Унижение в наказание

      — Разумихин, будь более расторопным, каким бываешь всегда, — голос у Раскольникова упал до сиплости.       — Родь, если будешь язвиться, то начну все делать еще медленнее, — Разумихин нахмурил брови, схватив своими большими медвежьими руками Раскольникова за щиколотки. — Я не виноват, что слишком беспокоюсь за твое состояние, ты еще не совсем здоров, если не помнишь. Вдруг тебе сейчас станет больно или ты решишь отказаться? Как же я тогда должен буду остановиться, если мои чувства будут преобладать над разумом! Чем медленнее мои движения, тем больше я себя контролирую, так что прекращай противиться!       Раскольников ничего не ответил, только отвернул голову в сторону. Ему меньше всего хотелось сейчас спорить с Разумихиным, с которым в принципе каждый разговор делался разговором с камнем. Разумихин был слишком упертым и стоял на своем до конца, его было не сдвинуть даже под предлогом смерти. Раскольников, впрочем, считал, что Разумихину просто нравится его мучить, заставлять томиться от длительного ожидания и скучать от нарастающих эмоций, которые не могут найти выхода из-за слишком медленных движений. Он поерзал на диване бедрами, устроившись при этом чуть ближе к Разумихину, который несколько от него отшатнулся в этот момент, будто совсем забоялся, вот уж не ясно чего — Раскольникова или своего неудержимого пыла. Раскольников разглядывал цветочки на пожелтевших обоях и изредка прожигал взглядом дверь, чтобы ненароком не заметить в ужасе дребезжащего крючка, который теперь был приведен в действие. Они заперлись здесь, у него в маленькой комнатушке, пусть даже на дворе была ночь и хозяйка с Настасьей давно спали — страх перед тем, что Настасья зайдет все равно оставался. Чтобы не тревожить и без того нервозного Раскольникова, тем более в такой интимный и неловкий момент, Разумихин, как только зашел, уронил крючок вниз и запер их. Даже если Настасья все-таки придет, то у них получится выиграть время, чтобы принять стоящее положение.       Оказавшись между худых тощих ног Раскольникова, Разумихин закинул их себе на плечи и принялся ластиться к сухой бледной коже своей колючей щекой. Раскольников несколько поморщился, его словно укололи сотнями мелких игл или кинули на ногу кактус. Но он не смел вымолвить и слова: Разумихин его откровенно раздражал своим слишком больным к нему отношением: нежность, ласка и дикое желание превратить его устоявшуюся темную жизнь в яркую и светлую. Именно поэтому им гордо была принята стратегия лишний раз промолчать. Раскольников полюбил топить себя в мыслях, тяжелых и мрачных, таких, которые пожирают душу сотнями зубов. Он настолько влюбился в самобичевание, в беспроглядную тьму сознания, что больше не желал оттуда вылазить, но Разумихин бесцеремонно лез к нему. Даже сейчас, в такой неловкий момент, когда они пытаются быть максимально близко друг к другу Разумихин все еще ластиться, все еще активно пытается утянуть Раскольникова в счастливые чувства. Раскольников близости желает только на физическом уровне, даже больше из интереса, из желания наказать себя. Он так давно хочет почувствовать наказание за совершенное. Отдаться мужчине будет лучшим унижением, которое переплетается намертво с чувством наказания. Почему именно Разумихин? Раскольников ума не приложит; сейчас он все еще пребывает в состоянии бреда, сознание так и мутится, отчего каждая новая мысль приобретает совсем страшные формы. Он предпочитает думать как можно меньше, чтобы ненароком совсем не сойти с ума. Разумихин же искренне верит, что Раскольников сейчас испытывает то же, что и он, только не показывает это в открытую. Ему даже, скорее, хочется верить, что Раскольников ощущает те же эмоции, но он все никак не может увериться в этом полностью, всегда находит некоторые открытые признаки того, что все это лишь ложь, выдуманная его фантазией. Раскольников все не смотрит в его глаза, постоянно отворачивается и разглядывает все что угодно, только не его: первый признак того, что в нем нет искренности чувств. Когда Раскольников действительно выражает то, что чувствует, он буквально пожирает глазами, вглядывается прямо