(un)natural disaster

      Когда Кацуки возвращается домой с работы, он попадает в гребаное стихийное бедствие, разверзшиеся на его любимой кухне Содом с Гоморрой вместе взятые. Натужно орёт пожарная сигнализация, на разделочном столе и на полу пятна, повсюду валются какие-то куски, а раковина заставлена множеством тарелок. Некоторые из тарелок выглядят так, будто прошли Афганскую войну, а некоторые не могут называться тарелками, потому что эволюционировали в осколки. И да, там стоит Шото. Прямо посреди кухни, спиной к Кацуки. – Какого ебаного хера? - Кацуки бросает свою сумку на землю, потому что он не может физически нанести больше вреда этому пиздецу, правильно? Он чувствует так много всякой херни: гнев из-за состояния своей кухни, обиду на состояние своей кухни, раздражение и усталость, потому что у него был неебически долгий день, и он хотел простого и человеческого расслабиться после работы, и он может идентифицировать каждую из эмоций в этом клубке, и уже готов выпустить это... Но Шото оборачивается, видит его и мгновенно разражается слезами.       Кацуки запинается на месте. Он в душе не ебет, что происходит. Они вместе уже пять лет, и знают друг друга ещё дольше... И Шото никогда не плачет вот так по-дурацки и навзрыд, совершенно по-детски, едва ли не размазывая кулачками сопли и слезы по этому очаровательному даже в таком непотребном состоянии личику. Но вот он здесь, стоит посреди их кухни и просто ревет.       Первое, что делает Кацуки, это отключает противопожарную сигнализацию, потому что, если она продолжит орать, он взорвет её вместе с потолком и несущей стеной, а это, ну, явно не то, что сейчас нужно. Затем он быстро шагает туда, где стоит Шото, который все еще ревёт, и всё, о чем может думать маленький уставший мозг Кацуки - это обнять своего глупого парня. Бакуго притягивает его содрогающееся тело к себе, мягко перебирая свободной рукой мягких волосы, испачканные мукой. Кацуки чувствует себя беспомощным и нихуя не понимающим идиотом, и это редкость, потому что обычно все вокруг идиоты, кроме него, и это мерзкое состояние неизвестности зудит внутри, капая на нервы.       Он ждет, пока рыдания Шото не стихнут до простого и почти - нет - безопасного хлюпанья носом, прежде чем чуть отстраниться. Возможно, из его рукава получается не особо хорошая салфетка, но хотя бы лицо этого придурка стало посуше. – Ты не хочешь рассказать мне, что эта за хуйня, а? – Я... – Словами, принцесса, ну? – Я пытался приготовить тебе ужин.       Кацуки хочет спросить, когда ждать в новостях сообщение об очередном цунами, на этот раз носящим имя его парня, но потом затыкается. Не, не так. Не сейчас. Вместо этого он вздыхает с очень нецензурной интонацией, смахивает большим пальцем слезу с красноватого шрама, тут же мягко прикасаясь губами к носу всхлипнувшего особенно жалобно Шото. – Допустим. А потом? - Шото вытирает нос рукавом и говорит дрожащим голосом, чуть выше, чем обычно. –Я не знаю. Я не. Я всегда готовил только с сестрой, и в общежитии мне никогда не надо было, а п-потом у меня появился ты... - его нижняя губа дрожит, и это отдаётся глубинной, нутряной болью где-то за грудиной Бакуго. - И я думал, что... ну, совсем нетрудно было бы следовать рецепту, но там написано... И я не понимал и половины того, что они имели в виду, и я ...       Он замолкает, прежде чем наклониться вперед, чтобы уткнуться лицом в шею Кацуки. Но Бакуго знает, что значат все эти паузы, всё эти микроэмоции, эта цепкая хватка сильных рук на его спине - Шото стыдно.       Шото иногда бывает таким - погруженным с головой в свои мысли, чрезмерно критичным к себе до той степени, где это уже больше похоже на ненависть к себе. Вот достать бы Старателя из той дыры, куда залез, когда ушёл на пенсию, и смачно так, с хрустом сломать несколько костей. Желательно черепных. Желательно об стол. И иногда Кацуки хочется рвать и метать, чтобы вдолбить в башку этого бесплатного амбассадора рождества хотя бы немного здравого смысла. И это не первый раз, когда Шото сталкивается с какой-то хернёй, которую он не умеет делать из-за своего воспитания - его отсутствия, честно говоря - и эти чёртовы демоны оживают и танцуют джигу в голове его парня, который какой-то причине винит себя.       