданный локальный сбой гражданских роботов, произошедший в «Павлове». Сеченов не хочет огласки и доверяет своему самому любимому и надёжному агенту, веря, что тот ликвидирует проблему в одиночку. Всего один комплекс – и около тысячи вышедших из-под контроля роботов самых разных видов и форм, агрессивно бросающихся на всё живое. Но чуть позже выясняется, что, когда начался сбой, учёные «Павлова» не успели завершить какой-то свой мудрёный эксперимент, и теперь помимо железок отстреливать придётся ещё и неведомые мутировавшие побеги.
И хорошо, что обходится без жертв, системы оповещения об экстренной ситуации срабатывают на совесть, все сотрудники эвакуируются вовремя – кроме отличившегося товарища Захарова, который, яростно сверкая стёклами очков, наотрез отказывается укрываться в безопасном месте:
— Это моя зона ответственности, товарищ капитан, и, при всём уважении, я не могу оставить «Павлов» на такого, кхм, несведущего в науке человека как вы. Здесь масса ценнейших экспонатов, не говоря уже о том, что не во все части комплекса у вас имеется доступ.
— Вообще-то шеф выдал мне максимальный уровень доступа, — басит Нечаев, на что Харитон только закатывает глаза. — И какие у вас тут ценнейшие экспонаты? Вон те бабочки, что ли? — презрительно кивнув на один из летающих побегов тошнотно-жёлтого цвета, Сергей прицеливается из дробовика и даже с такого расстояния точно попадает в цель – может быть, совсем немного красуясь перед Захаровым – и, как ни в чём не бывало, снова смотрит на него.
— Не уверен, что вы разберётесь здесь во всём. Товарищ капитан, с учётом ваших вопросов, у меня возникло предложение. Давайте так: вы будете действовать, а думать буду я?
Это почти смешно – Захарова со всеми его возмущениями и предложениями
хочется поднять на руки, легко закинуть на плечо и отнести в безопасное место к остальным эвакуировавшимся, пресекая любые попытки возражать – чтоб не путался под ногами и не лез под руку в условиях чрезвычайной ситуации, Захаров – учёный, а не вояка, он будет только тормозить спецагента на задании – но, с другой стороны, чем чёрт не шутит, вдруг и в самом деле поможет? Нечаев быстро принимает решение – и в следующие сутки они вместе, уставшие, грязные и злые, обшаривают все уголки «Павлова», зачищая коридоры от агрессивных роботов и ищущих свою жертву побегов, лишь иногда останавливаясь в комнатах отдыха, чтобы перевести дух.
Сергей с оружием наперевес двигается впереди, Харитон – за его плечом, вооружённый новейшей разработкой нейрополимерной перчатки, способной атаковать электрическим импульсом и «стужей», на удивление неплохо выполняющий роль напарника. В комнатах отдыха, пока Нечаев курит, Харитон делится с ним важной информацией о «Павлове», о технических характеристиках того или иного робота, о том, что им делать дальше – Сергей заслушивается и тонет в его приятном хрипловатом голосе, разглядывает его украдкой, останавливает себя от того, чтобы протянуть руку и выпутать из его припорошенных пылью волос какие-то крошечные щепки и строительный мусор, попавшие туда, очевидно, пока они ползали по катакомбам под медицинскими корпусами и сражались с роботами. Эту идиллию нарушают только периодические вызовы Дмитрия Сергеевича, перед которым надо отчитываться о ходе выполнения задания. Сергей почему-то решает умолчать, что Захаров помогает ему.
Совместная миссия сближает, сковывает, связывает воедино. К концу этого приключения у них возникают общие локальные шуточки и некое подобие дружбы – такое, что Сергей даже как-то стихийно переходит с Харитоном на «ты», когда окликает его во время внезапного нападения робота и закрывает собой. Харитон на это нахальное стирание границ выказывает сдержанную благосклонность, хотя сам в ответ продолжает привычно формальничать и держать дистанцию исключительно из личных соображений. Это звучит немного нелепо: Захаров старше, Захаров один из величайших учёных СССР, негоже простому солдату обращаться к нему так запросто, в ответ получая уважительное «вы» – но Сергею
хочется стать с ним ближе, сделать его роднее, уничтожить между ними пропасть, упростить всё – как присвоить себе что-то недостижимое, что уж точно не про твою честь – и он уже не может вернуться к прежнему официозу.
День миссии в «Павлове» можно считать отправной точкой; уже через полгода для Сергея становится обычным делом – поздравлять Харитона со всеми праздниками, иногда подвозить его на своей служебной машине домой после работы, заваливаться к нему в гости, чтобы просто поговорить и выпить чаю, вторгаться в его мрачное одиночество. Харитон никогда не идёт на контакт первым, делая вид, что спокойно прожил бы и без этого общения, но и не против – у Харитона незаметная мягкая улыбка, когда он наливает ему чаю, у Харитона дома к приходу Сергея неизменно оказываются сладости, к которым сам он явно равнодушен, у Харитона – умение слушать, слышать, обнимать пониманием и поддержкой. Харитон, чёрт побери, становится для него единственным другом.
Единственной привязанностью.
И поэтому сегодня Нечаев идёт прямиком к Харитону. С бутылкой водки за пазухой и набором продуктов – в сетке болтаются колбаса, килограмм конфет с коньячной начинкой и рыбные консервы для кошки.
Идеально выгаданное время – Захаров уже вернулся с работы, но ещё не ложится спать. Когда он после звонка Нечаева открывает дверь в квартиру и смотрит на него снизу вверх, по его губам вновь пробегает та самая неуловимая улыбка, которую он старательно прячет за напускной строгостью:
— Я сегодня не ждал вас, товарищ капитан.
— Я знаю. Я пройду? — получив разрешающий кивок, Сергей всё-таки протискивается в коридор, слишком узкий для его громадной фигуры, у Харитона в отличие от Сеченова вообще довольно маленькая скромная квартирка, но Нечаеву здесь никогда не тесно. Нечаеву здесь нравится, здесь уютно и хорошо, здесь хочется остаться навсегда.
С Харитоном и его кошкой, которую Нечаев традиционно любовно тискает по полчаса, пока хозяин квартиры на кухне готовит чай, пока все колени не будут в белой кошачьей шерсти, а руки – в любви по самые запястья.
Но сегодня обходится без установленных традиций, Сергей, разувшись, сразу проходит на кухню, ставит бутылку в самый центр стола – как неизбежное и твёрдое «нужно поговорить» – и Харитон бурчит только «Мне завтра на работу, в мои планы не входило пить», но уже через час они –
сидят друг напротив друга, сталкиваясь под маленьким столом коленями, сталкиваясь пальцами на ломтиках нарезанной колбасы на блюдце посреди стола, Сергей разливает водку по стаканам и, подперев голову рукой, смотрит в серо-голубые глаза напротив, обрамлённые тонкими лучиками-морщинками. От плотного непроницаемого стекла, каким Харитон когда-то отгораживался от него во времена эпидемии, остались только два крохотных прямоугольных стёклышка очков, но и их Захаров снимает, избавляясь от последнего барьера между ними. На Предприятии Захарова считают закрытым безэмоциональным мизантропом без капли человечности, но видел бы хоть кто-нибудь его таким…
Таким, которому хочется рассказать всё, что скребёт на душе, беспокоит, тревожит. То, что, собственно, и пригнало его сегодня к нему.
Весь этот час Сергей методично напивался и говорил обо всём и ни о чём, избегая неприятной темы – но теперь, наверное, пора.
— Мне кажется, мне Катька изменяет.
Слова, тяжёлые, нелицеприятные, чёрные, срываются с губ, грузно грохаются о пол. Ну, вот он это и сказал. И призраки подозрений, до этого нестройно роящиеся только в голове, теперь, озвученные, обретают плоть и силу, как произнесённое проклятье. У Сергея рушится мир – но Захаров взирает на него с отвратительным равнодушием.
— Интересное умозаключение. И с кем же, вы считаете, вам изменяет товарищ Муравьёва?
Харитон всё ещё называет её исключительно по девичьей фамилии, хотя она уже три года как «товарищ Нечаева». Харитон будто упрямо игнорирует этот факт.
— С Кузнецовым, — Сергей пялится в гранёный стакан, на дне которого прозрачно плещутся его сомнения, и вдруг вспоминает кое-что. — Слушай, а ты почему на моей свадьбе не был? — вскидывает голову, спрашивает с интонацией привычно-пьяного вопроса «ты меня уважаешь?», с вызовом и пустой злостью.
— Разве вам Сеченова, трогательно рыдающего в платочек, на свадьбе было недостаточно? — едко хмыкает Харитон. — Не обижайтесь, но в тот день мне было интереснее наблюдать за амёбами в синтезе с биополимерной структурой, чем за вашими пьяными гостями. Я не вижу смысла в подобных сборищах. Как и в принципе в самих свадьбах и семье как социальном институте. Забавно, что молодожёны клянутся друг другу в верности и любви до гроба, но по статистике – браки в большинстве своём недолговечны, — его голос всё больше и больше пропитывается ядовитым цинизмом. — Уже через пару-тройку лет семейной жизни некогда счастливую пару поджидают в лучшем случае – ссоры по мелочам и конфликты, в худшем – измены и, как следствие, развод. И судя по тому, что вы сейчас сказали, товарищ капитан, моё мнение не так уж далеко от истины. Всего лишь ещё одна грань прогнившего человечества, — он флегматично пожимает плечами. — Только в редких случаях пара добивается того пресловутого «жили долго и счастливо», но в своей массе – к сожалению, показатели неутешительны, человеческие чувства имеют свойство угасать.
Сергея злит, что Захаров говорит о людях – о людях и чувствах! – точно о насекомых или о подопытных крысах, выдавших неудовлетворительный, но ожидаемый результат эксперимента. И всей душой
хочется – доказать обратное. Его-то чувства, блядь, что-то не угасают никак уже несколько грёбанных лет – только чувства эти совсем не к Кате.
— Тебе-то откуда это всё знать, блин, — мрачно бурчит он, снова заливая в себя алкоголь одним глотком. — Ты же никогда никого не любил.
— А вам откуда это знать, Сергей Алексеевич? То, что я так-таки никогда и никого? — у Захарова лукаво блестят глаза, многозначительная улыбка скрывается за стаканом, когда он отпивает тоже – весь вечер цедит один стакан, пока Нечаев в одиночку приговорил уже почти всю бутылку, практически даже не закусывая. Зато конфеты с коньяком едят они оба, фантики рассыпаются по столу непрошеным праздником.
Сергей смотрит на него невежливо-удивлённо. Ну конечно же, он поспешил с выводами, он идиот, обманувшийся внешней оболочкой Захарова и поверивший, что Харитон только к нему одному относится с такой необъяснимой теплотой и мягкостью в качестве исключения. Но, чёрт, ему настолько сложно представить, что Захаров увлечён какой-нибудь девушкой? женщиной? человеком в принципе? – что это кажется практически немыслимым. А меж тем – Захаров всё-таки тоже человек, как бы ни взирал с презрением на всё человечество в целом, и у него есть мужские потребности, как бы он ни отзывался с брезгливостью о низких желаниях порочного человеческого тела, а эти потребности неминуемо тянут за собой и чувства к кому-то, каким бы циником он ни был, и это совершенно естественно, хотя и кажется – чем-то за гранью.
— А что, всё-таки когда-то и кого-то любил? — с усмешкой уточняет Сергей, но усмешка быстро искривляется во что-то совсем мрачное и неприятное, потому что он осознаёт вдруг ярко и чётко: ревновать Катю – это совсем не то, что ревновать Харитона.
Ревновать Харитона – в десятки раз сильнее и больнее. В сотни раз.
— А может быть, даже прямо сейчас, — поддерживая смешливый тон, преспокойно отвечает Захаров, ещё раз всколыхнув его душу, и допивает наконец свой стакан, на влажных губах всё ещё танцует лукавость. — А может, и нет. Но мы сейчас не обо мне говорим, а о вас.
— А что обо мне?
— У вас есть какие-то фактические подтверждения вашим догадкам об измене Екатерины?
Сергей пожимает плечами и некоторое время молчит, задумываясь.
— Ну… она рядом с Кузнецовым будто бы совсем другая. Живая, что ли, смеётся, красуется – ну, загляденье. А со мной в последнее время – ненастоящая, — он хмурится, в своих мыслях словно переносясь из этой уютной кухни на свою собственную, в квартирке, которую выделили молодожёнам по настоянию Сеченова, с аляпистой скатертью и дурацким сервизом – красные чашки в белый горох – который подарила им любимая тёща баб Зина, и из которого разбились уже три чашки, Катя каждый раз говорила – на счастье, только счастья этого нихуя нет. — Мы с ней как будто чужие друг другу. Блин, да мы даже это… супружеский долг с ней не исполняем почти! То она не хочет, то некогда нам – на задании, то после тренировок устаём так, что даже руку не поднять, не то что… И не разговариваем толком. Всё какие-то пустые фразы или тупые шутки, за которые нас весь «Аргентум» любит, а так, чтобы по душам поговорить – этого нет. И она как будто иногда хочет мне что-то сказать, но вместо этого – делает вид, будто всё у нас, блин, хорошо. А я же не идиот, я чувствую! — Сергей едва не ударяет кулаком по столу, но сдерживается, взгляд становится совсем пустым и невыносимо печальным, голос – тише и надломленней: — Я не хочу, чтобы она была такой… искусственной, как железка какая-то. Я хочу, чтобы она была настоящей. Чтобы смеялась и улыбалась. Пусть и не со мной.
— Ну-ну, товарищ капитан, — ободряюще тянет Харитон, — что-то вы совсем раскисли. Готовы просто так отпустить свою жену к другому человеку? За своё счастье нужно бороться.