и настойчиво. Разумихин ведет своей большой костлявой ладонью по внешней стороне чужого бедра, скользит медленно и вдумчиво. Он разглядывает впалые скулы Раскольникова, насколько может это позволить единственный источник света — бьющая в незашторенное окно Луна. Разумихин знает, что его взгляд иногда может быть тяжелым и выпытывающим, в особенности, когда ему что-либо очень нужно и он жаждет получить это как можно скорее. Он смотрит сейчас именно так, чтобы заставить Раскольникова взглянуть ему в глаза, чтобы пересечься с этим усталым взглядом, отрешенным и немного стеклянным, ради собственного спокойствия. Ему безумно важно, чтобы Раскольников посмотрел ему в глаза прямо, как умеет только он, ведь именно так возможно будет понять, что он чувствует в данный момент. Раскольников сдается быстро, даже без попытки на бой; он всеми фибрами души чувствует испытывающий взгляд на своем лице и искоса отвечает зрительным контактом. Он не поворачивает лица, только глазами своими позволяет Разумихину насладиться им и то, всего несколько секунд и он снова отводит взгляд. Разумихин снова вспыхивает, весь пламенеет и горит. Один взгляд чужих измученных глаз, как все сердце его заходится в блаженном трепете. Он останавливает свою костлявую руку на худом остром колене Раскольникова, гладит его круговым движением и опускается на живот. Под неожиданным прикосновением мышцы живота ритмично дергаются, Разумихин чувствует это всем телом, ведь сейчас внимание полностью сосредоточено только на тактильных ощущениях. У него в груди затрепетало, а под ребрами защемило — Раскольников был в этом моменте слишком слабым и особенным, чтобы не испытывать к нему жуткие пылающие чувства. Он нащупал подушечками пальцев пуговицы рубашки, которую не так давно сам и застегивал. Помнит, что застегнутых пуговиц было немного, Раскольников все никак не давал себя достаточно спокойно переодеть, оттого пришлось действовать быстро и неряшливо, лишь бы не возбудить в больном еще больше нервов. Сейчас же он приходит в некоторое недоумение, ведь застегнутых пуговиц осталось то же количество. Впрочем, он сразу теряет нить мысли и полностью погружается в процесс. Расстегнув четвертую снизу пуговицу, Разумихин раскинул в разные стороны углы рубашки и провел раскрытой ладонью по нагому теперь животу. Пусть руки были у него всегда горячими, но сейчас кончики пальцев заледенели от накатывающего мелкими волнами страха, отчего прикосновение с жаркой кожей было волнующим для обоих. Раскольников сжал челюсти и зажмурил глаза; из его горла чуть не вырвался тихий удовлетворенный выдох, который можно было бы счесть за стон. Для него показ подобной легкой на подъем слабости, которую он мог бы проявить после всего одного прикосновения Разумихина, было бы выше всех его сил; он умер бы прямо на месте, не простив себе вольности. Разумихин же закусил губу, чтобы не начать горячо рассказывать все свои мысли, которые теперь струились в его голове и мешали адекватно думать. Мягкая кожа Раскольникова пьянила его лучше алкоголя, он в момент почувствовал, как голова потяжелела, словно в нее ударил градус.       Разумихин не стал расстегивать оставшиеся пуговицы — пусть даже их было всего две — он задрал рубашку повыше и наклонился вперед, при этом разведя ноги Раскольникова в стороны, подхватив их под подколенную ямку. Обдав обжигающим дыханием тонкую бледную кожу на чужой груди, он оставил маленький поцелуй возле солнечного сплетения своими сухими и потрескавшимися губами. Раскольников дернул плечами, когда еще несколько поцелуев рассыпались по поверхности его груди; маленькие щетинки снова закололи его, только теперь ощущение было сродни щекотки. В эту минуту он позволил себе взглянуть на Разумихина открыто и не прятать глаза где-то в углах комнатушки. У Разумихина были закрыты веки, брови приподняты, а лицо покрылось легким блестящим румянцем; его волосы были как всегда безобразны — всклокочены, но, на удивление, чисты. Походило все на то, что он специально вымылся для этой интересной встречи с товарищем. Раскольников потянул правую руку, которая прежде бездумно висела с дивана, чтобы попытаться