Блять, как будто это его косяк, а не того уебка, запирающего крохотного мальчика в додзё для тренировок, больше похожих на пытки, лишая возможности заняться чем-то другим. Как будто это его вина, что он так и не научился готовить, или нажимать нужные кнопки на стиральной машинке, или пришивать ебаные пуговицы... Катсуки поебать, если честно, он может это и сам сделать. В горе и в радости, понимаете? Так это работает. И все, что может сделать Кацуки, это собрать своего парня с приступами самоуничижения по кусочкам и, например, доверить ему порезать лук, когда они готовят вместе. Это тоже важно. - И я устроил такой беспорядок, но я правда... П-прости. Я хотел сделать тебе сюрприз, но я только что разгромил твою любимую кухню. Я знаю, как сильно ты ненавидишь беспорядок, и... Я уберу! Дай мне немного времени, пожалуйста.       Нет, не-а, Кацуки не терпит такого дерьма. Он не собирается стоять здесь и слушать этот словесный гейзер херни, и он точно не собирается позволять Шото нести эту херню, но слова тут уже вряд ли помогут... Ну и хер с ним. Они оба всегда были больше по действиям, понимаете?       Он отстраняется от Шото, хватает одну из банок со специями из развороченного ящика, открывает крышку и пафосно, как самая настоящая звезда, переворачивает её над полом. Рот Шото открывается, когда гранулированный чеснок рассыпается по полу. А когда этот фальшивый снег, пахнущий забегаловкой из какого-нибудь переулка оседает, Кацуки хватает одну из грязных тарелок из раковины и разбивает ее. На идеальные, ровные, треугольные осколки, валяющиеся мозаикой пиздеца на полу. – Что... Что ты делаешь? - Кацуки молча переступает через разбитую тарелку и хватает Шото за его дурацкие щеки, делая из своего парня сэндвич с идиотом. Сэндвич с чертовой любовью всей его жизни. – Мне насрать на кухню.       Это, вообще-то, немного пиздёж, потому что Кацуки четко почувствовал падающую в пятки душу при виде всей это вакханалии... Но в сравнении с Шото? Да он тысячу таких разъебёт сам, лишь бы его принцесса не плакала так, это даже и близко в сравнении не стоит, ну. – Но... - Бакуго предупредительно сжимает мягкие жамкательные щёчки ладонями и пытается состроить самый суровый вид, который у него только может быть. – Шото. Мне поебать на кухню. Поебать на то, что ты нихуя не умеешь готовить. Поебать на ту кривую заплатку на свитере, когда ты забыл его вывернуть наизнанку, потому что у тебя лапки. Но! Но ничто из этой херни не определяет тебя как человека, понимаешь? Ты не ценен, потому что что-то умеешь делать, хотя твоя глотка, конечно, подарок богов. Ты бесценный, потому что ты человек, и ты, блять, мой человек. Понял? Беспорядок можно убрать, идиот. Никогда больше не плачь из-за такой тупой поебени, понял?       Шото смотрит на него широко раскрытыми глазами. Он всегда такой чертовски красивый, это аж бесит - ну кто вообще может выглядеть как модель, когда стоит в старых шортах, растянутом свитере и с припухшими глазами посреди самого большого беспорядка, который Кацуки видел в в своем доме? Только этот половинчатый придурок, единственный и неповторимый. – Я слышу, как ты думаешь, пирожное. Ну? Ты понял? – Мхм... Да, Кацуки. – Ну вот и умница. Перепугал меня до чёртиков, блять, - Бакуго, ворча как почётный дед, притягивает Шото еще ближе и говорит. - Ты такая заноза в моей заднице, принцесса.       