— А ты уверен, что именно она – моё счастье? — философский вопрос, который, возможно, следовало задать ещё до свадьбы. Может быть, тот факт, что перед свадьбой он всё время терял их обручальные кольца, и был своего рода зна́ком? — Мы же с ней вначале были просто друзьями, ничего такого. А потом товарищ Сеченов начал постоянно: присмотрись к Кате да присмотрись к Кате, как хорошо вы смотритесь вместе, вон какая невеста завидная, да вам с ней звёздами свыше написано вместе быть!
— Ах, значит, это всё Сеченов… — процеживает Харитон сквозь зубы, но Сергей словно не замечает, продолжая:
— Ну я и решил присмотреться, да и Катюшка тогда почему-то тоже резко перестала относиться ко мне просто как к другу, с мамой повела «знакомиться», как будто мы, блин, с майором Муравьёвой ещё со времён Коричневой чумы знакомы не были… А потом решил – женюсь! — с отчаяньем произносит, широко махнув рукой, как наверняка сделал и тогда, три года назад, принимая это непростое решение. — Какая разница, всё равно с тем человеком, к которому у меня душа тянется, у меня отношений никаких невозможно… Я не Дмитрий Сергеевич, чтобы о несбыточном мечтать, я же понимаю – куда уж мне…
Когда Сергей доходил до такой степени опьянения, у него всегда развязывался язык. И сейчас тоже – развязывается, запутывается, того и гляди лишнее ляпнет.
— С тем человеком?.. — неожиданно заинтересовывается Захаров, вырвавшись из своей флегматичности и странно встрепенувшись, будто ему действительно не плевать. — С кем же это?..
— Да ни с кем, блядь! — обречённо рявкает Нечаев и допивает остатки водки прямо из горла, проигнорировав стакан. Ставит опустевшую бутылку обратно на стол, точно ставит в этом разговоре точку. — Слушай, у тебя ещё выпить есть?
Харитон недовольно качает головой.
— Мне кажется, вам уже хватит, товарищ капитан, — говорит строго, поднимается из-за стола и отходит к раковине, принимаясь за мытьё посуды. Сергей скользит мутным взглядом по его спине, острым лопаткам под домашней фланелевой рубашкой, чуть сгорбленным плечам, которых снова, как тогда, в изоляции стеклянного бокса,
хочется коснуться рукой.
— Капита-ан… — тяжело вздохнув, Сергей повторяет вслед за ним пьяновато и неосмысленно – а потом, подперев щёку рукой, запевает на удивление красиво, неторопливо и задумчиво, сбиваясь на мягкие бархатисто-мурлычащие нотки:
— Жил отважный капитан,
Он объездил много стран,
И не раз он бороздил океан.
Раз пятнадцать он тонул,
Погибал среди акул –
Но ни разу даже глазом не моргнул…
Захаров, усмехнувшись, перестаёт мыть посуду, выключает воду, оборачивается, вытирая руки полотенцем – рукава рубашки всё ещё закатаны чуть ниже локтя, и это отчего-то так чертовски трогательно – скрещивает руки на груди, опирается бёдрами о кухонный шкаф и просто слушает, слегка склонив кудрявую голову набок.
Пропустив припев, глядя ему прямо в глаза, Сергей продолжает:
— Но однажды капитан,
Что объездил много стран,
Вдруг влюбился, как простой мальчуган.
Раз пятнадцать он краснел,
Заикался и бледнел…
Песня обрывается резко. Нечаев продолжает смотреть Харитону в глаза в абсолютной тишине.
Это похоже на признание. Это и есть признание. Харитон вдруг понимает это кристально ясно и отчётливо – собрав воедино из кусочков: песня, которая сейчас отнюдь не просто песня, интонации, предшествующий всему этому разговор – и этот пронзительный взгляд Нечаева, каким тот буквально пригвождает его к месту. Взгляд, одновременно похожий и не похожий на все взгляды, какими он когда-либо одаривал его прежде. Всё это время…
Это признание, от которого у Харитона внизу живота и во всём теле всё сводит. То ли иррациональным возбуждением, то ли смутной тоской – непонятно.
— Сергей Алексеевич… — тяжело начинает он, низко опустив голову – но Нечаев не даёт ему придумать сотню причин, почему это невозможно, порывисто поднимается из-за стола, грохнув стулом, и делает шаг к нему:
— Это ты. Ты – тот человек, к которому у меня душа тянется. Уже давно. Это в тебя я влюбился, как мальчишка – хотя, если подумать, я тогда и был в сущности мальчишкой, хоть и до Берлина дошёл – только я не сразу осознал, дурак, что это за чувство такое. Думал, просто привязался к тебе чисто по-человечески, а оказалось – люблю. И что-то мне подсказывает, что это я – тот человек, которого ты любишь, — это могло бы прозвучать излишне самонадеянно, но Харитон резко поднимает взгляд – и в нём Сергей тотчас же ловит подтверждение своих слов. — Ты поэтому не был на моей свадьбе, да?
— Ошибаетесь: в тот день амёбы в синтезе с биополимером действительно были мне более интересны, — слабо усмехается Захаров. И признаётся, понимая бессмысленность отрицать всё то, что на поверхности и в глазах: — Но в остальном вы на удивление здраво рассуждаете для человека вашего интеллекта, тем более в нетрезвом состоянии.
Это происходит так естественно, словно прячущаяся между ними любовь всё это время была не чем-то тайным, а очевидным для них обоих – только до поры до времени неназваной скрывалась в тенях душ, неуловимой плескалась на дне глаз и притихшей сворачивалась клубочком в сердце, терпеливо ожидая часа, когда сможет наконец выйти на сцену, громогласно заявить о себе и обернуться пылающей и сжигающей страстью. Раньше они никогда не обсуждали друг с другом что-либо, касающееся аспекта любви и человеческих отношений – отчасти из-за неумения Нечаева говорить об этом и из-за отчуждённости Захарова – беседовали на самые разные отвлечённые темы, но сегодня что-то пошло не так.
Сергей делает ещё шаг. И ещё. Кухня такая же маленькая, как и коридор, как и вся его квартира; Харитон только немного смещается вправо, от кухонного шкафа перемещаясь к окну, как боящийся человеческой ласки дикий зверь – но ласка неминуемо его нагоняет, загоняет, и скоро он оказывается прижатым к подоконнику тяжёлым телом Сергея – который позволяет себе обнять его тесно-тепло-трепетно и уже совсем не по-дружески, наклоняется, мажет вздохом по напряжённой шее.
Дикий зверь попадает в ловушку.
— Сергей Алексеевич, вы женатый человек, — напоминает Харитон немного скрипуче, как Рафики со своими нравоучениями о поступках, достойных и недостойных гражданина СССР, но как же Сергею плевать. Теперь, когда он понял, что всё это абсолютно взаимно!.. Теперь, когда можно обнять его вот так. Теперь, когда можно.
Бешеной пульсацией в висках, всё громче и громче –
хочется, хочется, хочется. Хочу.
— Я же разведусь с ней теперь, — ласково шепчет он, ведя носом по виску Харитона и пока не смея прикоснуться к коже губами, шепчет, будто баюкает, и обнимает его по-медвежьи ещё крепче. — Если она любит Кузнецова, то пусть будет с ним… Так же правильно, наверное?
— Я вообще не знаю, как будет правильно, Серёж, — в тон ему ломко шепчет Захаров. Ласковая форма имени оседает между ними нежностью.
— Зато я знаю. Будет правильно, если я поцелую тебя прямо сейчас.
Если даже один из умнейших учёных Советского Союза не знает, как поступить – Сергей решит это за него.
И целует, целует, целует – Харитон ловит щеками его смазанные поцелуи, стоя напряжённо, ровно, руки безвольно вдоль тела, замерев каменным изваянием, не позволяя себе пошевелиться. Не позволяя себе разомкнуть губ и ответить на поцелуй, словно думая, должен ли он снова отгораживаться от него непробиваемым стеклом…
…А потом сдаётся.
Они целуются мучительно-медленно и тягуче, тесно-трепетно-терпко, сладко – ласкаются губами, языками влажно зализывают свою-чужую боль, Сергей его приручает, Харитон позволяет ему всё больше – зарываться пальцами в волнистые волосы на затылке, гладить пальцами щёку, вторгаться в рот жадностью напополам с безнаказанной нежностью. Поцелуй с запахом разделённого на двоих алкоголя и густого желания навстречу друг другу.
Даже удивительно, что у них – не привыкшего к нежностям солдафона и ещё более непривыкшего к тактильности неприступного знаменитого циника и мизантропа – получается целоваться так нежно. И Харитон жмурится и хочет ещё этих губ, этой грубоватой ласки, этих жадных вторжений, как одурманенный. Чёрт, он выпил всего стакан, но сейчас кажется – что пьянеет ещё сильнее с его губ. Это сложно, но – спустя несколько долгих минут он отчаянно пытается вернуть себе трезвость рассудка.
— Сергей Алексеевич, у вас всё ещё есть жена. И не исключено, что вы это всё сами себе надумали – про измены, а на самом деле вы ещё с ней помиритесь и будете жалеть о том, что происходит сейчас. И про развод это вы бросьте, сами знаете, какой это сложный процесс и какое порицание в советском обществе всё это за собой влечёт… Ну что вы делаете? — мученически и надломленно вскидывается он, когда Нечаев, игнорируя все его слова, проведя губами по острой линии его подбородка, снова пьяно-влажно тычется в его губы.
— А что, не видно? Целую тебя, — Сергей не удерживает ласковый смешок. — Ты сладкий.
— Это из-за конфет.
— А ещё я думал, что усы будут мешаться, просто ну, у Катьки-то нет усов, и вообще, я раньше мужиков не целовал, а оказывается, ничего не мешает, и вообще – охуенно…
Захаров понимает, что нужно остановить пьяный восторженный поток слов и вырваться из ловушки.
— Сергей Алексеевич, вы пьяны. И я тоже.
— Хочу тебя прямо на этом подоконнике.
Этого Харитон уже не выдерживает.
— Хватит! — он жёстко отталкивает Нечаева и холодной сталью во взгляде впивается в него, выпускает свои шипы и колючки, потому что так нужно. Чеканит яростно: — Если вы собираетесь таким образом отомстить своей жене за измену с моей помощью, то у вас не выйдет. Найдите кого-то другого для этих низких и подлых целей.
И от таких слов – Сергей словно резко на мгновение приходит в себя, как от пощёчины, озадаченно моргает несколько раз. Затуманенный взгляд становится яснее и осмысленнее, брови ломаются в уязвлённой хмурости.
— Да ты что… Харитон, у меня и в мыслях не было мстить ей… Я вовсе не поэтому!
— Тогда почему? Потому что с женой вы не спите, и желаете сбросить напряжение с моей помощью? — едко высказывает ещё одно абсурдное предположение Харитон – нарочно хочет сделать больнее, словесно кусается, плюётся ядом, чтобы Сергей осознал всё происходящее и отступил. Если уж сам Харитон физически оттолкнуть его не в силах.
— Потому что я люблю тебя, — твёрдо и непоколебимо просто заявляет Сергей, глядя на него с упёртостью человека, готового собрать этот яд с его исцелованных губ. — Это достаточно веская причина?
О, это достаточно веская причина – настолько, что о неё разбиваются все здравые смыслы, всякая мораль и все порицания подобных отношений советской идеологией; Харитон не успевает уловить момент, когда его начинают жадно целовать снова, и не сопротивляется, когда чужие пальцы принимаются лихорадочно расстёгивать пуговицы его рубашки. Сергей отпускает его губы – только затем, чтобы нырнуть поцелуями в вырез рубашки, изучить мягкими касаниями губ его ключицы, отметить грубыми кусаниями нежную кожу на шее.
— Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя, — мантрово твердит он сквозь поцелуи и укусы. Харитон склоняет голову в сторону, подставляет шею под губы, подставляет себя под удар.
— Это не даёт вам право изменять жене, — упрямо убеждает тем не менее, пьянея с каждой секундой всё больше и ненавидя себя за это.
— А если она мне тоже изменяет?
— Вы не можете быть уверены в этом. И если вас настолько беспокоит и терзает факт её измен, что вы даже пришли ко мне поговорить об этом – значит, вы всё-таки любите её. Её, а не меня.
Держаться за ускользающее здравомыслие тяжело – особенно когда хочется держаться только за крепкие плечи, за мощную шею, за пряжку ремня чужих брюк. Особенно когда тебя вжимают в подоконник всё сильнее, едва на него не усаживая, и выцеловывают по шее бесконечной вязью:
я тебя люблю я тебя хочу я тебя люблю, тут же смазывая слова алой краской укусов и засосов поверх. На секунду Сергей отрывается от своего занятия, чтобы заглянуть ему в глаза и твёрдо произнести:
— Я пришёл к тебе, потому что мне всегда хочется быть с тобой рядом. Говорить с тобой, слушать тебя, Харитон, ну неужели ты этого не замечаешь!.. Я же каждый раз, возвращаясь после долгих миссий, первым делом бегу к тебе. И, чёрт, если бы мы с тобой раньше… то я бы…
— Будь у вас такой Захаров, то вы бы, может, и не женились никогда? — издевательски фыркает Харитон, на что Сергей не удерживает чистый простой смех, оценив шутку:
— Какой ты охуенный. Как, бля, сильно я тебя хочу, — наваливается снова, потираясь собственным возбуждением о его бедро, расстёгивая его рубашку до последней пуговицы и разводя её полы в стороны. Восторженно и неверяще смотрит: какой он, Захаров, сейчас перед ним зацелованный и расхристанный, но всё ещё гордый и недоступный. Всё ещё – несломленный собственным слабым телом, которое так отчаянно просит рухнуть в чужие руки и в непростительный грех, пока разум заставляет наставительно произносить:
— Измена – это всегда мучение, Серёжа. Вы не такой как она, вам совесть не будет давать спать по ночам.
— Ради такого тебя я готов потерпеть свою совесть.
— Как вам не стыдно, товарищ капитан…
Нечаеву не стыдно – снова ворваться в его рот мокрым развязным поцелуем, сносящим всё на своём пути, наклоняя голову набок, чтобы было ещё глубже и теснее, упиваться им, жадно провести широкой ладонью по его груди вниз – от ключиц до ремня брюк. Решительным жестом расстегнуть его брюки, приспустить вниз до середины бедра вместе с бельём и – уверенно накрыть ладонью его болезненно-возбуждённый член. Так, как будто он делал это с ним уже тысячи раз.