уложить бардак на голове Разумихина, но тут же одернул сам себя. Сжал кулак до боли и тут же расслабил, опустив руку обратно вниз; на его ладони остались симпатичные красные полумесяцы от ногтей. Разумихин отнялся от своего дела. Ему показалось, будто он на мгновение застал Раскольникова, который внимательно разглядывал его, но когда поднял собственные глаза, то увидел только вновь отведенный взгляд. Выпустив из одной руки правую ногу Раскольникова, он потянулся своей огромной ладонью к чужой кисти. Схватив до боли запястье руки Раскольникова, которой он до этого порывался сделать Разумихина более презентабельным, он внимательно осмотрел ладони. На них все еще остались ямки от ногтей, а значит ему не показалось, когда он услышал странный шум слева, а после почувствовал, будто к нему приблизилась чья-то рука, но резко отпрянула в сторону. Раскольников что-то хотел, но сжал пальцы в кулак, только чтобы откинуть мимолетное желание. Разумихин читал его слишком хорошо, даже лучше, чем открытую книгу. Сам же Раскольников предпочитал вновь затеряться взглядом в темных углах комнаты, только бы не видеть это нахмуренное небритое лицо. Разумихин поднес чужую ладонь ближе к своей щеке, подумал с секунду и потерся об нее. Раскольников весь был как бы обмякшим, но при этом все тело его было напряженно. Однако, когда колючая щека коснулась ладони, пальцы незамедлительно приняли форму щеки, будто желали забвенно погладить ее. Разумихину нравилась эта мысль, он зажал чужую руку между щекой и плечом, при этом придерживая за запястье своей огромной ладонью. Его свободная рука заскользила по бедру, и, очертив небольшой выступ ягодицы, заползла под резинку трусов в районе левого бока Раскольникова. Раскольников судорожно сглотнул вязкую слюну, которая успела набраться во рту еще в тот момент, когда губы Разумихина касались его распаленной груди. Его сердце совсем защемило, когда собственная рука бездушной тряпкой упала с дивана, а над ним навис Разумихин, расставив руки по обе стороны от его головы. Раскольников закрыл глаза, ведь теперь избегать зрительного контакта было сложнее. Но Разумихину было все ни по чем, и если он снова захотел пересечься с ним взглядами, то из кожи вылезет, но добьется. Он наклонился совсем близко, настолько, что его дыхание стало ощущаться на впалой скуле. Его тяжелое трепещущее дыхание обдавало жаром холодную кожу, которая сейчас походила на совершенный ледник. Сухие губы снова коснулись прежде недоступного плода; Раскольников нахмурился, глубоко вдохнув воздух в легкие через нос. Разумихин принялся целовать его во все доступные места, до куда дотягивался; он совсем пытался оставить горячий след на бледных синеватых губах, но, обхватив лицо Раскольникова своими руками, тот вдруг распахнул глаза. Взгляд его стал еще туманнее, чем был до этого. В нем все еще читалась вселенская отрешенность, которая настолько была близка к безумию, что свой разум было не сложно потерять, однако Разумихим этого безумия не видел. Поцеловав холодный кончик чужого носа, он выпрямился, будто резко проглотил палку, снова подхватил ноги Раскольникова и приподнял на уровень своих плеч.       В данную секунду зрительный контакт был четким и ясным, что, конечно же, безумно нравилось Разумихину. Ему отчего-то нужно было, чтобы Раскольников смотрел прямо на него, не отводя своего обреченного и отрешенного взгляда. Он садится поудобнее, свесив одну ногу с дивана, а другую протянув между его стенкой и телом Раскольникова. Опустив чужие ноги на свои крепкие бедра, он медленно заскользил по ним вверх к трусам. Подцепив кончиками пальцев резинку трусов, принялся стягивать их, при этом не размыкая взгляда с Раскольниковым. Раскольников в этот момент был слишком податливым, поэтому когда Разумихин стал снимать с него чуть ли не последнее белье, он без колебаний помог ему это сделать, согнув ноги и легко выскользнув из одежды. Он впервые за их странное времяпрепровождение сделал что-то сам, не повинуясь движениям Разумихина: закинул свои ноги ему на плечи, ведь так, как ему самому показалось, было удобнее лежать. Скрестив руки в замок у себя на животе, он сомкнул веки, только чтобы успокоить застучавшее сердце, которое распалило его спустя долгое время скучающего застоя. Разумихин тут же загорелся как спичка: только потеряв зрительный контакт, он весь распушился, дернулся и, схватив Раскольникова за бедра и сдавив пальцами до красных пятен, налег на него, тем самым придвинув колени почти к груди.       — Родя, — громким шепотом зашипел Разумихин, — что ты все глаза от меня прячешь? Сам же позвал меня, а теперь даже смотреть на меня не можешь? Отчего же тогда этот кто-то именно я? Мог бы выбрать любого другого, да даже в трактире найти кого-нибудь! Знаешь, сколько таких вот неправильных? целое море. Если я тебе так неприятен, то ты прямо скажи, без обиняков!       — Ты просто мучишь меня, Разумихин, — слабым голосом отозвался Раскольников; Разумихин тут же унял свой пыл, только заслышав голос больного. Он подумал, что что-то ему придавил и выпрямился обратно. — Ты просто меня мучишь, тебе нравится меня мучить. Ты мне не неприятен, но прекрати меня мучить, я больше так не могу. Или убей меня, или делай хоть что-нибудь.       Разумихин опустил плечи вниз, убрал с них чужие ноги и наконец перевел свое внимание на новую часть тела, которая открылась ему после снятия последней закрывающей одежды. Проведя пальцами по стоящему чужому члену, он даже удивился, ведь Раскольников всем своим видом изображал всякий отказ от возбуждения. Скользнув сомкнутыми в круг пальцами вверх-вниз, он наконец смог вызвать хоть какую-то занимательную реакцию: Раскольников сжал края рубашки и сомкнул челюсть, при этом все еще не открывая глаз. Разумихин принялся активно ему мастурбировать, чтобы выбить из него еще больше разных эмоций. Он то сжимал ладонь на члене до легкой боли, то делал лишь слегка узкое пространство, так что член легко скользил в его руке. Очертив круговым движением большого пальца налившуюся кровью головку, он переметнул положение кисти и зажал член чуть ниже головки между ребрами указательного и среднего пальцев. Проведя в таком положении по всей длине, он раскрытой ладонью уперся в головку члена и сделал вращательное движение, будто натирал тряпочкой что-то округлое. Раскольников резко раскрыл глаза и согнул одну ногу, его точно ударило молнией. По всему телу прошелся разряд, схожий на удар тока, отчего все конечности хватил сковывающий спазм. Разумихин приостановился, он стал внимательно наблюдать за каждым изменением в лице Раскольникова. Ему было важно, чтобы в эмоциях не отражалась боль, чтобы чужие брови не хмурились в попытках сдержать крик, а были блаженно сведены вниз от наслаждения. В мутных глазах засверкали занимающиеся слезы, Раскольников небрежно вытер их пальцами и кинул тяжелый, но такой возбуждающий взгляд на Разумихина. Того как водой окатили. Как только взгляды их пересеклись, то между ними тут же вспыхнула искра, которая мнимой вспышкой засверкала в воздухе. Ее нельзя было заметить, но Разумихин почувствовал жар, который медленно опускался на все его тело, заставляя теперь судорожно дышать ртом. Он повторил свое действие, которое кривило Раскольникова в судорогах и жалких попытках унять странное чувство. Когда чуть шершавая ладонь Разумихина очерчивала круги на головке его члена, то по конечностям будто разлеталась боль, тянущая, но щекочущая и до безумия приятная. Ему хотелось убежать от ласки, но в то же время подставляться под нее все больше и больше. Он перестал владеть собой в эту секунду: разум сосредоточился только на горячих прикосновениях, таких грязных, но дурманящих, а тело как-то само вздрагивало, выгибалось и не могло найти себе места. Он открывает рот и, не в силах заглушить вырывающегося стона, закусывает тыльную сторону ладони, тем самым заткнув звук почти до минимума. Разумихин прекращает мучить его; проведя плотно сомкнутой в кольцо ладонью по члену еще несколько раз, он наконец принимается и за собственную эрекцию. Его член давно дал знать о себе, зачесавшись от нарастающего возбуждения и отсутствия свободы. Штаны, сидящие слишком плотно на бедрах, стесняли набухшую плоть до легкой боли, отчего Разумихин пожелал как можно быстрее избавиться от них. Он встал с