Шото одаривает его одной из своих маленьких улыбок. Если бы когда-то его ёбнуло причудой правды, то Кацуки сказал бы всё, что думает, по поводу этой невыносимой, мягкой, ангельской улыбки. А причина, по которой улыбка такая маленькая и сдержанная, в том, что Шото ослепил бы людей, если бы когда-нибудь посмел так улыбнуться на публике. Широко, белозубо, с милым прищуром блестящих глаз... Бакуго роняет голову ему на плечо, измазанное соусом, потому что это выше всяких человеческих сил, а он всего лишь человек. – Я знаю, - абсолютно серьезно говорит Шото, потому что Кацуки часто повторяет эту фразу про занозы и принцесс. Затем он наклоняется вперед и прижимается губами к Кацуки, обнимая его за шею, и Бакуго тает тут же, слизывая привкус сладкого бананового молока с изученных до миллиметра любимых губ. Но это райское наслаждение не помешает быть немного мудаком, когда Кацуки подпихивает своего придурка к столу, не оставляя путей отступления. И так легко схватить его за бедра, вылепленные ангелами на небесах, чтобы подсадить Шото повыше, на ровную поверхность. – Я сижу в паприке, - раздаётся через пару мгновений. Ишь ты, умник, не прошло и десяти лет, как он выучил названия базовых специй. Бакуго хмыкает, а потом одной рукой без какого-либо напряга перекидывает пискнувшего Шото через плечо, вытирает стойку рукой, возвращая его в прежнее положение. Глаза Шото темнеют, горят этим далеко не невинным огоньком, как и всегда возбуждаясь, когда Кацуки использует свою силу и грубо обращается с ним. Его идеальный, восхитительный мальчик, его чувствительная принцесса, свет всей его жизни... И то, что рот Бакуго занят - отличная новость, в противном случае он бы вывалил все эти розовые сопли наружу сплошным водопадом. Бррр.       Он хочет сожрать этого невозможного, сладкого мальчика здесь и сейчас, заставив забыть обо всем этом разгроме... Но у Динамайта, вообще-то, лучшие показатели по таймингу и уместности. И поэтому за поцелуем следуют один, два, три глубоких вдоха. Кацуки чувствует прикосновение губ к своей коже на лбу, такой робкий и мягкий, что это заставляет его даже его кишки сворачиваться в форму сердечек по ощущениям. Затем он поднимает голову и дарит Шото долгий поцелуй, более нежный, чем люди могли ожидать от Бакуго Кацуки. – Значит так. - говорит он, глядя Шото в глаза. - Мы собираемся пойти принять душ, а потом прямиком в нашу спальню, чтобы я мог заставить тебя рыдать совсем по другой, правильной причине.       Глаза Шото на мгновение расширяются, и он немного ерзает в ожидании, прикусывая уже и так истерзанную губу. Но Кацуки еще не закончил. – Но сначала мы подметем тарелку, которую я разбил. Потому что твоё сердце будет не на месте, потому что ты переживаешь за нашу меховую зондеркоманду, которая может на что-то наступить или съесть какое-то дерьмо, а в койке со мной ты можешь думать только обо мне. Так что ты идёшь к котам и целуешь их в их меховые жопы, хотя видят боги, они уже и так живут лучше, чем полагается котам, но да похуй, потом ты приходишь ко мне, мы приводим этом пиздец в порядок... А дальше ты знаешь. Душ и кровать. Ясно?       И да, вот она — полная счастья, выжигающая сетчатку, нефильтрованно-яркая улыбка Шото. Ярче любого гребаного солнца. Он улыбается и наклоняется, чтобы поцеловать Кацуки, и потом говорит тихим смущенным голосом "Я люблю тебя", и... Ох. Кацуки сомневается, что когда-нибудь привыкнет это слышать. Он гораздо больше привык это говорить. Тогда есть время морально подготовиться, ну, вы знаете, чтобы не светить ушами как стоп-сигнал светофора. – Да, да, я тоже тебя люблю. Иди давай уже, и потом принеси мне пылесос!       Шото спрыгивает со стойки, пока Кацуки переводит дыхание и бросает несчастный взгляд на свою кухню. Ему придется научить Шото готовить — либо это, либо ему пожизненно запретят ходить на кухню, потому что это преступление против человечества.       И, по факту, на весах будут игры с едой или игры в преступника и полицейского. Хм. Ну, у Кацуки есть время подумать, что ему нравится больше, и выбрать одно из двух.       Или взять оба. В конце концов, он умеет всё - даже играть грязно.