От первого прикосновения Харитон стонет, вцепившись руками в край подоконника. Нет сил оттолкнуть Нечаева, сказать ему, чтобы убирался к жене, убрать с себя наглую руку, которая с энтузиазмом исследователя проходится по его члену вверх-вниз. Как будто Харитон перед ним – чёртов экспонат анатомического музея, который можно свободно трогать и лапать без риска получить отпор. Другая рука Нечаева тяжело ложится на его спину, забравшись под рубашку, а ладонь на пульсирующем члене – плотно сжимает, движется от основания к головке и обратно, ускоряется.
— Если вы не прекратите, я выставлю вас из дома, — произносит Харитон не своим голосом. Сводит брови, пытаясь хмуриться – многочисленные лаборанты на работе гарантированно боялись и менее грозного выражения его лица; хотя, пожалуй, сложно выглядеть грозным со спущенными штанами, расстёгнутой рубашкой и нездорово-алыми скулами. И Нечаев, наглец, ожидаемо не боится, только пьяновато скалится, обнажив в улыбке очаровательные чуть заострённые клычки, и красноречиво кивает на его член, предательски жаждущий чужих ласк:
— И останешься сам справляться с этой проблемой и жалеть о том, что меня выгнал? — и сильнее сжимает у основания, и водит-водит-водит, заставляя чуть ли не скулить и мелко непроизвольно толкаться бёдрами в широкую, немного шершавую руку. Другая рука под рубашкой словно бы невзначай соскальзывает со спины ниже, на ягодицу, дразняще сминает до синяков.
— Это вы будете жалеть о том, что сделали… сделаете сейчас, — говорит Харитон сквозь тяжёлое неровное дыхание.
— Сделаю, уж не сомневайся, — Нечаев усмехается – столько в его голосе непоколебимой твёрдости и убийственной нежности – и целует его, прикусывая нижнюю губу, и Харитон видит перед глазами рассыпающиеся звёзды, и стонет в поцелуй, и совсем немножечко хочет умереть. Но гораздо сильнее хочет – быть с ним, быть под ним, быть его.
Хочется, хочется, хочется.
Сергей даром времени не теряет – помнит, сучёныш, что аптечка у него здесь, на кухне, на самой верхней полке слева от окна – как-то раз Харитон, усадив его на стул, латал его раны после очередной миссии «Аргентума», не переставая, конечно, при этом ворчать, а Сергей тайком млел от его рук и отчаянно ругался, что щиплет – и сейчас он вместе с Харитоном, потянув его за собой, как будто не может от него оторваться или боится, что исчезнет из его рук, тянется к этой аптечке наверху, прекрасно зная, что в ней можно найти вазелин или ещё что-нибудь, сейчас очень необходимое – но вместе с аптечкой с полки летит пустая жестяная банка с надписью «Сахар», умудряясь приземлиться прямо Харитону на голову. Тот шипит рассерженным котом.
— Ай, блять! Прости-прости-прости… — Сергей торопливо целует его в кудрявую макушку, вымаливая извинение. — Тщщ, больно?
— Больно, — капризно и зло огрызается Захаров. — Для гостя вы уж слишком хорошо хозяйничаете на моей кухне.
Ты слишком хорошо хозяйничаешь в моём сердце, в котором ты уже давно не гость.
Тесно прижимаются лбом ко лбу, соприкасаются кончиками носов, делят одно на двоих дыхание. Вазелин действительно обнаруживается в аптечке – и у Сергея немного дрожат руки и едва не выпрыгивает баночка из непослушных пальцев, когда он набирает сразу много, но он чудом удерживает проклятую банку – просто не может допустить ещё одной оплошности. Не может допустить, чтобы его выставили за дверь.
— Можешь раздвинуть для меня… кхм, давай это, ноги на ширине плеч, — попытка в пошлые разговорчики заканчивается коротким командирским приказом, за которым прячется смущение. Харитону и самому в лицо бросается краска, щёки и лоб горят, будто он температурит, по позвоночнику марширует дрожь. Он прячет горящее лицо в плече Нечаева, вцепляется пальцами в его одежду и закрывает глаза, покорно вставая шире. Ему интересно узнать, откуда Нечаев так хорош в теории подобных отношений, но кажется, что у него язык не повернётся задать этот вопрос вслух. Да он и не сможет – потому что Нечаев, свободной рукой приподняв его лицо за подбородок, снова голодно целует его, словно никак не может насытиться его губами, и Харитон немного запрокидывает голову назад, на этот раз отвечая на поцелуй с такой же жадностью и напором.
Окончательно принимая неизбежное.
Принимая его пальцы в себя. Он коротко стонет в поцелуй, когда один палец впервые осторожно касается испуганно сжатых мышц, обводит по кругу и с нарастающим давлением проталкивается внутрь. Дразняще. Одуряюще. Вторую руку Сергей снова кладёт ему на спину, чтобы мягко успокаивающе гладить между лопаток и ещё сильнее прижимать к себе.
— Вот так, расслабься. Хорошо… — ободряюще шепчет Нечаев, когда они разрывают поцелуй. Как будто это он здесь старше и опытнее. Как будто он точно знает, что так будет правильнее. Как будто всё происходящее здесь – действительно хорошо, а вовсе не мерзко, грязно, аморально, неправильно по отношению к его жене, некрасиво, уродливо…
Харитон почти рычит, давясь бессилием и виной, и яростно впивается зубами в ткань рубашки Нечаева, пока тот погружает в него уже два пальца, двигая ими внутрь и наружу. Когда он толкается глубже и начинает прицельно попадать по нужной точке, доводя до исступления, последние крупицы гордости окончательно оставляют Харитона – он скуляще хнычет сквозь сжатые зубы и униженно трётся своим истекающим смазкой членом о плотную брючину Нечаева, как будто хочет оседлать его бедро – и, наверное, безбожно пачкает ему брюки, да только какая разница уже.
— Сейчас, потерпи немного, — уговаривает Сергей, только непонятно даже – его или себя. — С-счасс всё будет…
Рваные, дёрганные, ритмичные движения друг в друга, до неприличия шумные вдохи, всё та же успокаивающая нежность губами в макушку. Желание оседает на языке и вязко капает с висков. Сергей несдержанно добавляет третий палец, уже совсем грубо ввинчиваясь в тесную тугую глубину, и перед глазами темнеет от того, как сильно он хочет – быть с ним, быть в нём, быть его.
Хочется, хочется, хочется.
— Как ты думаешь, достаточно или ещё нужно? — уточняет Сергей охрипшим от нетерпения голосом.
— Я не
думаю, Серёжа. Если бы я думал, я бы вам всё это не позволил.
Нечаев усмехается, кивая – то ли своим мыслям, то ли ему – и смотрит так, как уж точно никогда не смотрел на свою жену, смотрит так, как уж точно никто никогда не смотрел на Харитона. Убирает изнутри пальцы, оставляя за собой тянущую пустоту и обещание. Быстрыми, рваными движениями – полностью стягивает с него брюки, в процессе опускаясь перед ним на колени, откидывает в сторону комок его брюк, нижнего белья и носков – и, всё ещё стоя перед ним на коленях, будто в каком-то исступлении прижимается горячими губами к его ноге, целует колено, выше, выше, бедро в негустой поросли волос – толкает дальше, заставляя усесться на подоконник и развести ноги в стороны.
Харитон наблюдает за происходящим с отстранённостью учёного, научный эксперимент которого уже давно идёт не по плану и обречён на провал. Будто всё это происходит не с ним. Сложно поверить, что Нечаев, у которого есть стройная длинноногая и пышногрудая красавица-жена, может смотреть на него с таким благоговением, безоглядно променяв красоту и грацию балерины на его немолодость и неказистость. Может целовать его так. Может – его любить.
Может, это всё ненастоящее.
Это всё настоящее: Сергей всё ещё смотрит на него снизу вверх, облизывает обожанием во взгляде, всё ещё на коленях перед ним, застывшим на подоконнике. Поднимает одну его ногу выше, чтобы поцеловать под коленом и жадно прикусить внутреннюю сторону бедра, раскрывает, с силой грубовато задирая наверх его ноги, сжимая и оставляя на бледной коже следы, и смотрит на то, как он неприлично распахнут – Харитон отклоняется немного назад, вцепляется пальцами в край подоконника до побелевших костяшек и чувствует, как раскрытое и нежное между ягодиц, раздразнённое его пальцами, теперь выставленное напоказ, опаляется одновременно прохладным воздухом и его горячим дыханием. И требовательно пульсирует под его взглядом сильнее.
На секунду кажется, что Сергей, заворожённый, придвигается к нему ещё ближе, чтобы – чтобы?.. – и у Харитона простреливает сладкой мучительной болью низ живота и сводит всё внутри – ну же, ты всего в нескольких сантиметрах, коснись там языком, у тебя же буквально текут слюнки – но он решительно отгоняет извращённые мысли, находит силы совладать с желаниями своего порочного тела, строго говорит почти по слогам:
— Прекратите пялиться, Нечаев.
Сергей отмирает.
Встаёт на ноги, по-военному быстро расстёгивает брюки, являя на свет внушительных размеров член. Проводит кулаком по всей длине, размазывая предэякулят с головки по всему готовому к бою стволу. И, недолго думая, приставляет влажную головку к его входу – Харитон даже рассмотреть толком его не успевает (а так хотелось бы долго исследовать глазами, руками и, возможно, позже – ртом), а только чувствует между ног твёрдый напор, которому невозможно сопротивляться. Сергей ещё не входит, прижимается просто, даёт время подумать, хотя они оба знают, что пути назад уже нет – и смотрит ему в глаза. И это невыносимо.
Соприкосновение внизу – невыносимо. Слишком интимно. Волнительно.
Хочется – до помутнения рассудка, до темноты перед глазами, до ломоты в костях.
И вместе с тем – страшно, что Сергей в последнюю минуту передумает и просто оставит его одного в таком виде. На его кухне, на этом широком пустом подоконнике, в ужасно глупом и позорном положении. Его жадное, порочное, ненавистное тело, кажется, теперь уже не сможет без Сергея – как, оказывается, просто было привыкнуть.
И ещё страшнее – если он всё-таки не передумает.
Глаза в глаза – как немой вопрос и молчаливое же разрешение, едва заметный кивок головой, едва уловимое движение бёдрами навстречу, всё понятно и без слов, как на уровне первобытных инстинктов; в зрачках у обоих расплываются чернильные лужи похоти. Сергей твёрдо кладёт руки на его талию, ещё раз кивает и – вторгается, вдвигается, входит, преодолевая сопротивление сжатых мышц, подаваясь вперёд, глубоко внутрь, в эту тесноту и палящий жар, одновременно с этим резко насаживая его на себя.
И это похоже на грех, на смерть, наконец.
Тесно, терпко, трепетно.
Может, Харитону и не удалось во всех подробностях полюбоваться его членом, но теперь он имеет возможность ощутить его весь внутри себя, ощупать сжавшимися мышцами, оценить распирающее ощущение. Он громко стонет даже сквозь закушенные губы, из-за собственного шума в ушах не слыша хриплого стона Сергея. Хватается обеими руками за крепкую шею, обнимает, хотел бы чувствовать под руками его гладкую горячую кожу – но Сергей не снял свою плотную рубашку, и правильно: нельзя оставлять на нём случайных преступных следов. Засосов, укусов, полукружий от ногтей. Издержки секса с женатым человеком. Харитону вдвойне противно от самого себя при этой мысли – ему, великому учёному, презирающему секс и страсть, насмехающемуся над человеческими пороками, довелось вдруг оказаться в унизительной роли любовника, к которому бегает примерный семьянин… Отвратительно.
Но Сергей смотрит на него так чисто и искренне, с такой безмерной любовью и неоправданной нежностью, что Харитон просто не может назвать всё происходящее здесь порочным и грязным. Сергей, войдя до упора, замирает, с трудом удерживаясь от бешеных жадных движений – хотя ему так хочется двигаться дальше и резче – и ласково шепчет одними губами, обращаясь к нему, как к ребёнку – «Не больно?» – и вглядывается в его пунцовое лицо с такой заботой и тревогой, что об это «Не больно?» разбивается всё.
Серёжа должен задавать этот вопрос с такими интонациями своей жене, агенту Блесне, случайно поранившейся на задании.
Серёжа должен задавать этот вопрос с такой нежностью своему будущему ребёнку, разбившему коленку на велосипеде во дворе.
Серёжа, чёрт побери, не должен сейчас быть здесь, не должен быть так глубоко в нём и не должен затапливать его своей нежностью и любовью.
Харитону больно. Он чувствует внутри весь его огромный, огромный член, каждый сантиметр и каждую венку, и это действительно до умопомрачения больно, но гораздо больнее – за грудиной, где колотится глупое, жалкое, человеческое. Наличие которого он извечно у себя отрицал, воспевая разум. Только вот сегодня разум проиграл в этой битве.
И когда он привыкает к его размеру и неприятные ощущения внизу сходят на нет, сердце сжимается когтистой болью только сильнее. Интересно, если Нечаев сейчас начнёт драть его до искр перед глазами, можно будет хоть на время её заглушить?
— Товарищ капитан, так и будете стоять по стойке смирно? — подначивает он, прищурившись и дёрнув бёдрами навстречу Сергею. Как разрешение, дозволение, отмашка – можно, давай, ну же,
выеби меня, и Нечаев будто в одну секунду слетает с катушек, с рыком начиная вбиваться в него остервенело, ошалело, обезумевше – до громких стонов и всхлипов, до безумно пошлых звуков шлепков кожи о кожу, до стука пульса в висках.