дивана, нервным, дрожащим движением расстегнул ширинку, потом пуговицу и сбросил штаны вместе с бельем вниз. Вышагнул из скатившейся по его сильным ногам одежды и тут же сел обратно на свое место. Все его действия стали несколько резкими, будто ему теперь не терпелось перейти к самому главному. Видимо, мысль его в начале действительно нашла свое оправдание — в чувствах Разумихин был слишком горяч и не вдумчив. Раскольников покорно свел ноги, крепко сжав бедра и поднял их, позволяя Разумихину действовать легче. Он обхватил свои ноги руками под подколенной ямкой и прижал их как можно ближе к груди. Разумихин, будучи тем еще медведем, припечатал его сильнее в дивану, навалившись на него всем весом. Уперевшись одной рукой в спинку дивана, он обхватил свободной большой ладонью своей собственный член. Его размеры были несколько больше размеров Раскольникова, ладонь не могла с такой легкостью полностью скрыть за собой орган. Он обхватил его кольцом, резкими поступательными движениями возбудил себя еще больше и, придвинувшись ближе к Раскольникову, аккуратно ввел член между сомкнутых бедер. Раскольников из-за закрывающих обзор ног, не видел всего того, что происходило у Разумихина. Он только лишь немного различал его пылающий, блестящий животным желанием взгляд. Поэтому, когда чужой член протиснулся между бедер, он весь исказился в изумлении. Он думал, что Разумихин возьмет его так, как было принято, что очернит и опустить до самого недра земли, но все было даже слишком набожно и невинно. Толкнувшись несколько раз, Разумихин притянул ноги Раскольникова к своей груди, поддерживая их крепким захватом руки. Он желал видеть зардевшегося Раскольникова, наблюдать за изменением выражения его лица, считывать каждую мелко дрогнувшую мышцу.       Достаточно далеко отодвинув бедра так, чтобы только голова слегка была погружена в пространство между тощих бедер, Разумихин с размаху вошел внутрь. При этом произошел настолько звонкий шлепок кожи о кожу, что оба на секунду замерли, обратив безумные взгляды к двери. Раскольников искривил губы, прикусив нижнюю. Боль ярким отпечатком разливалась от горячего соприкосновения двух тел по всей поверхности; он буквально чувствовал как загорелась его кожа и окрасилась в красный смущающий цвет. Разумихин сморгнул минутное пребывание в ожидании дергающегося дверного крючка; он перевел взгляд на Раскольникова, который в эту секунду стал еще красивее, чем был прежде. На его сухом лице, тускло освещаемом лунным светом, стал красоваться румянец, не такой яркий, какой был у Разумихина, но такой же блестящий и смущающий. Глаза его вмиг заблестели, с них сошел туман, взгляд стал более осознанным и проницательным. В их уголках маленькими капельками собирались слезы, которые даже при такой сумрачной комнате можно было разглядеть. Разумихин потянулся стереть их, аккуратно и совсем нежно, как не умел никогда, но Раскольников грубо оттолкнул его руку, принявшись сам утирать себе невольные слезы. Ему стало в момент безумно стыдно и он сконфузился, быть может даже, нарочно, чтобы вызвать в Разумихине хоть толику ощущения, что никаких здесь нежностей быть не должно. Разумихин немного прикрыл веки, опустил брови и лицо его расслабилось. Он принялся медленно покачивать бедрами, при этом все еще не сводя своего ставшего мрачным взгляда с лица Раскольникова.       Член скользил между сухих бедер и сначала, скорее, натирал нежную кожу, нежели делал что-то позволяющее сотрястись в оргазме. Но когда естественная смазка достаточно омочила бедра, то всякое новое движение приносило удовольствие. Раскольников то сжимал бедра сильнее, то снова расслаблял, тем самым производя умопомрачительное впечатление от каждого нового взмаха тазом. Он закрыл глаза сгибом руки и, переборов всего себя, потянулся было к своему члену, но Разумихин перехватит его за запястье и притянул руку к своей щеке. Снова колючая щека забвенно стала тереться о раскрытую ладонь и, не находя препятствий, сухие губы оставили несколько коротких поцелуев. Диван стал скрипеть под непроизвольно участившимся движениям, которые с каждым новым толчком становились все глубже и