Сергей подтягивает Харитона ещё ближе к себе, на самый край подоконника, чтобы он обвил ногами его крепкую фигуру, и немного замедляется – но только затем, чтобы снова впиться укусами в его шею, собирать губами редкие капельки пота с шеи под линией роста волос, обхватывать и прикусывать кадык. Толчки в ритм поцелуев становятся плавными, как накатывающая волна.
— Ебать, какой же ты узкий… Хорошо как… — низко рокочет Сергей, когда обводит кончиком носа его ушную раковину и прикусывает его мочку, вызывая тихий скулёж. — Я никогда ещё ничего такого не испытывал…
— Поздравляю с новым опытом, — Захаров даже в таком положении не может расстаться с саркастическими нотками в голосе, хотя сейчас, распираемый членом, он звучит так, как точно никогда от себя не ожидал. И тут же доверительно выдыхает куда-то Сергею в жёсткую бороду: — Честно говоря, я тоже впервые испытываю подобное…
— Я же у тебя первый, да? — в голосе Нечаева сквозит самодовольство, собственничество, что-то дикое и звериное; вопрос сопровождается более резким глубоким толчком. Харитон со стоном вжимается в него сильнее, но спешит осадить его строгостью:
— И, надеюсь, последний. И это в первый и последний раз, так что не советую вам привыкать.
Сергей проглатывает строгость. Решает сосредоточиться на резких глубоких движениях бёдер, ускоряясь, то немного выходя, то сладко въезжаясь внутрь, таранит его, сцепляется с ним крепче. Сходит с ума от ощущения, как раскалённые стенки тесно обнимают его член, пульсируют, не отпускают. Сходит с ума от ощущения, что всё это происходит наяву. С Катей никогда и близко ничего подобного не было, Катя никогда не отдавала ему себя так безоговорочно и безраздельно, с ней всё было – блёкло, не по-настоящему, не так, как сейчас. Разум плавится в пульсирующем жаре, перед глазами всё плывёт, но Сергей изо всех сил старается навсегда запечатлеть в своём сознании эту картину: стонущий и задыхающийся от его толчков Харитон, обвивший его ногами, встрёпанный и раскрасневшийся, в одной распахнутой рубашке, трогательно сползшей с одного плеча. Подавшись вперёд, Сергей жадно и сильно прикусывает кожу на его плече, ощущая во рту слабый привкус крови.
Всё это в первый и последний раз. Не советую привыкать.
Но даже если бы Сергей имел бы его регулярно, он и спустя сотню раз не понял бы, как можно – привыкнуть к тому, как он запрокидывает голову, сладко жмурясь и моляще сводя брови, как привыкнуть к этому внутреннему жару и как там тесно-тепло-терпко, как привыкнуть к собственным большим рукам на его тонких тазобедренных косточках, к голосу этому привыкнуть, сейчас – незнакомо-нежному в россыпи скомканных стонов, как можно – привыкнуть к осознанию, что трахаешь самого Харитона Радеоновича Захарова?..
Заниматься этим на подоконнике не очень удобно, слишком уж подоконник низкий для почти двухметрового Нечаева, и поэтому он решается изменить ситуацию: легко поднять его с подоконника, подхватив под задницу, перетянуть к стене рядом, впечатывая в неё спиной, и продолжить трахать на весу.
— Давай теперь вот так, ладно?
Харитон ахает от резкой смены угла вторжения, длинно стонет, оказавшись насаженным глубже. Ноги становятся совсем ватными, но он только сильнее сцепляет их у Сергея на пояснице. Руки – крепче обнимают его за шею и спину. Где-то на задворках сознания проскальзывает мысль, что после подобных экспериментов завтра всё его жалкое тело будет нестерпимо болеть – страшно представить, как разломает поясницу. Сергей снова ненадолго замирает так, давая ему привыкнуть к новым ощущениям, держит крепко, а потом приподнимает его за ягодицы и опускает, одновременно с этим качнув тазом, вгоняя член глубже. И сразу напористо целует в губы – чтобы отвлечь от возможной боли.
Терпкий, жадный, распутный поцелуй, во время которого Сергей сильнее вжимает его лопатками в стену, а Харитон блуждает руками по его затылку, взъерошивая причёску. Они целуются долго, пока не начинают болеть губы.
Харитон чувствует себя окончательно пойманным в ловушку, зажатым между ним и стеной, как пришпиленная бабочка, насаженная на булавку, ему никуда от этого не деться, не вывернуться из хватки фиксирующих бока рук, не контролировать ситуацию. Точно так же и его член тесно зажат между их животами и восхитительно трётся о горячее тело Сергея при каждом движении. Сергей окутывает его весь, зажимает, целует плечи, продолжая толкаться внутрь и качать его на себе, его так много внутри и вокруг, но вместе с тем – так мало и недостаточно, и хочется ещё…
— Ещё, ещё, Серёжа… — Харитон срывается в голос, когда Сергей меняет угол, делая ему совсем-совсем хорошо. — Да, да, правильно, вот так, прямо там…
От ощущения, как легко Сергей держит его на весу, почти не напрягаясь, лишь немного используя стену как подпорку, ему сносит крышу. Его самый обычный средний рост в метр семьдесят пять рядом с Нечаевым всегда стирается, превращаясь в ничто, и сейчас он извращённо-остро наслаждается их разницей в росте и комплекции, его силой и почти нечеловеческой мощью, в его руках ощущая себя пушинкой. Это ещё больше заводит, вызывая пожар внизу живота. Сергей двигается ритмично и чётко, хрипло порыкивая сквозь сомкнутые губы, приподнимая и натягивая его на себя до конца, вместе с этим толкая бёдра навстречу, и можно наблюдать, как под тканью рубашки перекатываются его мощные мышцы. Всё-таки жаль, что он не снял рубашку. Хотя и тот факт, что он ебёт его одетым, необъяснимо добавляет пикантности.
Толчки становятся сильнее и быстрее, член при каждом движении попадает по простате, простреливая тело дрожью. Харитон отпускает себя, начиная стонать уже неконтролируемо громко. Сергею приходится то и дело ловить губами его губы, чтобы хоть немного приглушить этот поток одобрения – хотя, надо признать, каждый такой стон вызывает стадо мурашек по его телу и поглаживает самолюбие.
— Интересно, если тебя не затыкать, как быстро твои соседи поймут, какое непотребство тут происходит? — хрипло, с похабными нотками спрашивает он, в очередной раз с пошлым чмоком оторвавшись от его губ.
— Да плевать на них… Ах-м… глубже… — Захаров тает в его руках весь, тает, исчезает, теряет себя, превращаясь только в единый пульсирующий нерв, взрывающийся удовольствием от стимуляции его членом. И от такого Захарова, растерявшего всю свою строгость, забывшего о приличиях, ставшего форменным беспорядком, Сергея ведёт ещё больше:
— Блядь, надо было тебя ещё тогда трахнуть… когда мы все вылечились от чумы и, помнишь, тогда ещё праздник был… — сбивчиво рычит он, вжимаясь потным горячим лбом в его шею. — Или ещё раньше в госпитале, тогда, в сороковом, просто повалить тебя на кровать и… Да я бы тебя на каждой поверхности по несколько раз… Блядь, как охуенно…
— Да, да, Серёжа… — Харитон ласкает его голосом, от которого Сергею кажется, что он парит над землёй. А ещё кажется – у него начинаются слуховые галлюцинации. — Век бы с тебя не слезал… Так хорошо…
— Всю жизнь бы трахал одного тебя… везде… всегда…
— Так что ж вы, дурак такой, женились? — в патоку его изнеженного, истомленного голоса прорывается вдруг знакомая едкость, и Нечаев вздрагивает, будто сердце укололи булавкой:
— Дурак… да… — он тяжело, сокрушённо вжимается головой в его плечо, стискивает всё его тело сильнее, как будто не хочет расставаться и отпускать его никогда, и шумно шмыгает носом. — Какой же я дурак, Харитон…
— Ну-ну… тише…
Руки Захарова невесомо парят по его спине, по растрепавшимся более длинным прядям волос на затылке, поглаживая, успокаивая, отвлекая. Чего уж жалеть, если теперь всё так. Губы находят губы, чтобы утянуть в новый завлекающий поцелуй, чтобы снова разжечь пламя, чтобы заставить забыть о сожалениях – не сейчас, когда они уже на финишной прямой. И Сергей забывает, отвлекается, возобновляет прежний ритм, в полном восторге от того, что Харитон на этот раз сам инициировал поцелуй; трахает его совсем жёстко и бешено, уперевшись одной рукой в стену, хрипит раненым зверем.
Харитон падает в оргазм с глубоким стоном, кажется – что падает в его руках, хотя ниже падать в моральном смысле уже некуда, но Сергей держит его крепко, не позволит упасть. Сергей исчерчивает пьяными поцелуями его и без того истерзанную шею, вколачивается до болезненных спазмов по всему телу и до ярких вспышек под веками, берёт его всего до остатка. Перед финалом в полубезумстве бесконечно низко выстанывает ему в шею его имя – «Харитон, Харитон, Харито-он» – сопровождая каждый раз глубоким толчком, и Захаров запомнит это на всю жизнь. Запомнит, как после ещё нескольких резких движений Сергей приходит к финишу вслед за ним, теснее вжав его в стену и глубоко и густо изливаясь внутрь.
Ещё некоторое время после – Сергей крепко держит его, укачивая на себе, боясь расстаться, зарываясь носом в кудряшки на затылке, пока разогнавшееся дыхание обоих замедляется. И через несколько долгих мгновений, нехотя, не желая отпустить, будто навсегда прощаясь – выходит из него, аккуратно ставит его на ноги, бережно поддерживает за талию.
Онемевшие дрожащие ноги Харитона предательски не держат, поясница и зад невыносимо болят, перед глазами кружится калейдоскоп, шея разукрашена созвездиями укусов и засосов. Он измождённо приваливается к стене, будто на него разом свалился весь груз его возраста, запахивает рубашку, невзирая на потёки собственного бурного окончания на своём животе, сосредоточенно буравит взглядом пол, обиженно сведя брови. И такой он в этот момент трогательно-ранимый, раненый, убитый, что Сергею сразу же отчаянно хочется – кинуться к нему, извиниться за укусы и все следы, неосторожно оставленные на его теле, исцеловать их все, сцеловать его боль – внутреннюю и внешнюю… Одеть, привести в порядок, отвести в постель.
В конце концов, он, Нечаев, сегодня поступил как последняя сволочь. Выплакался в жилетку, напоил, приземлённо выебал… Сделал соучастником низкого и подлого аморального поступка.
— Отлично. А теперь уходи.
Жёсткие слова наотмашь – будто в ответ на его мысли.
— Харитон… — Сергей суетливо подаётся вперёд, касается руками его щёк, скул, линии подбородка – на кончиках его грубых пальцев дрожит нежность. Но Захаров только сердито отводит голову в сторону.
— Уходи, я не буду повторять ещё раз.
Сергей кивает. Что ж, так тому и быть. Замирает на пару секунд, всё так же с ладонями на его щеках, а затем – крепко целует его напоследок в плотно сомкнутые губы, приводит в достойный вид нижнюю часть своего одеяния и твёрдым шагом уходит. В коридоре гулко хлопает входная дверь.
Молодец. Чёткое исполнение приказов – то, за что можно ценить настоящего солдата.
Захаров осторожно добирается до ванной, пока Муся осуждающе смотрит на него с комода сонными глазами, только он не может понять, осуждает ли она его за содеянное или за то, что он Нечаева прогнал. Уж он-то, в любом случае, осуждает самого себя и за то, и за то.
Долго стоит перед зеркалом, с отчуждённым любопытством через головокружение разглядывая себя. Затраханный видок. На шею до самого верха, ключицы и плечи страшно взглянуть – и какие свитера смогут закрыть это безобразие? – на бёдрах крупные следы от чужих пальцев, поясница саднит, между ног отвратительно мокро и липко. Болит всё тело – как, впрочем, и всегда, его чёртово тело всегда доставляет ему слишком много проблем, жалкий и слабый мясной мешок, вместилище его гениального разума – но сегодня эта боль терпима. Потому что душа – которая тоже у него, оказывается, есть – болит гораздо сильнее.
Он отчаянно ненавидит себя за то, что позволил, пошёл на поводу, дался. Поддался – ему и собственным рефлексам. Раздвигал ноги, скакал на его члене, блядски стонал и кричал, потеряв гордость, вёл себя как последняя… Да, это без преувеличения было лучшее мгновение его жизни, но оно того не стоило. Зубы болезненно сводит знакомой усталой ненавистью, он всегда, всегда ненавидит себя.
А ещё отчаянно ненавидит почему-то Сеченова – за то, что, как выяснилось, именно ему однажды пришла в голову идея свести Нечаева и Муравьёву. Харитон ошибался: это не они сами сошлись, это всё он, Дима, кукловод закулисный, недоделанный сводник!.. И вовсе ведь не из благородных побуждений, не потому что они красивая пара и он хотел бы счастья для двух молодых сердец. Нет, всё гораздо прозаичнее и циничнее: «Коллектив 2.0», свадебные кольца молодожёнов – бета-коннекторы, созданные для того, чтобы уберечь «Коллектив» от непредвиденных угроз со стороны тех, кто может пожелать подчинить его себе и попытаться захватить альфа-коннектор. Бета-коннекторы не давали своим носителям никаких особых полномочий, но позволяли присутствовать в «Коллективе», не являясь его частью, обладая полной автономностью при сохранении доступа в общую информационную сеть. И кто же достоин быть носителями этих колец, как не Серей и Екатерина, самые надёжные члены «Аргентума», любимчики Сеченова, которых он собирался сделать своими личными телохранителями, бойцы с блестящими навыками, бесстрашный солдат и смертоносная балерина? Он и она. Как Адам и Ева, как, блядь, рабочий и колхозница. Сеченов всегда очень тянулся к символизму.
Бета-коннекторы были замаскированы под пару колец с романтичной гравировкой «Моя любовь всегда с тобой». Всего лишь обручальные кольца, так уж точно никто не догадается об их существовании и истинном предназначении. Когда Дима начал вплотную заниматься проектированием «Коллектива» и технологией производства бета-коннекторов, тогда-то он, вероятно, и заметил, с каким типично женским хищным интересом Катя поглядывает на Нечаева, тогда-то и решил, что всё складывается просто идеально, осталось только подтолкнуть их друг к другу – ради его собственных далеко идущих планов.
Сергей, тупой вояка, всегда делал то, что скажет ему босс. Сказал – присмотрись к девке, тот и присмотрелся. Женился. Даже если знал, что это не принесёт ему счастья.
Только вот Сергея Харитон никак не может ненавидеть, как бы ни хотел. Сергея он
любит – отчаянно, сильно, всей душой.
И с этим нужно что-то делать.
***
На следующий день после произошедшего Сергею хочется только одного – сдохнуть.
Попросить у Дмитрия Сергеевича какое-нибудь опасное одиночное задание, уехать на край света, попасть под вражеские пули, только бы не видеть больше Харитона и Катю. Перед ними обоими – удушающе стыдно. И он не знает, перед кем сильнее.
Ему чертовски везёт, что Катя решила на несколько дней уехать к маме. В последнее время ей тягостно находиться рядом с ним. И Сергей благодарит всех богов, в которых не верит, что именно в это время он может быть дома совершенно один, на развалинах своего неудавшегося несчастливого брака, долго задумчиво курить в оконную форточку на кухне, думать, что ему делать дальше.
Не нужно было приходить к Харитону, разговаривать с ним, вываливать всю мерзкую правду о своих чувствах к нему… Не нужно было лезть к Харитону! И будь Сергей трезв в тот вечер, он бы не полез. Пальцем бы его не коснулся.
Но он коснулся. В первый и последний раз.
И если раньше он ещё мог рассчитывать на тёплую робкую дружбу с ним, дожидаться его у лабораторий в «Павлове», бережно обнимать за острые плечи, разговаривать с ним, то после всего произошедшего – вряд ли Захаров вообще захочет его видеть. Он своим подлым поступком сам лишил себя всего этого, единственной, по сути, радости в жизни.
Но всё же какая-то тёмная, неуправляемая, животная часть его души давится диким извращённым счастьем от того, что это всё-таки произошло. Что ему всё-таки довелось убедиться, что его глупые бушующие чувства не безответные, довелось увидеть, как этот уверенный, недоступный, холодный человек теряет контроль над собой, довелось узнать, каково это – целовать его глубоко и жадно, вести носом по панически бьющейся жилке на шее, входить в него до упора, тесно насаживая на себя…
Стоп, хватит! Хватит об этом думать.
Новых заданий у «Аргентума» пока нет, временное затишье, поэтому Сергей мается в четырёх стенах почти неделю, изредка нехотя перебрасываясь с Катей сообщениями в «Груше», как положено любящим супругам. Её «Люблю, скучаю, скоро буду» в ответ встречает сухое, холодное, почти официальное «Хорошо, жду»; её «Любимая тёща передаёт тебе привет» в ответ натыкается на скупую тишину.
Поздно ночью, выкурив снова едва ли не полпачки и мучаясь бессонницей, Сергей пишет ей серьёзное, бескомпромиссное, твёрдое «Приезжай скорее, нам нужно поговорить» – но это сообщение так и остаётся неотправленным.
Незадолго до возвращения Кати «Аргентум» всё-таки получает задание от Волшебника: в Иране похищен советский инженер, вылетевший на плановую проверку роботов командных ступеней, один из уникальных специалистов Предприятия. Он проводил инспекцию роботов типа «Узел», закупленных Ираном, и перестал выходить на связь, перед этим успев активировать аварийный маячок, хотя сигнал и быстро прервался. Цель – отыскать похищенного и выхватить его из лап злоумышленников. На задание отправляется лишь часть отряда «Аргентум» под руководством Кузнецова, в том числе и Нечаев, поскольку только он знал инженера в лицо – ранее видел его на Предприятии. Разумеется, хрупкая Блесна в этом задании не задействована.
Нечаев срывается на миссию с таким рвением, будто это – спасательная операция для него самого. Возможность отвлечься, забыться, не думать, а просто исполнять приказ. Он в принципе предпочитает – не думать, не разбираться в чувствах, не анализировать. Разве что пересекаться с Кузнецовым, учитывая его неясные подозрения, не очень хочется, но это его командир – и выбора у него нет.
«Метеор» с частью отряда «Аргентум» поднимается в воздух и стремительно набирает высоту. Благодаря передовым технологиям Волшебника цель быстро удаётся засечь: похищенный инженер находится на борту Б-52, новейшего секретного американского стратегического бомбардировщика. В момент обнаружения цели реактивное судно преодолевало расстояние через Атлантический океан, судя по всему, предположительно направляясь в США, штат Вирджиния. Но гиперзвуковой самолёт «Аргентума» двигался с гораздо большей скоростью, поэтому нагнать его над Атлантикой, зайти сверху и перехватить цель не составляет никакого труда. «Метеор» сокращает дистанцию до вражеского воздушного судна до двух метров и успешно удерживает синхронность, несмотря на попытки цели маневрировать. Аргентумовцы в десантном салоне сохраняют спокойствие, невозмутимо разглядывая виднеющийся через иллюминаторы распластавшийся снизу и будто замерший здоровенный четырёхмоторный вражеский бомбардировщик.
— Работаем тройками! — громогласно объявляет Кузнецов, чтобы услышали все. — Задача: высадка внутрь самолёта противника, захват цели и последующая эвакуация. В первой тройке я, Криптон и Плутоний. Остальные – следом. Первой тройке к десантированию приготовиться!
Когда дверцы десантного люка распахиваются, стальной робопаук «Каракурт», деловито перебирая лапами, резво пробегает по салону и ловко спрыгивает вниз, намертво прикрепляясь к фюзеляжу Б-52, сразу же выпуская мощные жвала и вскрывая его обшивку, точно консервный нож жестяную банку. Проделав в толстенном фюзеляже приличных размеров дыру, он отстреливает вверх от себя три страховочных фала, метко запуская их в руки Кузнецову.
— Я иду первым, — говорит Аргон, пристёгивая свою страховку к бронеформе. — За мной Криптон, Плутоний прикрывает. Если нас сбросит с обшивки вниз, работает вторая тройка.
Но в это время происходит непредвиденное. Нечаев, задумавшись о своём и благополучно пропустив слова командира мимо ушей, коротко оповещает «Я пошёл» – и первым бросается в открытый люк так быстро, что Кузнецов, выматерившись от неожиданности, даже не успевает схватить его за руку. А тот, преодолев удар встречных воздушных масс, метко влетает в прогрызенную «Каракуртом» дыру, и внутри Б-52 тотчас же слышатся выстрелы.
— Какого хрена, я же велел ему прикрывать! — рявкает Кузнецов, ненавидящий, когда хоть что-либо в ходе операции идёт не по плану, и ему ничего не остаётся, кроме как прыгать следом.
Его прыжок выходит не таким удачным, как у Плутония: встречный поток воздуха сшибает его с траектории полёта, жёстко впечатывая в самолётную сталь – только крепкая бронеформа смягчает удар – но в последний момент он успевает схватиться за лапу находящегося там же «Каракурта» и, с силой подтянувшись, забирается внутрь дыры в обшивке.
В итоге всё обходится: за эти секунды Нечаеву удаётся захватить объект, отчаянно отстреливаясь от противников. Вовремя появившийся Кузнецов прикрывает его отход и эвакуацию потерявшего сознание инженера, точными выстрелами устранив нескольких врагов и заставив оставшихся поспешно отступить в переднюю часть самолёта. Но, когда они оба вместе с захваченной целью возвращаются на борт «Метеора», неминуемо начинается разбор полётов. Кроме того, оказывается, что одна из вражеских пуль всё-таки зацепила левую руку Нечаева, пробив рукав бронеформы.
— Капитан Плутоний, почему вы начали операцию без команды? — зло нависает над ним Кузнецов. А Сергей – и что ответить не знает; ну, не скажет же он, что прямо во время выполнения рискованного задания размышлял над вопросами супружеской неверности?
— Так ведь была же команда, товарищ майор, — приходится переть напролом, прекрасно осознавая, что за нарушение приказа, да ещё и во время ответственной миссии, когда из-за его дурацкой ошибки всё грозилось полететь ко всем чертям и могла пострадать цель, его точно по головке не погладят. — Вы же сами сказали: «Прыгай!»
— Что я сам сказал? Ты где такие команды слышал, капитан?!
Кузнецов надвигается на него, как танк, кажется, готовый его разорвать, ноздри раздуваются от сдерживаемой ярости. Криптон и Радон, зная вспыльчивый в последнее время характер своего командира, на всякий случай встают рядом, с опаской посматривая на них, пока остальные два агента заняты приведением в чувство спасённого инженера.
— От вас, — спокойно отвечает Нечаев, ясно глядя ему прямо в глаза, не сдаваясь и не отступая ни на шаг под его напором. — Была команда. Я слышал.
Ещё мгновение Кузнецов продолжает воинственно наступать на своего подчинённого, а зная непрошибаемое упрямство Аргона, можно не сомневаться, что так просто он это не оставит, но потом – что-то такое внезапно мелькает в его взгляде, удивительно несвойственное суровому и бескомпромиссному майору Кузнецову, заставив его сморгнуть злость, опустить голову и отступить. И это похоже на… чувство вины? неуверенность? совесть?..
— Была так была. Рёв от движков такой стоял, что немудрено перепутать, — пожав плечами, уже совсем другим тоном мирно произносит он. И нехотя добавляет, скривившись, отчего молния старого шрама прочерчивает его лицо сильнее: — Молодец, агент Плутоний, за быстрые и решительные действия объявляю вам благодарность!
— Служу Советскому Союзу! — как и положено, козыряет Нечаев, но фальшь этой «благодарности», как и ответа на неё, осязаемо очевидна, и тягостное напряжение между ними сохраняется и расползается, кажется, по всему салону «Метеора», пока они возвращаются на базу. Нечаев занимает одно из дальних мест в салоне, включает в наушниках Радио Будущего и вновь погружается в свои невесёлые мысли.
Нет, так больше нельзя. Иначе он на всех миссиях будет безнадёжно лажать и действительно поставит чью-либо жизнь под угрозу. Нужно – поговорить с Харитоном, а после – разобрать руины своего неудачного брака с Катей. Но сначала – поговорить с Харитоном. Тем более, у него сейчас имеется и вполне уважительная причина заявиться к нему – рана в руке, уже начинающая ныть, хоть он и вколол себе как временное средство полимерный коагулянт. Всё тело снова окутывает теплом при одном только воспоминании о том, как Захаров обрабатывал его раны после одной из миссий, нежно колдуя над ним своими заботливыми руками.
Он надеется, что разговор с Захаровым обусловлен сейчас исключительно необходимостью, а вовсе не банальным желанием его увидеть.
Чёрт, он страшно соскучился.
И едва «Метеор» приземляется и небольшой отряд аргентумовцев ступает на твёрдую землю, Нечаев добирается до «Павлова» со скоростью, какой их гиперзвуковой самолёт может только позавидовать.
В «Павлове» он бывает непозволительно часто – настолько, что ему известны все пароли от Захаровских лабораторий, а сотрудники, периодически натыкающиеся в коридорах на его внушительную фигуру, вероятно, считают, что он следит за Захаровым по секретному распоряжению академика Сеченова, а вовсе не ошивается здесь из личных побуждений.
Но сегодня двери кабинета Захарова оказываются надёжно закрыты, а волшебное слово «Муся», привычно произнесённое перед дверью в его личную лабораторию, обращается лишь потерявшим свою магическую силу пустым звуком. «Неверный пароль. В доступе отказано», – безэмоциональным тоном механически отзывается система безопасности, равнодушная к его горю. При этом сквозь круглое стекло в двери Сергей видит, что в лаборатории горит свет, а значит, он там, просто…
Просто он не хочет его видеть после всего произошедшего. Избегает его, спрятался за новыми паролями, забаррикадировался снова за пуленепробиваемым стеклом, закрылся от него точно так же, как прячутся в звезду жгутики его нейрополимерной перчатки, будто являющейся отражением самого Харитона.
Ну а чего он ожидал? Что Харитон будет общаться с ним как раньше, приветливо улыбаться, впускать в святая святых – свои лаборатории?
Сергей устало прижимается лбом к запертой двери, чувствуя себя самым ужасным и никчёмным человеком на всём белом свете. Мало того, что подлый изменщик, так ещё и насильник – да, с Харитоном всё, вроде как, произошло по обоюдному согласию, и всё же сейчас он не может отделаться от этого мерзкого чувства. Изменщик, насильник, больной извращенец, недостойный гражданин своей страны, да как его только земля носит… И это – один из лучших бойцов элитного спецподразделения «Аргентум», ближайший доверенный агент самого академика Сеченова…
— Харитон! — рывком дёрнув дверь за ручку – конечно же, безрезультатно даже при всей его силе – он пытается дозваться. — Товарищ Захаров, откройте пожалуйста, мне нужно с вами поговорить!!
Он бьётся так около пяти минут, сотрясая пустой коридор своими воззваниями громким густым голосом, не задумываясь, как на всё это могут отреагировать другие сотрудники комплекса, кому доведётся случайно это услышать; и когда в его голову уже начинают приходить всевозможные не слишком законные и откровенно диверсионные методы преодолеть преграду в виде системы безопасности и проникнуть в лабораторию, дверь наконец открывается.
Только на пороге стоит не Захаров, а Лариса Филатова. Его лучшая ученица и верная помощница. Но взгляд, каким она окидывает Нечаева, ничем не отличается от фирменного Захаровского взгляда – такой же пронзительный и гневный.
— Ты чего разорался так, что на весь «Павлов» слышно?! — хмурится она, сложив руки в карманы своего белого лабораторного халата. — Харитона Радеоновича здесь нет.