грубее. Разумихин зажмурил глаза, свел брови к переносице и стал хватать воздух ртом. Он настолько сильно вцепился пальцами в разные части тела, что Раскольников хотел было вскрикнуть от боли, но только сильнее укусил себя за тыльную сторону свободной ладони. Он открыл глаза с каким-то блаженным наслаждением начав наблюдать за тем, как чужой член скользит между бедер, как весьма крупная головка раздвигает его кожу и с каждым разом проникает все глубже, будто прорывается в прежде невиданные глубины. Член Разумихина настолько глубоко стал входить меж бедер, что начал касаться члена Раскольникова, который все это время находился без ласки и порядком свербел от своего болезненного набухания. Теперь они стали максимально близки физически, насколько вообще было возможно на земле. Раскольников закатил глаза, выдохнув при этом давно застоявшийся воздух в груди, который все мешал дышать ему от страха быть услышанными. В момент, когда он наконец заметил, что Разумихин больше не смотрит на него, а значит не прервет начатое, свободной рукой он потянулся с члену, чтобы доставить такую желанную разрядку. Обхватив головку средним и большим пальцами, он чуть надавил на нее, зажмурил до пятен глаза и отвернул голову к стене на совсем. Покрепче стиснув челюсть, он описал вокруг головки члена круг средним пальцем, схватил рукой полностью и быстро задвигал ею вверх-вниз. При этом, боль от сухого натирания плоти настолько смешалась с диким желанием содрогнуться в оргазме, что Раскольников даже больше возбудился и кончил гораздо раньше, чем мог того ожидать. Запрокинув голову назад, насколько позволяла подушка, он рефлекторно толкнулся внутрь узкого пространства кольца ладони и, увидев звездочки перед глазами, понял, что получил оргазм. Голову резко прошибла острая боль, которая зажужжала буквально под самым черепом. Раскольников сжал руку, которая все еще находилась в тисках у Разумихина и тем самым полоснул его щеку своими короткими ногтями. Разумихин схватил особенно много воздуха ртом и сперма выплеснулась из его члена, обжигающей жидкостью потекла из сомкнутых бедер на живот и видавший виды диван. Раскольников поморщился, когда ощутил новые липкие жидкости на своей коже. Он развел ноги, исказившись в лице до состояние будто его резко хватил инсульт от созерцания того, как сперма потянулась ниточкой от одного бедра к другому.       Разумихин выпустил его из своего захвата и без сил сел на диван, там, где обычно находились ноги Раскольникова. Он стал обмахиваться рукой, безуспешно пытаясь снять накативший на него жар и унять текущий ручьем пот. Несколько раз безудержно схватив воздух ртом, он принялся дышать носом, при этом каждый его вздох раздавался на всю комнату. Его грудь то резко вздымалась, то так же резко опускалась и на секунду Раскольников засмотрелся, но, опомнившись, уронил свои ставшие ватными ноги ему на оголенные бедра.       — Ой, — шепотом вскрикнул Разумихин, широко раскрыв глаза. — Ты хотя бы предупреждал! А-то так до смерти меня когда-нибудь доведешь. Эх, Родя!       Кажется позабыв о том, чем столь интимным они сейчас занимались, он как ни в чем не бывало потянулся к Раскольникову, поправил на его груди бесцеремонно задранную им же рубашку и, полностью обвив своими богатырскими руками его за туловище, положил голову на грудь. Раскольников безучастно взглянул на его взъерошенную, мокрую макушку и, не найдя полученное наказание, которое он так хотел, чуть повернул голову в сторону и впечатался взглядом в дверь, которая все это время была заперта на крючок. Ему отчего-то вдруг захотелось, чтобы этот крючок как-нибудь исчез и в комнату к ним вломились, чтобы застали их в подобном грязном положении и выставили вон с позором. Это было бы лучшим наказанием, чем то, что вышло у них в итоге. Раскольников протяжно выдохнул, поднял руку, на которой отпечатались красным следы от медвежьего захвата Разумихина, и положил ее ему на макушку. Быть может, Разумихин вовсе не сможет доставить ему желаемое чувство унижения, ведь отчего-то теперь сердце стучит гораздо ровнее, чем прежде, а на языке остается вязкой слюной совсем еще непонятное чувство тепла.