— Да как это нет? Я знаю, что он там! — Сергей пытается поверх её головы заглянуть в лабораторию, но видит лишь стерильно-стройные ряды высоких шкафов с многочисленными колбами, склянками, папками и микроскопами под больнично-холодным светом, и только усилием воли удерживает себя от того, чтобы постараться нагло протиснуться в лабораторию мимо Ларисы. — Мне нужно его увидеть, у меня для него важное сообщение!
— Я уже сказала, что его нет, — устало и как-то мрачно отвечает она. Нечаев не унимается:
— Тогда где он? Дома? Он заболел?.. — и, должно быть, весь он сейчас – олицетворение неподдельного беспокойства, щенок с тревожно поджатыми ушами, и в заданных вопросах взволнованно надламывается низкий голос – и всё это, наверное, каким-то образом воздействует на Филатову, из-за чего она, вздохнув, отходит от дверного проёма в сторону, пропуская его внутрь лаборатории.
— Ладно. Проходи.
Внутри, впрочем, Захарова всё равно действительно нет. Сергей оглядывается – а потом непонимающе поворачивается к Ларисе.
— Я знаю, что Харитон Радеонович ценит тебя, — с какой-то непонятной тяжестью заговаривает она, и сердце у Сергея подскакивает – если уж даже со стороны это заметно, значит, так оно и есть – но тон, каким она говорит, будто бы не предвещает ничего хорошего. — Поэтому тебе, я думаю, можно сказать, хотя он строго велел никому не говорить. Несколько дней назад он уехал на международную конференцию по нейрохирургии в Брюссель…
— И когда он вернётся?
Молчание Филатовой затягивается не на шутку, пока все внутренности Сергея скручивает каким-то неизвестным херовым предчувствием. Ему всё это совсем-совсем не нравится.
— Он принял решение остаться за границей, — наконец сообщает она почти шёпотом и испуганно оглядывается, словно боясь, что прямо сейчас их могут подслушать и тут же схватить сотрудники КГБ.
Нет. Нет, нет, нет. Не может быть.
— Что?.. — голос Сергея скорее похож на хрип, у него пересыхает горло, а сердце начинает колотиться задушенной птицей, он только шокированно смотрит на Филатову широко раскрытыми глазами и поверить не может в то, что услышал. — То есть… это получается… невозвращенцем стать? Предателем Родины?
— Не говори так, — Филатова мучительно хмурится, и Сергей, кажется, только сейчас замечает, какое землисто-серое у неё сегодня лицо – даже фиолетовые волосы не придают ей былой яркости. — Может, на твой взгляд это и государственная измена, но это его выбор и я его уважаю. Харитон Радеонович заслуживает мировой славы, и я уверена, что за границей он добьётся большего, чем здесь.
Сергей молчит тяжело и долго. Наконец роняет хмуро:
— Дмитрий Сергеевич знает?
— Никто не знает, кроме меня – и теперь тебя, — Филатова опять вздыхает и предупреждает угрожающе, помня о его расходящейся по Предприятию славе «Сеченовского цепного пса»: — Не смей докладывать об этом Сеченову! Он скоро всё узнает и сам. Харитон Радеонович и мне бы ничего не сказал, но ему нужно было кому-то оставить свою кошку и все наработки здесь, — она обводит рукой лабораторию. — Муся теперь живёт у меня, а я продолжу его дело.
У Сергея тяжело опускаются плечи, будто к каждой руке привязали по пудовой чугунной гире, на хмуром суровом лице застывает печать замешательства и глухой боли. Лариса подходит ближе и осторожно кладёт руку ему на плечо, стараясь заглянуть ему под густые насупленные брови:
— Ты не волнуйся, он не собирается выдавать нашим заграничным коллегам тайны советской науки, — блядь, да как будто Сергей действительно волновался об этом. — Скорее будет наоборот: это не мировое научное сообщество получило в подарок гениального профессора Захарова, а профессор Захаров подомнёт под себя мировое научное сообщество. Ты же его знаешь, — невесело усмехнувшись, она опускает голову и тихо, доверительно, невыносимо печально признаётся: — Я буду очень по нему скучать.
И Сергей благодарен ей за то, что в её словах он слышит отзвук собственных эмоций, горчащих в горле.
Сергей выходит из лаборатории в полнейшей прострации, кровь стучит в висках, кажется, что мир вокруг стремительно теряет краски и смысл. Он бесцельно то сжимает, то разжимает кулаки, хватая пустоту и не понимая – как это? разве так бывает? почему, почему? Неужели больше – не обнять, не дотронуться, не увидеть хоть издали? Не услышать его родной хрипловатый голос? Пусть бы обругал, пусть бы поссорились в пух и прах, пусть бы отчитал, как мальчишку, за то, что своей дурной головой не думает и творит чёрт-те что – но зачем вот так радикально? Зачем уезжать, идти на страшное предательство, сжигать мосты не только с ним, но и с родной страной, с советской наукой, которой он отдал половину жизни?
Впрочем, Харитон всегда весьма презрительно отзывался о советской идеологии, советском правительстве и «глупом слепом патриотизме». Слишком свободомыслящий, слишком не такой как все, слишком циничный для пустой тоски по Родине.
Достаточно циничный, чтобы стать эмигрантом. И жить где-то там, в далёкой чужой стране, в чуждом буржуазном мире, добиваться там новых высот и научных побед, становясь светилом европейской нейрохирургии, общаться там с совсем другими людьми и им улыбаться своей хрупкой улыбкой и лучиками-морщинками под стёклами очков, благополучно забывая с каждым днём о нём, о Сергее Нечаеве. О Ларисе, о Дмитрии Сергеевиче. Они все для Харитона ровным счётом ничего не значат – так, необходимые социальные связи, которые ничего не стоит оборвать.
«Белой акации цветы эмиграции», блядь…
Конечно же, Дмитрий Сергеевич скоро всё узнает. Возможно, даже стоит поговорить с шефом о том, чтобы попытаться вернуть Захарова в Советский Союз – «Метеор» может добраться хоть на край света в любую дальнюю-далёкую страну, найти его и привезти обратно за считанные часы, но – во-первых, после подобной дерзкой попытки стать невозвращенцем, которая точно не укроется от вездесущего КГБ – даже если они придумают легенду о том, что гениального учёного переманили и похитили против его воли коварные западные враги – на Захарова навсегда повесят клеймо неблагонадёжного элемента, и его жизнь в СССР станет адом. А во-вторых, как правильно сказала Филатова: это его выбор и его нужно уважать.
Даже если этот выбор в корне неправильный. Преступный. Без преувеличения ужасный.
Уважать-уважать, точно так же, как Сергей всегда, с момента знакомства, с первой секунды уважал самого Харитона, только вот как он сможет теперь – без него? Измена Родине подобного рода равноценна смерти, можно даже не рассчитывать на новую встречу, больше никогда, эта страшная мысль формируется и уплотняется в его мозгу подобно снежному кому – пока наконец не обрушивается на него огромным осознанием, и Сергея скручивает невыносимой болью почти физически. Он, блядь, может вытерпеть любую боль – от пуль, от осколков гранаты и взрывов, но не эту, сука, не эту! Как он сможет теперь – без него, без его язвительной смешливости, без его напускной строгости, без кошачьего уюта его квартиры и мягкости свитеров, без его любви, особенно теперь, когда он знает, что любовь эта – взаимная? Разве можно так – приручить и бросить?
Только вот Сергей сам – приручился, привязался, принёс ему в зубах своё изглоданное сердце, о чём его совсем не просили. И переспал с ним, будучи женатым – о чём его тоже, конечно же, не просили.
Сергею хочется выть и реветь от боли, как раненое животное, биться головой о стену, постараться каким-то образом вернуть время вспять, лишь бы всё исправить. В тот треклятый вечер расставание с ним ощущалось прощанием, вот только Сергей почему-то тогда ещё не понимал, что прощание – это навсегда.
Во всём виноват только он сам. Он так боялся всё разбить и разрушить – но, кажется, он в самом деле умеет только разрушать.
***
Жизнь теряет краски и смысл. Для Сергея всё становится – равнодушием, серостью, пустотой. Катя, приехавшая от матери, щебечет без умолку и постоянно цепляется к нему с вопросом «Ты чего такой хмурый, Серёж?», пока он без какой-либо тени эмоций на лице сидит на диване, уставившись в ковёр на стене, будто там показывают его любимые мультики; вначале она ещё пытается растормошить его и узнать, не получил ли он часом травму головы на последнем задании без неё, а после, не добившись никаких реакций – ударяется в уборку квартиры и, мелькая перед его глазами, начинает метко палить по нему перекрёстным огнём реплик, исполненных тихой ярости: «Насвинячил за неделю, пока меня не было, накурил, надымил», «Не муж, а какая-то холодная глыба», «Хоть бы что-то полезное сделал, так нет же – сидит на одном месте, как истукан», «Не за такого тебя я замуж выходила», «Правильно мама про тебя говорит».
Сергею не интересно, что говорит про него баба Зина, на которую разозлённая Катя в этот момент удивительно похожа. Сергею не интересен окружающий мир. Он не хочет вступать в полемику с Катей, перед которой чувствует вину, дополнительно оседающую на нём тяжким бременем, и не хочет заговаривать с ней о разводе, когда она в таком взвинченном состоянии.
Под вечер он уходит из дома, чтобы не раздражать её. Чтобы прийти к дому Харитона, где его встречают только мертвенно-тёмные окна его квартиры, и просидеть на скамейке в пустом дворе до самого рассвета, как собака побитая, оставленная хозяином, пока по плечам дробными каплями не начинает хлестать начавшийся в половине шестого утра весенний дождь.
«Дом окутан тишиной
И только дождь над головой
Спросит, не пора ли мне домой.
Мне плевать на дождь и тьму,
Но мне понять бы самому,
Для чего я здесь и почему…»
Строчки песни, услышанной когда-то по Радио Будущего, на удивление уместно всплывают в голове. Вот только песня эта – светлая и романтичная. А на душе у Нечаева только беспроглядная темнота и тоска.
Он думает –
хочется забрать себе Мусю. Как единственное напоминание о Харитоне. Чтобы тёрлась о его руки, чтобы сворачивалась белым клубочком на груди, чтобы хотя бы немного заглушила тоску. Они с ней оба – брошенные Харитоном, покинутые, оставленные, они точно найдут общий язык. Думает – прийти к Ларисе и всё-таки попросить… Но потом думает: нет. Он не умеет ухаживать за кошками, да и куда её? В их с Катей квартиру, где Катя, может, будет против и точно уж не поймёт, с чего вдруг он так прикипел к чужой любимице? А если – их обоих отправят в длительную командировку, Муся снова останется одна? У Ларисы ей определённо будет лучше. И от этой дурной, спонтанной, импульсивной идеи приходится решительно отказаться.
Беда не приходит одна. Ещё через пару дней, которые проносятся как в тумане, после тренировки на полигоне Нечаев заглядывает в помещение для собраний на базе отряда «Аргентум» и застывает в ступоре: Катя, его Катя, вообще-то, всё ещё носящая фамилию Нечаева, тоненькой стройной веточкой изгибается в объятиях крупных рук майора Александра Кузнецова и целуется с ним, обвив его шею своими худенькими красивыми руками. Она стоит спиной к двери, а он целует её с закрытыми глазами, и оба они настолько увлечены поцелуем, что Серей успевает вдоволь насмотреться и убедиться, что ему точно ничего не показалось.
И если бы он давным-давно не отдал своё сердце Харитону – сейчас почувствовал бы, что ему выстрелили прямо в сердце.
А так – пуля не задевает важные органы, но проходит навылет и всё равно оставляет глухую боль.
Чёрт, его подозрения были стопроцентно верными, его смутные ощущения его не обманывали, его сомнения подтвердились! Красивая пара, которой «самими звёздами свыше написано вместе быть», как выразился Дмитрий Сергеевич, идеальный брак, путь рука об руку в повседневной жизни и в огне опасных заданий – всё фальшь, ложь, лицемерная картинка с идеологически выверенного плаката о счастливой семье.
Конечно, он и сам теперь не без греха – порочная близость с Харитоном всё ещё отзывается во всём его теле то ли безнадёжной болью, то ли низменным возбуждением – но обида подкатывает к горлу вовсе не из-за самого факта измены, а из-за того, что и Кузнецов, и Катя подло скрывали это от него.
Она могла рассказать ему раньше! Признаться! Почему молчала, утаивала, делала вид, что всё хорошо?! Образцово-показательный, блядь, брак! Может быть, расскажи она раньше – они бы спокойно развелись, и с Харитоном получилось бы иначе, и он бы не уехал за границу из нежелания разрушить чужую семью?
А Кузнецов – смелый, честный, порядочный, принципиальный, образцовый советский гражданин, пример для подражания своим подчинённым, и вдруг – без зазрения совести позволить себе такую вопиющую безнравственность, крутить шашни с чужой женой и трусливо молчать об этом? Уж от кого-от кого, а от Александра Ивановича такое точно трудно было ожидать. Впрочем, совесть у него всё же есть: теперь понятно, почему тогда, на задании, при оплошности Сергея он не стал обвинять его дальше, а отступил, опустил голову и даже расщедрился на скупую благодарность.
Потому что было бы совсем низко влеплять пусть и заслуженный, но выговор человеку, с женой которого ты спишь за его спиной.
Все эти мысли, обиды и осознания проносятся вихрем в голове Нечаева всего за какую-то секунду; он тяжело переносит вес с одной ноги на другую, отчего половица под его берцами скрипит. Это заставляет любовников испуганно отпрянуть друг от друга. Катя оборачивается, в её глазах вспыхивает настоящий непостижимый ужас.
— А что это здесь происходит? — ровно спрашивает Сергей с почти что детским любопытством, подходя ближе к ним. Катюша суетится, мечется легкомысленной стрекозой с поджатыми крылышками, зачем-то пытается преградить ему путь и, уперевшись руками ему в грудь, не подпустить его к Кузнецову:
— Серёж, подожди, я сейчас всё тебе объясню, мы с Сашей просто…
— Угу, то есть он теперь «Саша», а не «Товарищ Аргон», да?
Легко обойдя Катерину, Сергей подходит к ровно стоящему у стола Кузнецову. Впивается в него глазами, но тот – настоящий военный и матёрый разведчик – на этот раз стойко выдерживает взгляд.
— Значит, трахаешь мою жену за моей спиной? — вопрос Сергея, нахальный, дерзкий, бесцеремонный – точно резкая пощёчина.
— Я не буду ничего отрицать.
— И как давно?
— Полгода.
— Полгода… хах, — Нечаев, уперев руки в пояс и покачав головой, не удерживает короткой злой и разочарованной усмешки.
Затем спокойно поворачивается к мертвецки-бледной Екатерине, неспешно снимает с пальца своё обручальное кольцо, берёт её руку в свою и вкладывает колечко в её ладонь, заставив её крепко сжать его в кулаке:
— Держи, Катюша. Завтра подадим заявление в ЗАГС и разведёмся. Не получилось у нас «долго и счастливо», и не получилось никакого «всегда», — «Моя любовь всегда с тобой», господи, какой же ебучий бред. — Что поделаешь, так бывает, — он смиренно пожимает плечами, говорит по-доброму, рассудительно и невозмутимо: — Вообще-то это даже хорошо. Потому что у меня тоже есть человек, которого я по-настоящему всей душой люблю, даже если нам с ним вместе никогда не быть. И лучше так, чем нам с тобой друг друга мучить. Совет вам да любовь, — он ловит взгляд ошарашенной Кати, явно не ожидавшей такого поворота, тупо хлопающей глазами, после чего оборачивается к не менее озадаченному Кузнецову: — Но я не буду мужиком, если не сделаю это… — и точным, резким, неожиданным ударом со всей силы заряжает тому кулаком в лицо.
Александр, пожалуй, действительно был по-настоящему озадачен его поведением, нестандартным для мужа, только что уличившего красавицу-жену в измене, – поэтому даже при всей своей отличнейшей реакции не успевает увернуться. Чуть покачнувшись, отступает назад, широким неряшливым движением стирает тыльной стороной ладони кровавую струйку, стремительно побежавшую с губы, с секунду смотрит на след крови на своей руке, как на доказательство невозвратно перейдённой его подчинённым черты. Его глаза наливаются алой яростью.
— Ах ты сука… — рванувшись вперёд, он хватает Нечаева за воротник комбинезона, остервенело встряхивает и впечатывает спиной в стол до треска лопаток, награждая его не менее точными ударами по лицу – в скулы, в нос, куда придётся. И Нечаев может быть хоть тысячу раз прав в том, что вмазал ему справедливо и заслуженно – но Кузнецов не прощает подобного отношения со стороны своих подчинённых.
Удары сыплются один за другим. Ловко вывернувшись, Сергей вновь получает полный контроль над своим телом, встаёт в боевую стойку, чтобы защищаться и атаковать. Они сцепляются снова через мгновение, как звери, готовые безжалостно друг друга растерзать, это не похоже на беззлобные тренировочные бои, какие бывали между ними раньше, это – вымещение на противнике злости, чистая ярость, грязная уличная драка без каких-либо правил.
Сейчас это были не командир и подчинённый, не Аргон и Плутоний – это были просто двое ослеплённых агрессией мужчин, банально выясняющих отношения. Разве только с поправкой на то, что оба они, прошедшие спецподготовку, являлись настоящими машинами для убийств с превосходно поставленными ударами, а Кузнецов к тому же всерьёз занимался профессиональным боксом ещё в годы учёбы в институте. Пользуясь опытом, он наносил удары точнее и сильнее, вывереннее, но и Сергей не сдавал позиции, нападая на оппонента со всем своим рвением, отчаянием и слепой яростью. Вымещая на нём не только обиду за то, что они водили его за нос – почему все вокруг всегда водят его за нос, считая недалёким болваном? – но и всю боль, бессилие и нервное напряжение последних дней, которые после новости об отъезде – предательстве? – Харитона превратились в один бесконечный кошмар.
Почему все вокруг всегда его предают?..
Почему Катя?..
Катя…
Катя, не шелохнувшись, стоит в стороне у окна, пустым взглядом наблюдая за ними, сжав руки в кулаки, в одном из которых зажато обручальное кольцо. И она в самом деле могла бы разнять их одной левой даже при всей своей кажущейся хрупкости (на тренировках она укладывала Нечаева на лопатки несчётное количество раз и, оседлав его бёдра, заливисто хохотала, пока он, кряхтя, пытался сбросить её с себя и подняться) – но вместо этого она просто стоит и безучастно смотрит, как два самых важных для неё человека избивают друг друга в пух и прах.
Пространство небольшого зала для собраний слишком мало для вихря драки, особенно – если эту драку ведут два бойца элитного спецотряда, поэтому, сбив несколько находящихся здесь скамеек и агрессивно шипя сквозь зубы отборнейшие ругательства, Кузнецов и Нечаев вываливаются в коридор – где ещё спустя несколько минут их всё-таки разнимают подоспевшие сослуживцы. В коридоре начинаются шум и гвалт.
Катя морщится, облокачивается плечом о стену и закрывает глаза, разжимает кулак, роняя из руки кольцо, теперь утратившее силу и ставшее ненужной безделушкой. Всё кончено.
***
Сергей стоит навытяжку на ковре у начальства. У Дмитрия Сергеевича, который, вероятно, ради этого даже отставил в сторону свою извечную работу и выделил в своём плотном графике время на «воспитательную беседу» с ним. Поэтому Сергей стоит теперь здесь, в его необъятном кабинете, перед его широким столом, под раскинувшимися во всю ширь крылами самолётов. В грязном и порванном в нескольких местах комбинезоне, с всклокоченными волосами, с пугающим космически-фиолетовым синяком на скуле, с ссадиной на переносице и рассечённой губой, в уголке которой уже запеклась кровь.
Он рад только тому, что Кузнецов сейчас выглядит не лучше – они оба неплохо друг друга отделали. Но к Сеченову почему-то вызвали одного Нечаева. И вот приходится теперь – стоять, понурив голову, и с крайне виноватым видом выслушивать отповедь от шефа, наблюдать, как он огорчённо воздевает руки к потолку, механически считать, сколько раз он сокрушённо вздохнул. Но – не считать себя виноватым и неправым при этом. Правильно Кузнецова отмудохал. Заслуженно.
Да и плевать, если выговор. Плевать, если увольнение из органов. Плевать на всё – отсутствие Харитона порождает какое-то тупое, стылое, бесконечное равнодушие ко всему, в том числе и к собственной судьбе.
— Я очень разочарован в тебе, сынок, — недовольно покачав головой, Сеченов складывает руки на груди и задумчиво проходится туда-сюда, дорожка от одной части необъятного стола до другой – непростое решение «казнить нельзя помиловать». — Устроить драку прямо в штабе «Аргентума», ударить старшего по званию, своего командира! Ну вот чего ты с ним не поделил?
— Вообще-то он тоже дрался со мной, шеф. Доказательства
налицо, как говорится, — Сергей мрачно усмехается, красноречиво показав рукой на свои полученные в честном бою травмы, которые он собирается носить, как ордена.
Сеченов ожидаемо не оценивает каламбура.
— Но инициатором стал ты. Итак, не пояснишь причины?
Сергей не хочет говорить о причинах. Молчит. Сосредоточенно смотрит на носки своих ботинок.
Если Дмитрий Сергеевич помимо всего прочего узнает, какая драма разворачивается среди его бравых бойцов «Аргентума», если услышит, что его любимчики Нечаевы собираются разводиться – это точно прибавит ему седых волос. А скоро ему ещё и предстоит узнать, что его лучший друг и коллега Харитон Захаров стал невозвращенцем, навсегда покинув его и Родину… Нет уж, ничего Нечаев ему не скажет.
— Серёжа? — спрашивает Сеченов уже гораздо мягче, вкрадчивей, с отцовскими нотками, как делал всегда, когда хотел что-то выведать или о чём-то попросить, и старается пытливо заглянуть ему в лицо. — Ты должен сказать правду.
Обычно это всегда работало, Сеченов отлично умеет пользоваться своим авторитетом в его глазах и играть на струнах его сиротства; но сейчас – Нечаев, как нерадивый сын, не желающий признаваться в проступке, продолжает упрямо молчать, сцепив за спиной руки – со сбитыми в кровь костяшками, без кольца на безымянном – и ещё ниже опуская голову.
Но ему всё-таки приходится поднять взгляд и обернуться – потому что в следующую секунду массивные дубовые двери позади него с грохотом распахиваются, и в кабинет входит… Харитон Захаров собственной персоной. В лёгком элегантном пальто поверх любимого кофейно-рыжеватого свитера с высоким горлом, в новых очках со слегка затемнёнными стёклами – заграничных? – которые нестерпимо ему идут, делая его лицо моложе, и весь обрисованный каким-то незнакомым лоском с налётом чужбины.
Живой. Настоящий. Здесь!.. До безумия красивый…
Сергей вылупляется на него так, точно увидел привидение. В первую секунду его охватывает сильнейшее иррациональное желание броситься к нему и сгрести в охапку, невзирая на присутствие Сеченова – обнять, крепко и жадно поцеловать, убедиться в том, что это действительно Харитон из плоти и крови, а не его зрительная галлюцинация от того, что Кузнецов во время драки слишком сильно приложил его затылком о стену. Прикоснуться бы… Он даже протягивает к нему руку, но тут же – одёргивает себя и снова смирно вытягивает руки по швам, пока сердце в грудной клетке заполошно выбивает бешеный ритм.
И вместе с ним, вошедшим в кабинет, как поток свежего воздуха, в жизнь Нечаева стремительно врываются, возвращаются – и смысл, и отчаянная жажда жить, и робкое ощущение счастья.
Захаров же, зайдя, как к себе домой, быстро преодолевает расстояние от дверей до стола; солнечные зайчики, проскакивая сквозь гигантские панорамные окна, озорно играют в стёклах его очков, путаются в светлых волосах, облизывают острые скулы.
— Дима, прекращай отчитывать своих тупых агентов, — как ни в чём не бывало деловито произносит он, даже не взглянув на Нечаева, как будто тот – один из пары десятков других безликих агентов Сеченова, как будто не с ним их связывает так многое, как будто не в его объятиях полторы недели назад Харитон бесстыдно стонал и просил ещё. Впрочем, правильно: никто из них двоих уж точно не собирался показывать степень своей близости перед Сеченовым. — Я только что вернулся из Брюсселя и смертельно устал…
— Вернулся?! — несдержанно восклицает Нечаев, отчего две пары глаз удивлённо уставляются на него. Возникает короткое непонимающее молчание. Приходится снова понуро виновато опустить голову ещё ниже, досадливо закусив губу и ругая себя за несдержанность. Харитон же, легко поморщившись от того, что его прервали, после этой паузы невозмутимо продолжает, вновь обращаясь к Сеченову:
— И как ты думаешь, почему я сейчас не сладко отсыпаюсь после приезда в обнимку со своей кошкой, а торчу здесь? Идея, Дима, — он важно поднимает указательный палец вверх. — На конференции мне пришла в голову идея, и ты прямо сейчас обязан её выслушать. Поэтому давай, гони прочь своего суперсолдата… что он сделал, кстати? — интересуется, прищурившись, впервые за всё это время снисходительно оглядывая Нечаева со всеми его боевыми травмами. И Сергея почему-то обдаёт одновременно холодом и жаром от этого взгляда.
— Подрался со старшим по званию, — с усталым вздохом отвечает Сеченов. — Теперь ему грозит выговор с занесением в личное дело и увольнение из «Аргентума», как это ни прискорбно…
Захаров закатывает глаза:
— Господи, а я-то думал. Ну подрался, что такого, у молодых кровь кипит. Это же твой любимчик, Дима, ну не будешь же ты выгонять его с должности из-за такого пустяка?
— Боюсь, после этой драки он больше не может оставаться под руководством товарища Кузнецова, — продолжает Сеченов, недовольно косясь на повинившегося Нечаева. — Это может повлечь за собой новые стычки и непредвиденные сложности при выполнении последующих заданий.
— Разберутся, — отмахивается Харитон, вольготно располагаясь в кресле у широкого Сеченовского стола и закинув ногу на ногу. — Свободен, солдат, — он пренебрежительно машет рукой на Сергея, чтобы тот покинул кабинет, а затем поворачивается к Сеченову, сложив пальцы в замок на столе и внимательно глядя на него. — Дима, так вот…
Сергею ничего не остаётся, кроме как сделать бесшумный шаг назад по красной дорожке ковра и тихо выйти из кабинета, до последней секунды не отрываясь жадным и неверящим взглядом от Харитона, от его плеч и волос, по которым гуляет солнце, от того, с каким знакомым азартом и жаром он начинает объяснять и доказывать что-то Сеченову, как всегда живо жестикулируя…
Живой. Настоящий. Приехал, приехал, приехал!.. Губы сами собой расползаются в улыбке, сердце отстукивает счастье; это не счастье, это больше, чем счастье. И тьма последних дней стремительно отступает, и всё сразу становится неважным – измена Екатерины, драка с Кузнецовым, возможное отчисление из «Аргентума»… Впрочем, нет: нависшая над ним грозовая туча рассеется с лёгкой руки Харитона, который до смешного просто может убедить Сеченова в чём угодно; теперь Сергей не сомневается, что своё место в «Аргентуме» он не потеряет в любом случае, хотя продолжать служить под началом Кузнецова и рядом с Катей будет тем ещё испытанием. Может, следует лучше попросить перевода куда-нибудь ещё, чтобы работать в одиночку.
И вспоминается невольно самая лучшая миссия, какую ему когда-либо доводилось выполнять: «Павлов», сбой гражданских роботов и выход из-под контроля опасных побегов, и они с Харитоном – вдвоём против всех врагов. Хочется, чтобы когда-нибудь что-то подобное повторилось и Захаров снова исполнял бы роль его напарника. Ну, или в крайнем случае отдал бы ему свою нейрополимерную перчатку, через которую учёный имеет возможность связываться посредством голосового модуля с её носителем – и, теоретически, может поддерживать его на заданиях своим ласковым голосом и язвительными комментариями, когда, конечно, сам не будет слишком занят. Правда, он не уверен, что перчатка с крохотной аккуратной руки учёного налезет на его лапищу – но, может быть, её можно как-то модифицировать?
Сергей не покидает здание «Челомея», остаётся недалеко от дверей и мается там около часа, подпирает плечом стену или ходит туда-сюда всё по такой же красной ковровой дорожке, размышляя, мечтая о миссиях в компании нейрополимерной перчатки и так по-детски радуясь своему счастью, – пока наконец двери Сеченовского кабинета не открываются и Харитон не выходит в коридор. Слава богу, ждать пришлось всего-то час: когда Захаров с Сеченовым собирались вместе, обсуждая свою недоступную умам простых смертных научную хуйню, а ещё хуже – когда спорили, это могло затянуться на долгие часы. Впрочем, в таком случае Сергей бы дождался, даже если бы ему пришлось промаяться здесь до завтрашнего утра.
Харитон быстро находит его взглядом в таком же широком и необъятном коридоре, смотрит на него в упор и делает едва заметное движение головой, намекая на то, чтобы он следовал за ним.
В абсолютном молчании они идут в лаборатории на верхних этажах. И там, стоит только Харитону назвать персональный код доступа, завести его за собой в лабораторию и закрыть за ними дверь – Сергей нетерпеливо пригвождает его к этой самой двери за плечи и отчаянно требовательно впивается в его губы – нахально вторгается в его рот языком, излизывает его изнутри, изливает на него разом всю свою тоску, дикое желание и бешеный страх потерять, вжимает колено между его ног, вплетает в его волосы на затылке свою руку, успокаиваясь от того, как вьются по его пальцам мягкие кудряшки. Он здесь, он рядом, он больше никуда не уедет, он его больше не отпустит. Успокаиваясь – от этой мысли – и снова разгораясь, потому что Харитон отвечает ему с таким же жадным рвением – как будто тоже тосковал по нему не неделю, а как минимум вечность.
Не разрывая поцелуя, Серей проводит руками по его плечам, сбрасывая с него пальто, которое падает к их ногам.
— С-серёжа… — наконец вымученно стонет ему в губы Харитон, совсем не такой вальяжный и важный, каким был ещё час назад в кабинете у Сеченова, а разбитый, ломкий, жаждущий и смущённый. Потому что сейчас можно не притворяться и не строить из себя холодную неприступность. Плавится под его губами, грешным делом подумав, что здесь и сейчас, не дай Бог, начнётся неминуемое повторение того, что было у него в квартире, на кухне, на подоконнике и у стены, навсегда запечатлевшись в памяти – и будет ещё, если он в срочном порядке его не остановит. Прямо здесь, на «Челомее», в опасном соседстве с кабинетом Сеченова… Будоражаще, безрассудно, рискованно… А он снова не сможет противиться. Мягко отталкивает обезумевшего от счастья Сергея руками, опять пытаясь имитировать строгость: — Прекратите немедленно! И у вас рассечена губа, я чувствую привкус вашей крови. Необходимо обработать.
— Необходимо, — соглашается Сергей, послушно садясь на стул, на который указывает ему Харитон, и жадно разглядывая его во все глаза, всё ещё не смея поверить. Зная, что в лабораториях на «Челомее» нет прослушки и их точно не смогут подслушать кое-какие известные службы, ратующие за благонадёжность советских граждан, заговаривает: — Я думал, ты уехал. Навсегда. Лариса сказала…
— Р-растрепала, значит. Я же, кажется, приказал ей не говорить об этом ни-ко-му, — в твёрдом голосе Захарова явственно слышится злое разочарование в своей ученице. — В таком случае, я удивлён, как это о моих планах не узнало всё Предприятие в целом и Дима в частности! Впрочем… всё она правильно сказала. Я хотел уехать, — уже спокойнее сообщает он, доставая медикаменты и методично раскладывая их на столе. После поцелуев с Сергеем у него подрагивают пальцы. Странное дело: у него, нейрохирурга с огромным стажем, ни в какой больше ситуации не дрожат руки, в конце концов это просто непрофессионально, а после поцелуев с ним – он весь сам не свой. — Из Брюсселя позже перебраться в Париж… Во-первых, там, за границей, мои знания пригодились бы больше, и я бы не находился постоянно в тени Сеченова, с которым у нас в последнее время всё больше расходятся взгляды. Он не даёт мне выполнять мою работу, ограничивает меня! За пределами СССР у меня больше перспектив и шансов реализовать то, к чему я стремлюсь. Во-вторых, там к таким как я относятся лучше и уж точно не сажают в тюрьму, там нет таких идиотских законов.
— К таким как ты? — вопросительно поднимает брови Сергей.
— Я бы сказал «к таким как мы с вами», но предполагаю, что ваше, кхм, влечение ко мне скорее исключение из правил. Какая-то абсурдная ошибка, сбой в вашей ориентации…
— Нихрена это не ошибка, — обиженно бурчит Нечаев, насупившись и отвернувшись в сторону. — Вот только анализировать меня не надо, а? Я люблю тебя.
— Хватит это говорить!
Голос Харитона – резко и внезапно – отскакивает дрожью от холодных белых стен, звенит в тонких колбах и пробирках, отзывается в сердце истеричной болью и отчаянием; громкий возглас сопровождается звоном запущенного в стену жестяного подноса под хирургические инструменты. Когда Сергей, вздрогнув, поднимает на него глаза, то видит – Захаров стоит посреди лаборатории, дрожа плечами и глядя на свои крупно трясущиеся руки. Это похоже на нервный срыв.
— Харитон…
— Нет, заткнись, — грубо обрывает его Захаров, выставив руку вперёд. И если бы на ней сейчас была активированная для боя перчатка, Сергей бы, пожалуй, всерьёз обеспокоился за свою безопасность. — Я хотел уехать от тебя, понимаешь ты это?.. Оставить свою Родину, всю свою научную карьеру здесь, даже свою кошку! – начать всё с чистого листа, только бы не портить жизнь ни тебе, ни себе. Ты должен жить со своей женой, наплодить с ней детей и что там ещё у нормальных людей бывает, — презрительно выплёвывает он, и становится больно от смутного и странного ощущения, будто он не причисляет себя ни к нормальным людям, ни к
людям в принципе, — а я должен быть выше презренных желаний плоти. Но я…
Он вдруг замолкает, задумчиво глядя прямо перед собой, чуть нахмурившись, словно бы до него только сейчас доходит осознание, что он снова находится – в Советском Союзе, в своих лабораториях и с Нечаевым наедине. Все его попытки сбежать от него и от самого себя провалились. Все его надежды на то, что за границей, в свободной капиталистической стране, где таких как он не ограничивают в правах, он сможет начать ни к чему не обязывающие отношения с каким-нибудь мужчиной – главное, неженатым – ради удовлетворения низменных потребностей, естественно – и забыть про чёртового Нечаева, оказались несусветной глупостью.
Всё вернулось на круги своя, всё до ужаса циклично.
Сергей встаёт со стула и осторожно сокращает расстояние между ними. Ближе, ближе, ближе – пока наконец не ловит мятущегося Харитона в свои тесные объятия, чтобы напряжённое тело постепенно и недоверчиво расслабилось в его руках. Тихо подсказывает, ткнувшись носом в мягкую макушку:
— Ты не смог уехать насовсем.
— Не смог… — вторит Харитон и, помолчав, пожимает плечами, усмехнувшись: — Не получилось. Может, попробую в следующий раз. В мае у меня научная конференция в Стокгольме…
— Я тебе блять попробую. Со мной под конвоем полетишь.
— Не слишком ли много вы на себя берёте, товарищ Нечаев? — высокомерно спрашивает Захаров, подняв голову к нему.
— В самый раз, — Сергей дурашливо ухмыляется, перехватывая его строгий взгляд. — И кстати. Нет у меня больше никакой жены. С Кузнецовым она уже полгода, как я и говорил, — сообщает наконец самое важное, освобождающее их обоих хотя бы от части оков и чувства вины, вздыхает, окончательно отпуская прошлое – словно последние соринки какой-либо обиды на Катю и Кузнецова полностью вымелись из его души там, во время драки – а потом улыбается как-то совсем светло и по-мальчишески: — Они теперь… кузнечик и стрекоза, блин. Как в басне.
— Во-первых, товарищ капитан, в басне были стрекоза и муравей. А во-вторых, мне казалось, кузнечик – это товарищ Штокхаузен… почему-то имелись такие ассоциации. И что же, вам совсем-совсем не обидно по поводу Екатерины? — уточняет Харитон словно бы невзначай, учтиво и деловито так, как он умеет, но Сергей улавливает в этом вопросе затаённую ревность, и от этого ему хочется парить над облаками выше летающей платформы «Икар».
— Нет, я искренне рад за них, — честно отвечает он. — А у меня есть только ты, Харитон. И я никуда тебя больше не отпущу, — сжимает его в объятиях сильнее, забираясь руками под колкий свитер на спине, проводит ладонями по линии позвоночника, заставив Захарова едва заметно вздрогнуть и выгнуться навстречу ему, утыкается носом в его плечо и вдыхает его родной-родной аромат, его тепло, его нежность. Они стоят так очень долго, остановив мгновение, пока в голове у Сергея лениво перепихиваются вспомнившаяся до ужаса правдивая поговорка «счастливые часов не наблюдают» и восторженная мысль «блять, как же я его люблю».
— Вам всё-таки придётся меня отпустить, товарищ капитан, — наконец первым отмирает Захаров, но, впрочем, не спешит дёрнуться или двинуться. Ощущение больших тёплых ладоней Нечаева на его спине под свитером действует на него умиротворяюще. — Я всё же должен забрать у Ларисы свою кошку. Наверняка Муся за это время успела ужасно соскучиться по своему хозяину.
— Я тебя отвезу, — решает Нечаев. — А потом покажу, что кое-кто ещё не меньше твоей кошки по тебе соскучился, — и недвусмысленно вжимается в него теснее, нетерпеливее, напористее.
— О, Сергей Алексеевич, я даже сейчас прекрасно чувствую, как вы соскучились, — хрипловатое ехидство поверх кокетливого смущения, бёдра к бёдрам как вполне прозрачный намёк, сердце к сердцу и губы к губам; они не углубляют поцелуй – просто касаются губами нежно и трепетно, прихватывая то верхнюю, то нижнюю, катая между губ любовь, чувственно, невыносимо долго, будто у них в запасе как минимум вечность, и возбуждающе-дразняще, будто они ещё успеют сделать всё остальное, а сейчас
хочется – только неторопливо друг друга дразнить прикосновениями и ласкать нежностью, прелюдией, обещанием.
Хочется – любить, забыть обо всём, быть вдвоём навсегда.
Харитон осторожно касается губами уголка губ Сергея, в том самом месте, где запеклась кровь, и кажется, что больше не болит. А чуть позже – он, сидя у Нечаева на коленях, вскинув руку, аккуратно водит кончиками пальцев по ссадине на его переносице, с томительным любопытством прослеживает линию его носа с горбинкой, и Сергей всерьёз думает, что у Харитона дар лечить прикосновениями.
Устроив широкую ладонь на его бедре, другой рукой Сергей ловит его пальцы и подносит к своим губам, целуя трепетно и любовно, ловит смущение и мягкий благосклонный взгляд, и впервые за многие годы точно знает, что сейчас всё в его жизни складывается правильно.
Харитон не знает, правильно ли всё это. В отличие от наивного, безрассудного и беспечного Серёжи, сам он прекрасно осознаёт все риски и сложности. Но в крепких неизбежных объятиях Сергея его самоненависть, сомнения и сожаления отступают хотя бы ненадолго, плотно смыкающаяся удавка на шее ослабляется, всякие страхи отходят под чужой силой, и он смиряется с тем, что его чистый разум безнадёжно замутнён искренней, обычной, человеческой любовью. Он позволяет себе любить. Он позволяет себя любить.
— Теперь со мной моя любовь сердечная… Неповторимая, вечная, вечная… — мурлычет Нечаев, немного меняя слова очередной песни, подцепленной из Радио Будущего, не отрывая безнадёжно влюблённого взгляда от Харитона, когда они вместе выходят из «Челомея» и идут по светлым весенним улицам, на которых резвится позднеапрельский ветер. Сергею очень хочется взять Захарова за руку или приобнять за плечи, словно он всё ещё не верит в своё счастье и боится, что тот исчезнет, если его не касаться – но он старательно сдерживает себя; впрочем, только до машины, которая должна доставить их в «Павлов», а оттуда – к Ларисе домой, за кошкой.
В машине можно взять Харитона за руку. И приобнять за плечи. И положить руку ему на колено. И…
— Я вижу, вы любите петь, товарищ капитан, — замечает Харитон, искоса поглядывая на него смеющимися глазами.
— Тебя я люблю. Ну и петь, да. Чего бы не попеть, когда душа поёт! — весело отзывается Сергей, мельком оглядывается и, убедившись, что во всём проулке вокруг никого, кроме меланхолично подметающих улицу «Вовчиков», порывисто подхватывает Харитона за талию, счастливо кружит несколько метров, а потом, как ни в чём не бывало, ставит обратно на землю. Тот не успевает толком возмутиться и тонет в густом смущении, едва не потеряв очки; снова оказавшись на твёрдой земле, важно поправляет дужки очков и слегка задравшийся свитер, возвращая себе всю свою учёность и степенность, смотрит на Сергея уже знакомым чуть строгим и обиженным взглядом, сведя брови, но долго сердиться не может – и, лучисто улыбнувшись, вспоминая тот-самый-вечер уже почти без тени сожаления, задумчиво продолжает тему:
— А ведь получается, по-настоящему у нас с вами всё началось именно с песни…
— И теперь тоже – всё только начинается.
